Око за око

      Первые мгновения Люцерис видит будто продолжение сна.       Луна перед ним большая и синяя. Она горит сапфировым огнем, обрамленная светом тысячи серебряных звезд. За лунным кристаллом кроется больше. Люку видится дракон. А в том драконе плещется кровавое безумие, готовое утопить в красно-голубом пламени все живое.        Люк видит в этой луне погибель, и, кажется, слышит ее рев.        Но спустя секунду это лишь собственное дыхание — сбившееся, горячее, испуганное.        Пелена сна спадает не сразу, но сознание выныривает на поверхность зыбкой реальности. Люк ощущает холод кинжала под горлом и окончательно приходит в себя.        Из темноты на него смотрят два блестящих глаза. Один живой, дрожащий, другой — камень. Вот она, его синяя луна, сияет из пустой глазницы, чье содержимое забрала когда-то его рука. И вот он, его дракон, разорвавший хлестким взмахом хвоста гладь белой кожи.        Эймонд Таргариен улыбается, прижимая лезвие к дрожащему кадыку.        — Ты не убьешь меня, — почти шепотом выдыхает Люк, словно не верит в собственные слова; голос его подвел. Он выпутывается из-под одеял и отползает к изголовью постели. Спиной упирается в подушки, руки нервно сжимают простынь. Эймонд тихо, совсем беззвучно следует за ним, а с ним и кинжал, не отрывающийся от горла.       — Что ты, дорогой племянник… Убивать тебя я не намерен. Я лишь пришел забрать то, что с того дня принадлежит мне.        Люк стискивает зубы, не в силах сдержать подступающую ярость.        — Ты заплатил за дракона, помнишь, дядя? Сам говорил! — Люк не думая хватается за напряженную руку, сжимающую оружие, и пытается отодвинуть от себя. Не получается. Однако следующие слова звучат увереннее и спокойнее: — Я тебе ничего не должен.        Эймонд усмехается и мотает головой, в следующее мгновение теряя напускную веселость и придвигаясь еще ближе. Страшно ближе. Свободной рукой он хватает Велариона за плечо и трясет за него.        — И все же дракона дал мне не ты! — ревет он, нависая над ним, и Люку кажется, что он лежит под настоящим драконом — и под своей скорой неминуемой гибелью. Когтистая лапа вцепилась в его плечо, а острые клыки в любую секунду вгрызутся в шею. —  У вас, ублюдков, есть по дракону, и у вас есть по паре глаз. Так с чего же я должен был платить? Как-то нечестно, не считаешь? — с каждым гневно выплюнутым словом лицо Эймонда приближается, пока он не сталкивается лбами с Люком. — Око за око, смекаешь?       Огонь, исходящий от Эймонда опаляет, страшит. Не дожидаясь последующих действий или слов, Люк вкладывает всю силу в руку для короткого рывка, отталкивает от себя кинжал, который куда-то отлетает, и пихает Таргариена ногой в живот, выворачиваясь из-под него. Он спрыгивает с кровати на холодный пол и успевает сделать лишь шаг. Эймонд, не тратя время на то, чтобы оправиться от удара, бросается на беглеца сзади и заключает в кольцо из рук. Крепкой хваткой сдавливает его на уровне груди, вынуждая вытянуть руки по швам, и из Люка вырывается слабый вздох-всхлип.        — Ну-ну, только не заплачь, — цокает Эймонд и немного ослабляет хватку. Одна рука опускается ниже, чтобы держать за пояс, а другая ложится на черные волосы. Эймонд приглаживает взлохмаченную прическу и дразнящим тоном продолжает: — Я не убью тебя, не убью. Просто отдай мне свой глаз, и мы квиты. — Последние слова он влажно шипит в ухо Люку. Тот вздрагивает и жмурится от неприятных мурашек. — И не думай кричать, никто не услышит…        Рука с волос опускается на лицо и сдавливает пальцами подбородок, заставляет откинуть голову назад и снова установить зрительный контакт. Сапфир мерцает в слабом ночном свете.       — Я достану его хоть голыми руками, если потребуется, — голос хриплый, тихий, обманчиво спокойный: Люк спиной ощущает гулкое биение сердца, готового вырваться из грудной клетки, что прижимается к нему. Эймонд возбужден, он горит изнутри от мысли об отмщении, уплате долга. — Выдавлю пальцем из твоей черепушки…        Люк дергается в его руках и пытается больно наступить на него пяткой. Эймонду не стоит никаких усилий поднять его, и ноги Люка уже болтаются в воздухе в попытке хоть как-то вырваться.        Эймонд не обращает внимания на беснующегося. Он кидает его обратно на кровать и заваливает на спину, руками приковывая кисти к перине. Коленями он сжимает голые бедра, выглянувшие из-под ночной рубашки, и давит весом, не позволяя больше брыкаться. Нависнув над ним, он отрезает все пути к отступлению.        Люк видит только искусственный глаз и волосы, которые, подобно шорам, закрывают собой все и велят смотреть только вперед. Этот глаз…       Эймонд трясется в беззвучном смехе, наблюдая за ежесекундно сменяющими друг друга эмоциями на мальчишеском лице: страх, злость, неверие. Он проводит пальцами по искаженному гневом лицу, чтобы схватить за щеки, притянуть, устрашить еще больше, упиться этим страхом и посмеяться над ним. Но внезапно Люк вцепляется в ребро ладони зубами, сверкнув ими на мгновение в лунном свете. Он вгрызается глубоко и до крови, словно желает оторвать кусок, и рычит совсем как пес, звереныш.        Эймонд вскрикивает, но смеется.        — Хочешь задолжать еще и руку? Ха! Ешь! — он сжимает раненую ладонь в кулак и тычет им в испачканные кровью губы. — Лижи, Стронг, лижи, ублюдок!        Люк мотает головой из стороны в сторону и пытается отбиться свободной рукой, но это мало чем помогает. Тогда он хватается за густую прядь и рвет на себя, чтобы отвлечь, чтобы ослабить, но Эймонд — словно рассудком помутился — никакой боли не чувствует. Он продолжает злобно ухмыляться и подначивать, позволяя себя колотить и царапать.        У Эймонда своя игра. Он на самом деле чувствует боль, он впитывает ее, он сохранит ее. Он наслаждается мыслью о том, что вернет ее, возместит в тысячекратном размере. Он будет смотреть, как течет кровь — не его кровь; как льются слезы — не его слезы; и будет слушать, как звучит смех — его собственный, довольный уплаченной ценой.        Поглощенный этими красными мечтами, он забывается, перестает слышать голос разума, который начал утихать с того момента, как он пересек порог этих покоев. Каждое усилие, приложенное Люцерисом, каждое движение ослабленного и измученного тела находит ответ в его собственном. Оно отзывается, он не понимает, на что, но отзывается, и отказываться от этого ощущения он не собирается. Он вжимается пахом в чужое тело и делает несколько движений. Вперед-назад. Назад-вперед. Пробует.        Искусанной рукой он затыкает мычащего Люка и с силой зажимает его рот. В темных глаза теперь больше, чем страх. Но Эймонд не видит этого. Он представляет, как вместо левого глаза блестел бы камень. Красный. Обязательно красный.        Люк перестает дышать, когда лицо со шрамом оказывается совсем близко.        Эймонда трясет. Он проводит языком по левой щеке и выше; облизывает дрожащее веко и резко напрягается, странно дергаясь. Он отстраняется, вскидывает голову к потолку и расслабляется.        Когда к нему возвращаются чувства, он кидает на Люка взгляд, рассеянный, усталый. Губы растягиваются в улыбке и в голосе прежняя насмешка и неприязнь:        — Для тебя, любимый Люцерис, я прикажу огранить самый красный, самый красивый рубин, что когда-либо видел свет.