«Свидетелем был Берлин».

Февраль 1945-го. Он проснулся сразу – словно ощутив толчок в плечо. Сел на кровати и быстро огляделся. Было очень тихо. Светящиеся стрелки маленького будильника показывали пять часов. ,, Рано, – подумал Гиммлер, – надо еще поспать хоть часок". Он потянулся, лёг и снова повернулся к стене. В открытую форточку доносился шум леса. С вечера шел снег, и Гиммлер представил себе, какая сейчас красота в этом тихом, пустом, зимнем лесу. Он вдруг подумал: ему было бы страшно одному уйти в лес – так страшно, как в детстве. Гиммлер поднялся с кровати и пошел к столу. Не зажигая света, сел на краешек деревянного кресла и опустил руку на трубку черного телефона. ,, Надо позвонить дочери, – подумал он. – Девочка обрадуется. У нее так мало радостей". Под стеклом большого письменного стола лежало фото: двое мальчишек улыбались озорно и беззаботно. Гиммлер неожиданно ясно увидел Бормана и подумал, что этот негодяй виноват в том, что он не может сейчас позвонить дочери и сказать: «Здравствуй, крыска, это папа. Какие сны ты видела сейчас, солнце мое?» Он не может позвонить и мальчикам из-за того, что они родились не от законного брака. Гиммлер помнил, как Борман молчал, когда в сорок третьем году он попросил в долг из партийной кассы восемьдесят тысяч марок, чтобы построить Марте, матери двух своих мальчиков, небольшую виллу в Баварии, подальше от бомбежек. Он помнил, как фюрер, узнав об этом от Бормана, несколько раз недоуменно разглядывал его во время обедов в ставке. Он из-за этого не смог развестись с женой, хотя не жил в семье уже шесть лет. ,, Борман здесь ни при чем, – продолжал думать Гиммлер, – я не прав. В этом моем горе толстая скотина ни при чем. Я бы пошел на все унижения, связанные с разводом. Я бы пошел на развод, хотя устав СС относится отрицательно к разрушению семьи. Но я никогда не смог бы травмировать девочку". Гиммлер улыбнулся, вспомнив самое начало, когда было голодно и когда он жил с женой в маленькой, темной и холодной комнате в Нюрнберге. Всего восемнадцать лет тому назад. Он тогда был секретарем у Грегора Штрассера, «брата» фюрера. Он мотался по Германии, спал на вокзалах, питался хлебом и бурдой, именовавшейся кофе, налаживая связи между партийными организациями. Тогда, в 1927 году, он еще не понимал, что идея Штрассера – создать охранные отряды СС – была рождена начинавшейся борьбой против Рэма, вождя СА. Гиммлер тогда верил, что создание СС необходимо для охраны вождей партии от красных. Он тогда всерьез верил, что главная задача красных – уничтожить великого вождя, единственного друга трудящихся немцев Адольфа Гитлера. Он повесил над своим столом огромный портрет Гитлера. Когда однажды Гитлер заехал к Штрассеру и увидел под своим громадным портретом худенького веснушчатого молодого человека, он сказал: – Стоит ли одного из лидеров партии так высоко поднимать над остальными национал-социалистами? Гиммлер ответил: – Я состою в рядах партии, у которой не лидер, а вождь! Гитлер запомнил это. Предлагая фюреру назначить Гиммлера рейхсфюрером вновь организовавшихся отрядов СС, Штрассер рассчитывал, что СС будут служить в первую голову ему, Штрассеру, в его борьбе за доминирующее влияние на партию и фюрера. Двести первых эсэсовцев объединились под его началом, всего двести. Но без СС не было бы победы фюрера в 1933 году – Гиммлер отдавал себе в этом отчет. Однако после победы фюрер назначил его всего лишь главой криминальной полиции Мюнхена. К Гиммлеру приехал Грегор Штрассер, человек, принимавший его в партию, выдвинувший идею создания отрядов СС, теоретик и идеолог партии. К тому времени Штрассер находился в оппозиции к фюреру, прямо заявляя ветеранам партии, что Гитлер продался денежным тузам тяжелой индустрии, этим кровавым капиталистам Круппу и Тиссену.,, Народ пошел за нами только потому, что мы объявили священную войну денежным тузам – и еврейского и немецкого происхождения. Гитлер вошел с ними в контакт. Он плохо кончит, Генрих, – говорил тогда Штрассер, – СС могут стать еще большей силой, и в вашей власти вернуть движение к его честному и благородному началу". Но Гиммлер тогда оборвал Штрассера, сказав ему, что верность фюреру – долг каждого члена НСДАП. – Вы можете вынести ваши сомнения на съезд, но вы не имеете права использовать ваш авторитет в оппозиционной борьбе – это наносит ущерб священному единству партии. Гиммлер тщательно наблюдал за тем, что происходит в центре. Он видел, что упоение победой отодвинуло – в определенной мере – практическую работу на задний план, что вожди партии в Берлине выступают на митингах, проводят ночи на дипломатических приемах, словом, пожинают сладкие плоды национальной победы. Гиммлер считал, что это все преждевременно. И он за какой-то месяц организовал в Дахау первый показательный концентрационный лагерь. – Это хорошая школа трудового воспитания истинной германской гражданственности у тех восьми миллионов, которые голосовали за коммунистов, – говорил Гиммлер. – Нелепо сажать все эти восемь миллионов в концлагеря. Надо сначала создать атмосферу террора в одном лагере и постепенно выпускать оттуда сломавшихся. Эти отпущенники будут лучшими агитаторами практики национал-социализма. Они смогут внушить и друзьям и детям религиозное послушание нашему режиму. Личный представитель Геринга много часов провел в Дахау, а после спросил Гиммлера: – Не кажется ли вам, что концлагерь вызовет резкое осуждение в Европе и Америке – хотя бы в силу того, что эта мера антиконституционна? – Почему вы считаете арест врагов режима неконституционным? – Потому что большинство людей, арестованных вами, не были даже в здании суда. Никакого обвинительного заключения, никакого намека на законность… Гиммлер обещал подумать над этим вопросом. Представитель Геринга уехал, а Гиммлер написал личное письмо Гитлеру, в котором он обосновал необходимость арестов и заключения в концлагеря без суда и следствия. «Это, – писал он фюреру, – всего лишь гуманное средство спасти врагов национал-социализма от народного гнева. Не посади мы врагов нации в концлагеря, мы не могли бы отвечать за их жизнь: народ устроил бы самосуд над ними». В тот же день Гиммлер собрал грандиозный митинг и сказал все это там, слово в слово, и назавтра его речь была напечатана во всех газетах. А когда в конце 1933 года в берлинской полиции, подчиненной непосредственно Герингу, разразился скандал со взяточниками, Гиммлер ночью выехал из Мюнхена и утром получил аудиенцию у фюрера. Он просил отдать «продажную, старорежимную полицию» под контроль «лучших сыновей народа» – СС. Гитлер не хотел обижать Геринга. Он просто крепко пожал Гиммлеру руку и, проводив его до дверей кабинета, близко, изучающе заглянул в глаза и вдруг, весело улыбнувшись, заметил: – В будущем все-таки присылайте ваши умные предложения на день пораньше: я имею в виду вашу записку мне и идентичное выступление на митинге в Мюнхене. Гиммлер уехал расстроенным. Но спустя месяц без вызова в Берлин он был назначен шефом политической полиции Мекленбурга и Любека; еще через месяц, 20 декабря, шефом политической полиции Бадена, 21 декабря – Гессена, 24 декабря – Бремена, 25-го – Саксонии и Тюрингии, 27-го – Гамбурга. За одну неделю он стал шефом полиции Германии, исключая Пруссию, по-прежнему подчинявшуюся Герингу. Гитлер однажды предложил Герингу компромисс: назначить Гиммлера шефом секретной полиции всего рейха, но с подчинением его Герингу. Рейхсмаршал принял это компромиссное предложение фюрера. Он дал указание своему секретариату провести через канцелярию фюрера решение о присвоении Гиммлеру титула заместителя министра внутренних дел и шефа секретной полиции с правом участия в заседаниях кабинета, когда обсуждались вопросы полиции. Фразу «и безопасности рейха» он вычеркнул собственноручно. Это было бы слишком много для Гиммлера. Как только Гиммлер увидал это напечатанным в газетах, он попросил сотрудников, ведавших прессой, прокомментировать свое назначение иным образом. Геринг допустил главную ошибку, пойдя на компромисс: он забыл, что никто еще не отменил главный титул Гиммлера – рейхсфюрер СС. И вот назавтра все центральные газеты вышли с комментарием:,, Важная победа национал-социалистской юриспруденции – объединение в руках рейхсфюрера СС Гиммлера криминальной, политической полиции, гестапо и жандармерии. Это предупреждение всем врагам рейха: карающая рука национал-социализма занесена над каждым оппозиционером, над каждым противником – внутренним и внешним". Он перебрался в Берлин, на шикарную виллу «Ам Доннерстаг», рядом с Риббентропом. И пока продолжалось ликование по случаю победы над коммунистами, Гиммлер вместе со своим помощником Гейдрихом начал собирать досье. Досье на своего бывшего шефа Грегора Штрассера Гиммлер вел лично. Он понял, что победить в полной мере он сможет, только пролив кровь Штрассера – своего учителя и первого наставника. Поэтому он с особой тщательностью собирал по крупицам все, что могло подвести Штрассера под расстрел. В июне 1934 года Гитлер вызвал Гиммлера для беседы по поводу предстоящих антирэмовских акций. Гиммлер ждал этого. Он понимал, что акция против Рэма только повод к уничтожению всех тех, с кем начинал Гитлер. Для тех, с кем он начинал, Адольф Гитлер был человеком, братом по партии, теперь же Адольф Гитлер должен стать для немцев вождем и богом. Ветераны партии стали для него обузой. Гиммлер ясно понимал это, слушая, как Гитлер метал громы и молнии по адресу той «абсолютно незначительной части ветеранов», которые попали под влияние вражеской агитации. Гитлер не мог говорить всю правду никому, даже ближайшим друзьям. Гиммлер понимал и это, он помог фюреру: положил на стол досье на четыре тысячи ветеранов, практически на всех тех, с кем Гитлер начинал строить национал-социалистскую партию. Он психологически точно рассчитал, что Гитлер не забудет этой услуги: ничто так не ценится, как помощь в самооправдании злодейства. Но Гиммлер пошел еще дальше: поняв замысел фюрера, он решил стать в такой мере ему необходимым, чтобы будущие акции подобного рода проходили только по его инициативе. Поэтому по дороге на дачу Геринга Гиммлер разыграл спектакль: подставной агент в форме рэмовского СА выстрелил в открытую машину фюрера, и Гиммлер, закрыв вождя своим телом, закричал – первым в партии: – Мой фюрер, как я счастлив, что могу отдать свою кровь за вашу жизнь! До этого никто не говорил «мой фюрер». Гиммлер стал автором обращения к «богу», «к своему богу». – Вы с этой минуты мой кровный брат, Генрих, – сказал Гитлер, и эти его слова услышали люди, стоявшие вокруг. А после того как Гиммлер провел операцию по уничтожению Рэма, после того как были расстреляны его учитель Штрассер и еще четыре тысячи ветеранов партии, борзописцы немедленно сочинили миф о том, что именно Гиммлер стоял рядом с фюрером с самого начала движения. Впоследствии, дружески пожимая руки Герингу, Гессу и Геббельсу на «тафельрунде» у фюрера, куда допускались только самые близкие, Гиммлер ни на минуту не прекращал собирать досье на «своих боевых друзей»... ... Он понял, что мог бы позвонить сейчас ещё одному человеку. Однако на часах по прежнему было пять часов утра. ,, Что он делает сейчас? — вдруг подумал Гиммлер. — Спит? Или, может, работает, вновь нарушая давнее обещание не засиживаться за бумагами до поздна? Причём, уже ведь ни раз его нарушал... Нет, — мысленно усмехнулся Гиммлер, — с этим человеком бесполезно связывать себя клятвами или обещаниями. Он их не сдержит. С ним надо... иначе. Но как? Так, как я сделал или нет? Или он до сих пор считает все то, что произошло, — шуткой, обычной игрой? Нет, — отрезал Гиммлер, — нет и ещё раз нет. Не думаю, что он отпил себе печень до такой степени, что не может болей давать себе отчёт в своих действиях и поступках. Все он прекрасно понимает и поэтому для него все то, что произошло и происходит... также серьёзно и важно, как и для меня". Он все же решился на звонок. Номер набирал быстро, уверенно, словно хотел решить срочное дело. Гудки были долгие. Гиммлер терпеливо ждал. Дыхание его с каждым гудком в чёрной телефонной трубке становилось глубже и спокойнее... Ответа не было. Однако рейхсфюрера это, вопреки ожиданиям, обрадовало и с груди будто бы что-то отлегло. « Значит, спит», — обрадованно-расслабленно подумал он, положив трубку на телефонный аппарат. *** 21. 05. 1943. 07 часов 49 минут. Проснувшись, он долго сидел на кровати неподвижно, прекрасно понимая, как ему повезло, что никто не видит его в таком подавленом состоянии : уставший, не интересующийся уже ничем, осознающий, что врать самому себе он больше не сможет. Да и не врал до этого. Лишь запрещал себе думать об этом. Запрет на мысли — идиотизм, форма шизофрении, безумие, которого не желаешь обрести всей душой. Но чем больше ты этого боишься, тем быстрее оно к тебе приходит. Шелленберг не боялся. Он давно перестал опасаться подобного, понимая, что врать самому себе бессмысленно, что уж лучше он будет молчать о чем-то на глазах у других, но хранить все действительные мысли у себя в голове, нежели станет истериком или поддавленным идиотом. До последнего было опасение, что позвонит Кальтенбруннер — начальник Главного управления имперской безопасности СС. В разговоре по телефону голос его будет строгим, сдержанным, с лёгкими хрипловато - пьяными нотками. Шелленберг хорошо его знал и знал, что лицо начальника в этот момент всегда бывает бледным, с серыми подтеками под глазами, с чуть дрожащими нервами и ходящими желваками, каким бывает лишь на утро после похмелья и бессонной ночи, явно проведённой с какой-то очередной хорошенькой девицей. Это была не новость. Про баб Кальтенбруннера знали все. ...Бригаденфюрер особо и не спешил. Надевал служебную форму медленно, будто взвешивая каждое свое действие. Спал сегодня мало, по - Наполеоновски пять часов, что не было бы видно, если бы не синеватый цвет лица. На работу он также ехал в расслабленном, на первый взгляд, состоянии. Хоть на улице стоял май, по утрам было прохладно, и мужчина, абсолютно разнежавшись на заднем сидении машины, запрокинул голову назад, прикрыв глаза. Однако, как только автомобиль подъехал к служебному зданию, Вальтер тотчас принял тот вид, в котором и хотели его видеть : ровная осанка, подбородок чуть задернут вверх, глаза сверкают каким-то непонятным лихорадочным огнём, а на тонких бледных губах — лёгкая скептическая полу ухмылка, без которой Вальтер Шелленберг и не был Вальтером Шелленбергом. Уже у здания бригаденфюрер СС, неожиданно даже для самого себя, столкнулся с рейхсфюрером СС — Генрихом Гиммлером. Тот стоял на широком, каменном пороге здания и, чуть прищурив глаза, смотрел в высокое мвйское небо. Небо было высоким, бездомным, воздух — звонким, сжатым, голубоватым, и уже без той робкой утренней синевы, которая всегда предшествует ночному таянью, и которая так характерна для середины марта или начала апреля. То и дело в небе, над крышей массивного здания, проносились чёрные ласточки, будто бы разрезая лазурное, небесное, бездонное озеро своими острыми двойными хвостами. Именно это зрелище и заинтересовало рейхсминистра СС. Он стоял так, не обращая никакого внимания на проходивших мимо людей, однако, краем глаза заметив знакомую ему личность, Гиммлер опустил голову и вежливо поздоровался с начальником внешней политической разведки, привествуя его партийным жестом : поднятием правой руки вверх и громким воскриком : «Hi Hitler!». Шелленберг, со свойственной ему в обществе немного грубой, но, в то же время, чем-то притягивающей к себе манерой общения, лениво поднял правую руку, даже не сказав партийного приветствия. Однако взгляд его стал более пристальным и внимающим. Даже улыбка на пару мгновений стала другой : более ласковой, дружелюбной, в конце концов, более человечной, чем была в другое время. Рейхсфюрер сложил руки за спину, немного вытянулся, приподняв подбородок и, обратив свой взгляд и сконцентрировав все свое внимание на Шелленберге, произнёс : «Пройдемте внутрь. Погода сегодня чудесна, не правда ли?» Голос у него был чуть сиплым то-ли от утренних заморозков, то-ли от внутреннего волнения, отчего фраза, произнесенная им, звучала не так уверенно, как тому хотелось бы. Однако Шелленберг улыбнулся, словно и не почувствовав ничего. «Как у вас сегодня все официально... Прям с самого утра, рейхсфюрер» , — мысленно усмехнулся Вальтер, идя вслед за Гиммлером : — Знаете, я не успел обратить должного внимание на погоду сегодня, но, если Кальтенбруннер будет сегодня в приподнятом расположении духа, погоду точно можно будет считать чудесной, — не убирая с лица улыбку, ответил Шелленберг. —Не могу с вами не согласиться, — с усмешкой ответил Гиммлер, параллельно открывая двери, тем самым приглашая своего собеседника пройти внутрь. — Говорят, что фюрер сегодня совет будет собирать, вам об это ничего неизвестно? — закончил свою небольшую речь рейхсминистр внутренних дел, обернувшись в пол оборота и вопросительно приподнял бровь. Шелленберг удивленно-радостно приподнял брови, широко раскрыв глаза, как делают маленькие дети, возбужденные радостью счастья от полученного подарка : — Я слышал что-то такое... но, по правде сказать, мой дорогой и горячо любимый друг и бывший шеф Генрих Мюллер так извел меня вчера своими разговорами, что я с утра не помнил, какое у меня имя. Лишь помню то, что после совещания в ставке будет ещё и обед. Увы, мне приглашение не пришло, в отличие от моего начальства. Кстати, у вас...— бригаденфюрер протянул руку и поправил своему собеседнику очки. — Вот. Теперь вы снова идеальны. Идеальны именно в моем видении и для меня, ведь все мы знаем, что идеала не существует. В обращении своём к рейхсфюреру Вальтер Шелленберг выказывал внешнюю грубость абсолютно всех манер, однако каждый раз он умел о чем-то сказать или сделать так, что тому не было ни стыдно, ни больно, ни неприятно. Гиммлер же все это время стоял молча, слушал и иногда кивал. Когда же ему неожиданно поправили очки, он слегка удивился такой быстроте и ловкости, но, усмехнувшись, сказал : —Хорошо. Большое вам спасибо, — на лице его засияла лёгкая, искренняя улыбка, и Гиммлер, не убирая ту с лица, прошел внутрь, придержав двери для Шелленберга. — Благо...дарю вас, — проговорил мужчина, переступая высокий порог здания, — очень любезно. Забота прямо как о даме, — он снова улыбнулся, чуть прищурив глаза то-ли из-за яркого луча майского солнца, который успел проскользнуть внутрь, то-ли по какой-то иной, недоступной для рейхсфюрера, причине. —Не сочтите это за оскорбление, — Гиммлер закрыл дверь придержав ту, чтобы не получилось резкого хлопка. —Вам сейчас в какой кабинет? — Что вы, как можно, рейхсфюрер?! — изумился Шелленберг. — Напротив, на нашу мужскую долю очень мало приходится ухаживаний и внимания. Увы, именно мы, мужской пол, обязаны дарить всю свою нежность, любовь, ласку и заботу прекрасным дамам, — мужчина снял фуражку, поправляя свои чёрные волосы, которые никак не хотели уложиться в опрятную причёску. На данное заявление Гиммлер лишь вздохнул, прикрыв глаза, а улыбка его стала шире : —Эх, Вальтер, как же вы правы!.. Конечно, одаривать чудесных дам заботой и лаской — наша обязанность как мужчин, но... Даже не знаю, как это всё объяснить. — Гиммлер снял фуражку, устало потёр переносицу и начал медленно двигаться вперёд, будто не собираясь дожидаться своего собеседника. — Вы, кстати, так на мой вопрос и не ответили, Вальтер. Шелленберг улыбнулся. Сам себе, опустив взгляд. Улыбнулся той самой тихой, потаенной улыбкой, какую невозможно сыграть никому, даже самому опытному разведчику. Так улыбаются лишь в те моменты, когда какой-то близкий тебе человек, которого ты любишь до обожания, сказал нечто такое обыденное для него самого, но уж слишком важное для тебя. Так улыбаются влюбленные девушки, опуская взгляд в пол, начиная нервно перебирать пряди своих волос. Спустя пару секунд, Шелленберг направился вслед за Гиммлером : — Объяснить это все до ужаса просто, рейхсфюрер, поверьте. Человек всегда просит любви по двум поводам : либо он получал любовь, ласку, внимание и заботу с самого детства и слишком к этому привык, либо напротив, — ничего этого не было, и он ищет то, чего не получил в другое, должное время. И не стоит этого стыдиться. Это абсолютно нормально. Человеческая природа. С ней ничего не поделаешь. —Естественно это нормально, Шелленберг! Однако сейчас не то время. Сейчас мы, мужчины, должны думать не о ласках, а о будущем, о грядущих трудностях, о войне, о положении на фронтах, в конце-то концов! — говорил Гиммлер, и в словах его были нотки фанатичного патриотизма, а сам он внезапно помрачнел, хоть и постарался принять все такой-же спокойный, сдержанно-расслабленный вид, какой ему и был положен. Шелленберг почувствовал, как внутри у него что-то застыло : руки похолодели, а в глазах промелькнуло некое разочарование ситуацией. Однако это было одно лишь мгновение, и он вновь сделал самый непринуждённый вид, и, снова улыбнувшись, ответил : — Как прав наш фюрер и как правы сейчас вы. Гиммлер молча кивнул, на минуту прикрыл глаза, дабы сосредоточиться на моменте, но сделать этого у него не вышло. К рейхсфюреру подбежал паренёк лет двадцати в форме адьютанта, попривествовал министра внутренних дел как полагается ( крикнул громко настолько, что Шелленберг невольно ругнулся про себя, параллельно почувствовав пронзительный звон в ушах и едва удержался, чтобы не зажмурить глаза) : — Рейхсфюрер, за вами приехали, — проговорил адьютант запыхавшись и абсолютно забыв о том, что тон голоса его должен быть загадно - подозрительным, что и делает его работу такой интригующей для окружающих. «Бедный мальчик, — с каким-то даже ласковым призрением подумал о нём Шелленберг, — совсем ещё не обучен правилам выживания здесь. Ничего. Скоро привыкнет. Здесь к такому либо привыкают, либо катятся ко всем чертям. Третьего не дано, увы». — Кто именно? Зачем? — строгим, спокойным голосом спросил Гиммлер. «Плохо играешь, — вновь отметил для себя Шелленберг, мысленно усмехнувшись. — Чувствуется волнение в голосе. Старайтесь лучше, рейхсфюрер». — За вами приехали, чтобы отвезти в ставку фюрера. Я же вам сообщал утром, рейхсфюрер... Вы забыли? — Да - да, — рассеянно отозвался Гиммлер, — как о таком возможно забыть... Хорошо. Я сейчас выйду,— он повернулся к Шелленбергу. — Прошу меня извинить, но вы сами понимаете : долг и служба зовут. Я должен ехать. Мне уже пора. Надеюсь, за сегодня это была наша не последняя встреча, бригаденфюрер. — Гиммлер мягко улыбнулся, похлопав Вальтера по плечу. Шелленберг улыбнулся, слегка хмыкнув, не ожидая данного жеста со стороны рейхсфюрера. Он кивнул, решив болей никаких действий со своей стороны не предпринимать, особенно в присутствие молоденького адьютанта : — Могу лишь пожелать вам удачи, — ответил он, улыбаясь. *** Стенограмма совещания в ставке Гитлера Присутствовали фюрер, Гиммлер, Кальтенбруннер, Йодль. Гитлер. В принципе идея, бесспорно, хороша. Нация, побежденная в войне, обязана вымереть или ассимилироваться – в той, конечно, мере и в таких строго дозируемых пропорциях, чтобы не загрязнить кровь победителей. Когда болтают о некоей особенности степени превосходства людей смешанной крови над людьми точных и верных кровей, я не перестаю удивляться близорукости этих болтунов. Превосходство в чем? В умении приспосабливаться? В умении находить лазейки? В умении искать для себя те сферы деятельности, которые дают большую выгоду? В этом люди смешанной крови, бесспорно, преуспевают по сравнению с чистой кровью, приближаясь в некоторой степени к приспособляемости евреев. Но разве умение приспособляться или жажда легких путей в жизни, овеянной героикой, – идеал для будущего поколения арийцев? Мне всегда были противны ухищрения и хитрости. Я шел к нации с поднятым забралом! Я шел к немцам с правдой. Проблема ассимиляции покоренных – особая тема для изучения. Идея уничтожения очагов славянства, как некоторая гарантия против возможного возрождения, соподчинена нашей доктрине. Но, Кальтенбруннер, я призываю не к декларациям, я призываю к разумному исследованию экономической подоплеки вопроса. Вы представили мне прекрасно продуманные планы и четкие инженерные решения, я рукоплещу вашей скрупулезной и вдохновенной работе. Однако позвольте мне поинтересоваться: скольких миллионов марок это будет стоить народу? Сколько вам потребуется для этого фугаса? Тола? Бронированных проводов? Вы занимались изучением этого вопроса? Кальтенбруннер. Нам хотелось сначала получить принципиальное подтверждение разумности нашей идеи… Гитлер. Вы допускали мысль, что я буду стенать по поводу языческих церквей Кракова или Праги? Вождь обязан отдавать свое сердце – все без остатка – той нации, которая родила его, поверила в него и привела к трагическому и прекрасному кормилу государственного руководства. Залог грядущей победы заключается в том, что наши враги являют собой конгломерат разноязыких государственностей, построенных на одинаково глупых, но вместе с тем противоречивых идеях отмершего демократизма: нам противостоит Ноев ковчег. Мне не нужно ничего, кроме времени, которое неумолимо работает на немцев! Гиммлер. Это бесспорно, мой фюрер. Кальтенбруннер. Кое-кто высказывает мнение о целесообразности контактов с Западом, мой фюрер… Гитлер. Сокрушающая мощь рейха поставит на колени и Восток и Запад. Запомните, пожалуйста: вы не политик, вы – полицейский. Гиммлер. Политика, не подтвержденная хорошей полицейской службой, – это миф. Гитлер. Кальтенбруннер не нуждается в вашей защите. Он достаточно хорошо знает мое к нему отношение. Неужели даже в разговоре с друзьями мне должно придерживаться бюрократических пиететов? Друзья должны говорить друг другу о том, чего им недостает, а не о том, что принесло им славу и признание. Итак, я прошу ответить на мой вопрос: сколько мне будет стоить ваша затея? Кальтенбруннер. Фюрер, я не готов к ответу. Гиммлер. Нам потребуется день-два на подсчеты и консультации с ведущими специалистами. Йодль. Фюрер, на проведение этих акций в Кракове, Праге, Братиславе нам необходимо столько тола, сколько выработает вся химическая промышленность рейха в этом году. Гитлер. Браво! Это восхитительно, Гиммлер, вы не находите?! Йодль. Но при условии, что ни один снаряд не упадет на головы наших врагов. Гитлер. Я аплодирую, Гиммлер! Я в восторге от вашей программы. Наивность в политике граничит с предательством национальных интересов! Почему я должен продумывать детали за вас?! Почему я должен ломать голову над вашими бредовыми планами?! Есть предел всему! Я заявляю с полной ответственностью, что в грядущем уголовном положении рейха я введу статью, которая будет карать наивность превентивным заключением в концлагерь. (Фюрера приглашают к прямому проводу с фельдмаршалом Кейтелем, и он уходит из кабинета.) Кальтенбруннер. Йодль, был ли смысл говорить здесь о ваших подсчетах? Гиммлер. Йодль поступил правильно, а вот вы ставите меня в нелепое положение. Самолюбие – как нижнее белье: его надо иметь, но не обязательно показывать. (Гиммлер уходит следом за фюрером.) Кальтенбруннер. Простите, Йодль, но нервы у всех на пределе. Йодль. Э, пустое… Кальтенбруннер. Слушайте, а если я достану тол? Йодль. Вы верите в чудеса? Кальтенбруннер. Теперь у нас все верят в чудеса. Йодль. Меня все-таки исключите из списка. Кальтенбруннер. Напрасно. Я помню, когда мы в Вене в тридцать четвертом году объявили голодовку в тюрьме, я на седьмой день явственно увидел чудо: на край моей койки сел пес. В зубах у него был кусок хлеба. Он отдал мне хлеб, и я съел его. А вскоре все кончилось, ворота тюрьмы распахнули солдаты, и меня на носилках вынесли из камеры, и люди бросали мне розы. Йодль. Когда в чудеса начинают верить солдаты, тогда кампанию следует считать проигранной. (Входят фюрер и Гиммлер.) Гитлер. Я всегда считал ум Гиммлера наиболее рациональным и точным из всех великих умов, которыми провидение окружило меня! Гиммлер. Кальтенбруннер, каковы запасы нашего долларового фонда? Кальтенбруннер. Реального или тех бумаг, которые мы печатаем у себя? Гитлер. Меня интересуют те доллары, которые вы печатаете у себя. Кальтенбруннер. Долларовые запасы весьма невелики. У меня много фунтов стерлингов, опробированных нашими людьми в Лондонском банке. Гитлер. Вы сможете на эти фунты закупить мне тол? Кальтенбруннер. В Аргентине или Бразилии? Гитлер. Это меня не волнует! Хоть у евреев в Америке! Кальтенбруннер. Боюсь, что с американскими евреями будет нелегко договориться. Гитлер. Я всегда верю людям, лишенным юмора! Кальтенбруннер. Видимо, есть только один шанс: через Испанию или Португалию прощупать южноамериканские республики. Гиммлер. Мы сможем доставить тол в Болгарию? Под их флагами? Кальтенбруннер. Рейхсфюрер, вы подняли меня на смех, когда я говорил о Словакии и о договоре, существующем между нами. Я позволю себе высказать более серьезное опасение: Южная Америка – это не Словакия. Если там обнаружат мои фунты стерлингов, если разразится скандал, мы потеряем опорные базы друзей национал-социализма. Гиммлер. У нас есть Геббельс. Он докажет как дважды два, что все это интриги экспансионистской Америки и Англии, которые мешают нам торговать. Пусть это вас меньше всего тревожит. Пусть ваши люди договорятся с торговцами Аргентины или Чили. *** ... Он вернулся в подавленом состоянии : голова болела, в висках стоял бесконечный гул, ноги ослабли, в глазах темнело, как перед обмороком. Было ясно одно : сил на работу никаких, а этой самой работы ещё, мягко говоря, много. Гиммлер протёр глаза и, постояв какое-то время неподвижно, огляделся, собираясь с мыслями. — М-да-мс, неприятно, конечно, что такое бывает, — абсолютно неожиданно заговорил бригаденфюрер СС, даже непонятно, откуда взявшийся. — Но, что я могу сказать... Наш обожаемый фюрер трудится день и ночь ради светлого и великого будущего нашей такой-же великой Германии, из-за чего ему, я думаю, простительны небольшие моменты истерии. Хотя, согласен, это постепенно становится невыносимым, — спокойно продолжил он, будто прочитав мысли рейхсфюрера. — Хоть ты вешайся...