Пакт

Началось всё со скота. Коровы пошли совсем уж хворые, несколько лун уже бродили по пастбищам худые, с болезненно торчащими сквозь кожу ребрами, похожими на стиральные доски. Сколько ни корми — всё без толку: дни идут всё быстрее и становятся короче, а коровы — всё грустнее. В соседском хозяйстве одну зарубили тем утром. Старушка умирать никак не хотела, мычала до тех пор, пока в небе солнце не повисло, а как испустила дух — так оказалось, что мясо на костях всё серое и вонючее, будто бы она уже несколько дней как мертва была. Разрубили на куски и свиньям скормили в тот же день. На следующее утро, выйдя собрать сухое белье с веревок, Галадриэль обнаружила на двери своего дома старый тупой нож, воткнутый в дерево еле-еле. Кухонный, вроде как, у неё и самой такие в хозяйстве есть — только этот старый, видно, кто-то годами носил его в кармане и бережно оплел потертую рукоять холщевой лентой. Солнце еще не взошло над деревней — оно висело на горизонте, где-то между лысыми кленами и березами, затянутое плотными свинцовыми облаками. Галадриэль обернулась воровато, бросив взгляд на соседские дома, и вынула нож аккуратно, спрятав в кармане передника. Хорошо, что деревня ещё спит — с таинственным ножом она надеется разобраться самостоятельно, пока о нём все соседи не прознали. Друзей среди деревенских у неё не то чтобы много. Всю свою жизнь она прожила здесь, все свои тридцать лет и три года. Родилась прямо здесь, в доме повитухи напротив, и с тех пор успела двоих братьев в большой мир проводить, а родителей — к богу; замуж вышла, когда время пришло, но понести не успела. Муж её, Келеборн, десять лет как в лесу сгинул, ни следа не нашли. Так и живет она с тех пор совсем одна, водит дружбу с соседкой своей Бронвин, немногим ранее овдовевшей с малолетним сыном на руках. Бронвин, однако, как добрая христианская женщина сразу же замуж снова вышла, почитая заповеди, а Галадриэль так и осталась одна, всё глядя на опушку чёрного леса в надежде, что из-за деревьев выйдет однажды Келеборн, раскинет руки и возьмёт её снова к себе. Годы шли, а женихи понемногу переставали — уже настала очередь жениться тем, кто Галадриэль в дети годился, и осталась она не у дел. И вот, поди ж ты — коровы вздумали умирать. Как взошло солнце, она повязала чистую косынку, собрала свою вчерашнюю лесную добычу в корзинку и отправилась на рынок — выменять ягоды на свежий хлеб и горшок молока. Деревня, похорошевшая с восходом солнца, уже полнилась жизнью — дым валит из труб, у одних куры кудахчут, у других дети во дворе с палками бегают, а Бронвин, думая, что никто её не слышит, бранится в своём амбаре так, что стены дрожат. Несмотря на утреннюю свою находку, на душе у Галадриэль в тот день было необычно легко и светло — она остановилась у соседской калитки и оперлась о неё локтем, с улыбкой глядя, как Бронвин отчитывает за что-то своих овец, как детей малых. — Утро доброе, — махнула Галадриэль рукой, когда подруга зацепила её взглядом. — Чем твои барашки так провинились? — Чирьями пошли, — Бронвин вышла из амбара к калитке чернее тучи, вытирая руки о край передника. — И рвать вздумали. Вчера только дала свежего прикорма, а сегодня с петухов амбар вычищаю. Куда ты? — На рынок, — Галадриэль водрузила на край забора свою маленькую корзинку, прикрытую чистой тряпицей. — А ты овцам откуда воду носишь? — Оттуда же, откуда и всегда, — пожала она плечами. — Воды чистой — пожалуйста, прикорма — сколько угодно, только и успеваю, что бегать за ними и молиться, чтобы не болели. Всё одно. — Так может, к соседям за знахарем послать? — нахмурилась Галадриэль. — С торговцем вместе. Бронвин рассеяно отмахнулась, всё так же оглядываясь то на своих овец, то по сторонам. — Приезжал один, коров смотрел. И вот веришь, нет — а болячек не нашел. Здоровы, говорит, совершенно, гуморы в порядке, едят хорошо. А сегодня поутру, видишь ли, Дурин двоих своих зарубил, а третья сама издохла. Это чего ж такого пить надо, чтобы так валиться? Галадриэль задумчиво почесала нос. — Остается только помолиться, — сказала она негромко. — Судя по всему, зима нас ждет тяжелая. Ну, дал бог, пшеница в этом году хорошая удалась… Бронвин перекрестилась с облегчением и даже улыбнулась было. Пока не вспомнила про своих овец, видимо. Сейчас откуда-то из-за угла покажется проповедник, недовольно сморщит нос и позовёт жену в дом, делая вид, что она нужна ему по делу — Галадриэль решила упростить всем жизнь, наскоро распрощалась с подругой и пошла дальше по своим делам. Сосед её, проповедник Арондир, когда-то с женой захаживал даже к ней в гости на ужин, поболтать и вечер скоротать, а теперь совсем перестал — Галадриэль не вспомнит даже, когда они хоть словом в последний раз перекидывались. Бронвин, улыбчивая и простодушная женщина, всё чаще заходила к ней одна, и то совсем ненадолго и больше для того, чтобы попросить за сыном приглядеть, а Галадриэль их мальчик так по душе был, что она даже и не думала обижаться. Давно уже она привыкла быть одна — одна ведет своё хозяйство, одна богу молится, одна следит за посевами, одна ходит на проповеди и засыпает тоже одна, пусть и знает, что жить так не по-божески. Женщина, если мужа при ней нет, имеет свойство дуреть, такая уж её природа. И рада бы Галадриэль снова выйти замуж, народить детей и отдать мужу свой дом и свою жизнь, только никто ей не люб. Все кругом люди хорошие, божеские, всем рада она помочь, да всё равно остаётся одна. Даже дрова колоть и то сама наловчилась. Она вышла на рынок — скромную площадь вокруг деревенского колодца, где жизнь кипела с рассвета до заката. Тут лавка травницы, в которой хозяйничает Тео, пока мать в амбаре возится; пекарня скромная, перед которой стол завален румяным пышным хлебом, от одного вида которого рот у Галадриэль наполнился слюной, таверна их ещё спящая, чуть подальше — кузница, а прямо слева от таверны — лавка мясника, за которой Дурин сидит, понурив лохматую рыжую голову. — Здравствуй, друг, — улыбнулась ему Галадриэль. — Бронвин говорит, дела у тебя нынче туго? Тому подтверждением был грустный на вид прилавок — у Дурина обычно можно было взять и окороков, и кишок для колбасы, и печенки, и всего на свете, а теперь он сторожил две несимпатичные на вид суповые кости. — Да как видишь, — провыл Дурин, неопределенно махнув рукой на своё скудное добро. — Тебе молока? Нет у меня теперь молока. Галадриэль мяса не ела — вся деревня это знает. — Как нет? — ахнула она. — И даже козы?.. — Что козы, что коровы — у всех гной из вымени вместо молока хлещет. Иди куда шла. — Я Дисе бруснику принесла, — не унималась Галадриэль, сверкнув перед мясником своей корзинкой с ягодами. — Вы её всегда так радостно брали — она же любит тебе окорока с брусникой делать, правда ведь? — Иди, говорю, — прожужжал Дурин, чуть ли не со слезами на глазах глядя ей в корзинку. — Нет у нас ни окороков, ни молока тебе. — А вы где коров пасли? — прищурилась Галадриэль. Дурин от неожиданности вопроса аж оторопел — помедлил было, призадумался, а потом отмахнулся от неё так же, как и Бронвин: — Много ты про выпас коров знаешь. Ступай, пока хлеб сегодня не разобрали! В пекарне ей досталось две свежих буханки. Целой корзинки хороших ягод слишком много, чтобы менять её на один ломоть хлеба, потому пришлось взять два. Зачерствеет и испортится, Галадриэль столько не сьест. Может, походить по соседям, поспрашивать, нет ли у кого молока свежего в обмен на вторую буханку? Зацепив взглядом Тео, у которого, напротив, торговля шла вовсю, Галадриэль смекнула, что есть этой буханке применение получше. — Завтракал сегодня? — вместо приветствия она хитро ему улыбалась, положив завернутую в свежую тряпицу буханку на стол. — Мне помощь твоя нужна. Подсобишь — я тебе эту булку просто так отдам. Мальчик задумчиво почесал поросшую первым пушком щеку с видом настоящего торговца, будто бы всерьез обдумывал предложение. А потом поднял на неё глаза и криво улыбнулся. — А если не помогу, бросишь с голоду умирать? Они оба знали, что она ему и последний кусок хлеба отдала бы, если бы он попросил. Галадриэль оглянулась по сторонам, прикинув, много ли людей их слышит, а потом достала из кармана своего передника потрепанный старый ножик. — Видел его когда-нибудь? Знаешь, чей он? Тео помедлил с ответом, потянув к ножу пальцы, но поднять его не решился. Галадриэль поникла: Тео, конечно, часто лезет куда не просят, но не настолько же, чтобы наизусть всю кухонную утварь в деревне знать… Не видел он ничего, и ничего не знает. Зря только рисковала. — Пойдём-ка, — он мотнул головой куда-то влево, а потом скрылся за прилавком, чтобы ящик под ним на ключ закрыть, пока его на месте не будет. — Я его в первый раз вижу, но знаю, чем тебе помочь. Буханку дай, пожалуйста. «Вырастешь — всю нашу деревню продашь,» — Галадриэль усмехнулась про себя, подтолкнула мальчику хлеб и подождала, пока он закончит свои дела. Вприпрыжку он повёл её по дороге мимо таверны, дома старосты и плотницкой, к кузнице Келебримбора. Старик-кузнец знавал еще родителей Галадриэль, и молотом махал с тех пор, как она себя помнит. Всё, чего в их деревне есть железного, каждая подкова, каждый амбарный замок, каждая дверная петля — всё его рук дело. Точно! И как она сразу не смекнула сама? Наверняка ему кто-то этот нож на заточку приносил! Тео остановился у двери кузницы, из-за которой жар так и валил, и долбанул по ней кулаком несколько раз. — Мастер Келебримбор! — завопил он во весь голос, так, что Галадриэль чуть не подпрыгнула на месте и тут же положила руку ему на плечо. — Тише ты… Тео ударил в дверь еще раз, и изнутри послышался лязг железа, а затем и шаги. Но когда дверь открылась, вместо Келебримбора на них смотрел человек, которого Галадриэль видела в первый раз. Высоченный, как каланча, молодой, лет двадцать пять, уже весь в саже, руки черным маслом испачканы, на лучистые зеленые глаза падают непослушные русые волосы. Он посмотрел сначала на Тео, окинул его взглядом с ног до головы, потом — на неё. Только глаза на неё перевёл и уставился в них так, будто чем дольше смотрел — тем дальше глядел в её прошлое. — Ты кто такой? — беззастенчиво спросил Тео, тут же напрягшись, и шагнул влево, закрыв Галадриэль собой. — Халбрандом зовут, — просто ответил он, так, будто это всё объясняло. — Старик отдыхает, я пока что тут хозяйничаю. Вам чего? — Нам к Келебримбору, — насупился Тео. — Впусти. — Да пожалуйста, — он пожал плечами и встал в дверном проходе боком, пропуская их в кузницу мимо себя. Галадриэль, пересекая порог, прижала к груди свою последнюю буханку хлеба, стараясь никого локтем не задеть, и проплыла мимо незнакомца в паре дюймов. Келебримбор, как выяснилось, и вправду отдыхал, сидя за столом, полным еды, подальше от горна и наковальни. От взгляда Галадриэль не ускользнуло ни блюдо с мясом, ни горшок с молоком. — Добра тебе, мастер Келебримбор, — склонила она голову. — Не поможешь ли мне кое с чем? Халбранд прошагал у неё за спиной, возвращаясь к работе. Она присела на скамью рядом со старым кузнецом и положила ножик перед ним. — Не помнишь ли, может, кто-то приносил его к тебе на заточку? — сказала она робко, про себя думая, что вокруг слишком много ушей. Тем более, незнакомых. Келебримбор повертел ножик в руках, посмотрел его на свет, подергал ногтем край холщевой оплетки, будто бы вызывая в памяти воспоминания, безвозвратно от него ускользающие. Повертел ещё раз, ткнув тупым кончиком себе в большой палец и прикидывая, сколько слоёв металла стерлось с острия за все те годы, что ножик был в использовании, покрутил его на столе, проверяя баланс, и вернул обратно ей в руки. — Старый я стал совсем, — вздохнул он, не глядя ей в глаза. — Столько ножиков за свои-то годы заточил, они мне теперь все одно и то же. Он у тебя откуда, говоришь? — Я не сказала, откуда, — проговорила Галадриэль тихо и сдавленно. — Нашла. — Так и что? Оставь себе, в хозяйстве пригодится. Молот ударил о наковальню, зашипело железо, соприкоснувшись с холодной водой. Галадриэль стало не по себе — сегодня ножик, а завтра что? Кости кошачьи у порога?.. Не к добру это всё. — Ты совсем не помнишь? Постарайся, прошу… — Так, кыш отсюда, — зазвенел мужской голос у неё за спиной. — Пальцы себе сейчас ими откусишь, а мне потом объясняйся! — Ничего не откушу, — откликнулся Тео. — Совсем не помню, — Келебримбор потер краем ладони старые глаза. — Дался он тебе? — Дайте-ка взглянуть, — голос зазвучал теперь совсем близко. Халбранд встал у Галадриэль за спиной, и совершенно незаметно ножик перекочевал к нему в руки. Девушка села вполоборота, наблюдая, как её находка танцует в руках кузнеца. В горне вспыхнули угли, осветив его задумчивое лицо. Ему на осмотр хватило нескольких мгновений — вот уже он подкинул ножик в руке, будто блинчик на сковороде, поймал его за лезвие и протянул Галадриэль рукояткой вперед. — Такими ножами верёвки режут, — заключил он, беззастенчиво уставившись снова ей в глаза и улыбнувшись во все тридцать два. — Но твой настолько тупой, будто им с десяток лет пытались дерево пилить. Ничего особенного. Продать хотела? Ничего не понимая, она забрала ножик у него из рук и спрятала на место. — Да, продать, — неожиданно резко ответила она, отводя взгляд, и поднялась из-за стола. — Спасибо за помощь, но я, кажется, задержалась. Пора мне. Тео, идёшь? Только время зря потратила — да ещё и столько глаз привлекла. Ходит, значит, по деревне, передо всеми ножиком загадочным вертит — что люди подумают? Такие дела при себе надо держать! Зря только Тео беспокоила. Теперь, бог весть, и про него чёрт-те что толковать будут. Мальчик убежал вперёд, обратно в мамину лавку, когда Галадриэль окликнули со спины. — Стой! — она обернулась вопросительно, глядя, как из кузницы выходит Халбранд, утирая руки грязной тряпицей. Она остановилась как вкопанная, застигнутая врасплох тем, что ему от неё что-нибудь может быть нужно. Кузнец нагнал её в пару ленивых шагов. Если сперва он показался ей каким-то надменным из-за того хозяйского вида, с которым расхаживал по чужой кузнице, то теперь уже нет. И взгляд уже не такой колкий. — Я никого здесь не знаю, — просто сказал он, будто бы это великое для неё откровение. — Тебя как зовут? — Галадриэль, — чуть помедлив, ответила она. — Я живу в доме у опушки. Всю жизнь. Он как-то странно закивал, и на глаза ему упала одна тонкая непослушная прядь. — Твой мальчонка? Неплохой. Смышлённый, — сказал он зачем-то. — Нет, не мой. Соседкин. Я за ним смотрю иногда. — А своих нет? — Своих нет. «Что тебе от меня надо?» Она беззастенчиво рассматривала его во все глаза. Не похож он был на других деревенских — точно свалился на них сегодня откуда-то. При свете солнца она разглядела, что он и вправду совсем молод — моложе её уж точно, но не это так зацепило её внимание, а будто бы… Она поняла, что он никуда больше не смотрит — только на неё. Порядочные люди так не глазеют. — Приходи на проповедь сегодня, — посоветовала она. — Покажись деревенскому старосте, пока толки не пошли. — Обязательно, — он улыбнулся краем рта. — А ты в гости заглядывай. Тут вообще поговорить не с кем. Прямо когда она собиралась развернуться и уйти дальше по своим делам, то вдруг запястье ей обожгло внезапным прикосновением — кузнец поймал её за руку и легко коснулся её пальцев губами. Буханка хлеба упала на землю. — Приятно было тебя встретить, — сказал он ошарашенной Галадриэль, улыбнулся бегло, будто так и надо, и поторопился обратно в кузницу. Она так и смотрела ему вслед, не торопясь поднимать свой хлеб с земли. Где-то хлопнули ставни. Ещё горящую руку она спрятала в складках своего плаща, будто бы пряча её от всего белого света. Позор какой. Хлеб оказался невкусным — с молоком было бы лучше, но пища есть пища, и даже за такую следует отблагодарить Господа и молиться, чтобы хоть ломоть черствого хлеба, но был на столе. Еды хватило, чтобы проработать весь день в огороде, не разгибая спины. Галадриэль сажала брюкву, которая к зиме должна дозреть и кормить её до самой весны, и, копаясь в своих грядках, постоянно ловила себя на том, что рука будто бы пылает. Вдруг их кто-то видел? Вдруг кто-то заметил? Что подумают люди? Что подумает Господь? «Я не сделала ничего дурного,» — говорила она себе. — «Пусть он просит прощения, а не я.» Но так не бывает. Наверняка она сказала или сделала что-то не то, что-то такое, что побудило его на этот омерзительный жест, навело на него неправедные мысли… И сколько бы она ни гоняла в памяти события дневные, так и не могла вспомнить, чем могла подтолкнуть его к такому. «Он просто нахал, вот и вся тайна,» — когда стемнело, она уже успела так замучить саму себя этими мыслями, что всерьёз на кузнеца разозлилась, накрепко решив, что будет держаться от него подальше. Будто бы услышав её мысли, на вечернюю проповедь он не пришёл. Арондир тем вечером был особенно хмур. Сегодня он читал «Откровение», рассказывал (в сотый раз уже) о Страшном Суде, который близится неминуемо, и хоть эта проповедь была, очевидно, одной из его любимых (или той, которую он считал наиважнейшей, Галадриэль судить не бралась) и которую он читал чаще других, Галадриэль слушала её как в первый раз. Всякий раз, когда доходило до Армагеддона, кровь стыла в её жилах, а разум рисовал ужасные картины, которые она не могла не применить к собственной жизни своей, представляя, как лысые клёны и берёзы мрачного их леса охватывает адское пламя, пока архангелы стучатся в двери и перед каждым ставят весы прегрешений и добродетелей. И тогда она закрывала глаза, сжимала руки до белых костяшек и молилась, со всей той верой, которую несла в своём сердце, молилась, чтобы не увидеть этот день. — Судный день уже на пороге! — прогремел вдруг Арондир, выдернув Галадриэль из её молитвы. — Он дышит нам в спины, он заглядывает нам в окна, в наши дома. И мы рискуем сгинуть в огне вместе с грешниками! С потерянными душами! Мы рискуем сгинуть и не увидеть Царствие Небесное! Первый всадник, Чума на белом коне, уже среди нас! Прихожане взревели ему в ответ — своей общей на всех болью. Галадриэль молчала. — Чума ворвалась в наши дома и уже терзает наш скот! Снова рёв — мужу вторит Бронвин, вместе с ней ревут Дурин с Дисой. — За чумой последует и голод! — Арондир ударил кулаком по трибуне. — А за голодом — смерть и война! Помолимся, друзья, помолимся, пусть каждый из вас воззовёт к Богу в душе своей, пусть каждый покается в своих пригрешениях, уповая на милость господню! Галадриэль вдруг тоже захотелось кричать вместе со всеми, но вместо этого она закрыла глаза поплотнее, заглядывая внутрь себя и скомкав крепко ткань своей юбки на коленях. «Прости меня, Господи, за гордыню мою, прости меня, что не взяла себе мужа, прости за жадность мою, что не даёт мне поделиться любовью своей с ближним, прости за уныние моё, с которым я жду домой моего Келеборна. Прости меня, Господи, за гордыню мою, прости меня, что не взяла себе мужа, прости за жадность мою, что не даёт мне поделиться любовью своей с ближним, прости за уныние моё, с которым я жду домой моего Келеборна. Прости меня, Господи, за гордыню мою, прости меня, что не взяла себе мужа, прости за жадность мою, что не даёт мне поделиться любовью своей с ближним, прости за уныние моё, с которым я жду домой моего Келеборна.» — Аминь, — прогремел Арондир. — Аминь, — повторила за ним вся деревня.