Рубин и его особенности

Снег, что кололся в дороге, брошенный суровой рукой зимнего ветра, теперь мягко ласкал щёки, словно извиняясь перед юношей за свою горячную грубость: ведь он вернулся домой; тем, кто вернулся домой, предназначена лишь нежность, — может, ещё слёзы счастья, — всегда непременно нежность. И в Эли подобной нежности хватило бы на весь мир, — мира не хватило бы, чтобы заменить ему Хьюго, которому эта нежность была определена. Ему одному, всегда. Украденные у них два месяца теперь горели у Эли в руках, на холодных губах, что тут же оттого оттаивали, в глазах и в самом сердце, — где же его супруг; пускай заберёт всё это, разделит с ним. Снежинки тают в волосах, делая их серебристо-мокрыми; и Эли распускает плотный хвост, счастливо улыбаясь тому, что наконец может себе это позволить, потому что здесь нет метели, выдирающей волосы — здесь только тепло. Проведя в зимних горах так много времени, он уж и забыл, какого это, даже скучал, так что теперь наслаждался каждый согретым вдохом, принимая мысль о доме, о родном Пейтраме. Как бы в подтверждение не иллюзорности этих мыслей, коридор наполняется смехом и радостью, когда к нему выбегают младшие принцы и принцесса, уже привычно до боли и перебитого дыхания сжимая в объятиях. Тоже скучали. Эли безумно рад видеть их, но сейчас его так сжигает тягой прикоснуться к Хьюго, что он быстро расходится с ними, весело пообещав рассказать всё за чашкой чая попозже. Всё потом, после Хьюго; потому что он самое первоначальное, самое главное, самое-самое… Вот и дверь, что нагло прячет от Эли жизненно необходимого ему сейчас супруга: он изо всех сил толкает её, светящийся и беззаветно счастливый до задышки и уколов сердца; даже натруженные ноги перестают держать, как будто он ступает в обитель мира, сваливающего, словно сон на маковом поле. Он бы свалился куда угодно, особенно если это руки Хьюго, он так устал… — Ваше Величество, ваша королева прибыла в замок, — театрально-торжественно выпалил Эли, упирая руки в бока; на него подняли удивлённый взгляд, плавно перетекший в какой-то влажный и бесконечно ласковый — Хьюго совсем такой же. — Я дома, дорогой. Эли срывается к нему, на ходу вбиваясь в объятия, как будто хотел сбить его с ног, и щупает, нюхает, впитывает чужое тепло, утыкается в плечо, прижимается и любитлюбитлюбит. А Хьюго ерошит его волосы, слегка склонившись, целует в розовый с мороза носик, холодные щёки, губы, — последние намного чаще, — пока Эли сипло и глубоко дышит, потому что разрывается от нежности, не может наесться этим и тянется на носочках, чтобы подольше поласкаться. Как бы он хотел, чтобы муж никогда не прекращал, вот бы вечность провести в этом моменте. — Ты стал выше, — прошелестел с каким-то смущением юноша, ещё раз сжимая неразрывное колечко из своих рук, чтобы Хьюго точно не вырвался. Родной такой. — Думаешь? — перебирая пальцами его прядки, уточняет король. Так греет трогательное осознание, что он такой, нежный, бережный и любящий, только рядом с ним, только Эли он показывает эту свою сторону. Только ему. — Угу. Раньше я тебе по плечо был, а теперь макушкой еле достаю, ну почему я такой маленький. Скоро на носочках до тебя не дотянусь, — пожаловался, как ребёнок, омега и поднял голову, приобретая необыкновенно серьёзный вид. — Я хорошо справился. У местных в той деревеньке в окрестностях Гримнол зимой проблема с продовольствием, так как урожай в этом году был не ахти, так что я отправил партию продуктов. Я бы хотел ещё отослать туда тёплые вещи, потому что детки в деревенской школе не слишком богаты, а зимы-то у нас суровые. Они сказали, что я… Мм, как же там было. О! Что я «самая заботливая королева в мире», ахах. Они даже начали звать меня второй мамой, в шутку, конечно. Хьюго очень внимательно слушал, разглядывая Эли с какой-то именно супружеской гордостью: как у него при разговоре о простых людях всегда играет добрая улыбка, как он, не замечая, вскидывает плечики, как подскакивает тон его мелодичного голоса, — видно, что он искренне в этом заинтересован. Лучшей королевы Хьюго и желать себе не мог, так что ещё раз склонился, чтобы прижать Эли к себе, уложиться на его плечо и прошептать, какой он молодец и как король его любит. А Эли только это и нужно: знать, что им гордятся и что он хороший. Может только, ещё раз услышать, что Хьюго его любит. — Я люблю тебя, милый, — поглаживая Хьюго по голове, улыбается юноша, ползёт пальчиками по его шее, забираясь под воротник, совсем немного, но кое-кто непременно счастлив. Такой тактильный. Забавно, что раньше Эли был уверен, мол, Хьюго это ненавидит; какая же глупость: он так дрожит и мурашится от малейших прикосновений, пусть и не говорит, но всегда хочет обниматься и целоваться. Хочет, чтобы к нему прикоснулись, хотя. Возможно, дело только в Эли. Как только он без него не умер за все эти два месяца? — Хочешь что-то сказать?.. — лукаво шепчет Эли, прижимаясь губами к его шее, — всё ещё такая чувствительная, — и Хьюго такой милый в своей робости. — Ты сущая прелесть, любимый. — Эли… — может, юноша бы и дальше пытал супруга, специально раздразнивая, но на этот раз тот сдался намного быстрее — Эли мягко взлетел над полом, оказавшийся в чужих руках. Нет. В родных руках, именно в этих. — Придётся тебе и меня согреть. Можно? — Для тебя всё, что угодно, Хьюго, — очаровательно разливая по щекам пунцовость, отвечает омега и тянется к его лицу. Он и сам скучал, с ума сходил от тоски по голосу и прикосновениям, просто изнывал без Хьюго; так что теперь пусть хоть прожжёт его своими длинными пальцами, пусть задушит поцелуями, даже… Можно начать прямо сейчас. Губы всё такие же мягкие и тоже домашние, тоже любимые и тоже незаменимые, вкусно и жарко, но нужно ещё очень много времени, чтобы они насытились друг другом. Возможно, даже этой ночи не хватит, — возможно, не хватит даже жизни.