Millions of years of evolution, right? Right? Men have to stick it in every place they can, but women… For women it's just about security and commitment and whatever the fuck else! If you men only knew… — «С широко закрытыми глазами» (1999)
Сны бурлили кровью — ей снилась бессвязная вереница кошмаров, в которых её хватали за ноги и за руки омерзительные чудовища с искажёнными мордами, пока её голые ноги утопали в болотной грязи и лес смыкался высоко над головой. Во сне она бежала и поскальзывалась, падала, цеплялась несуществующим подолом юбки о торчащие голые ветки кустарников, а дорога впереди неё петляла так часто, что ей казалось, будто бежит она уже слишком долго, будто бы бежала всю жизнь и не прекратит бежать никогда. У неё горели лёгкие, пылали от жестокой дороги стопы, а давнишняя тревога успела перерасти в настоящий ужас, пожирающий её дух. Нечем дышать. Сорочка прилипла к мокрой от пота спине. Галадриэль широко распахнула глаза, и крик встал у неё в горле: её дом в огне. Горит входная дверь, и дым сочится между досками передней стены, горят дрова в очаге, горит крыша, осыпаясь горящими углями на пол и ей на подушку, даже под половицами трещит пламя. Она упала с постели на пол, чуть не провалившись вниз, под искрящиеся уже доски, и стянула с края постели нетронутое огнём покрывало, чтобы скомкать его и прикрыть им рот и нос. Глаза разъедало от дыма, но сквозь покрывало она смогла наконец-то вдохнуть и наскрести в себе сил на рывок вперёд, к окошку («слишком маленькое, чтобы выпрыгнуть в него, у меня не получится…»). Едва она подскочила поближе, как стекло хрустнуло и треснуло, разлетевшись на мелкие куски и угодив ей в лоб и по щеке. Вскрикнув, она задержала дыхание, обмотала покрывало вокруг своей руки покрепче и вышибла из оконной рамы осколки, которые мешали пролезть наружу. Они всё равно задели её, цеплялись за грязное платье, рассекли ей юбку и оставили кровавый след под рёбрами — но она терпела, протискиваясь вперёд, лицом навстречу насквозь мокрой от дождя земле. Кто-то схватил её за рукав, когда ей почти удалось выскочить наружу, и дёрнул вниз, заставив больно удариться о землю головой. От резкого удара у неё чуть зубы не вылетели из дёсен. Этот кто-то перехватил её за лодыжку и потащил по земле, пока по лицу ей бил проливной дождь, но Галадриэль брыкалась, как обезумевшее животное, попавшееся охотнику в капкан. Она не видела его лица, не могла разобрать голосов вокруг себя — звуки смешивались с раскатами грома и её собственными криками. Озверев, она попыталась лягнуть неприятеля, но вместо этого перевернулась на живот, больно вывернув себе ногу, и цеплялась руками за поросшую жухлой морозной травой землю, оставляя в ней глубокие борозды от растопыренных пальцев. — Тащи её в часовню, — сказал кто-то. — На костёр масла не осталось, сожжём её внутри. Здание выстоит. — Да в дом обратно бросить и руки-ноги связать… Есть верёвка у кого? — ОТПУСТИ! — взревела Галадриэль не своим голосом — низким, гортанным, совершенно нечеловеческим. Её потащили дальше. Всё так плыло перед глазами, что на секунду ей показалось, будто в пожаре лопнули её глаза — в ночи горел её дом, всё дальше и дальше и дальше, а вдоль дороги плыли одинокие мелкие огоньки. Фонари толпы, которая пришла её линчевать. Она не оставляла попыток вырваться и продолжала цепляться за землю, уповая на то, что рано или поздно хватка ослабнет и у неё получится сбежать. — Ты обвиняешься в сговоре с дьяволом, — гремел в ночи знакомый голос. Тот самый, который вёл её к Богу все эти годы. — В ворожбе, порче скота, прелюбодеянии и убийстве моего пасынка. Твоя вина уже доказана, да очистит святой огонь твою душу и тело. — БУДЬТЕ ПРОКЛЯТЫ!!! — прокричала она, захлёбываясь слезами. — Горите вы все в аду! — Ещё есть время покаяться! — конец фразы проглотил очередной раскат грома. Когда Галадриэль перевернулась на спину, чтобы попытаться плюнуть Арондиру в лицо, ослепительная вспышка молнии озарила небо над деревней так, будто бы на долю секунды ночное небо сменилось дневным, и что-то с треском грохнулось о землю в десятке шагов от неё. Кто-то закричал. Впереди вспыхнуло новое пламя — от удара молнии загорелась часовня. Хватка на ноге Галадриэль ослабла, но ровно тогда, когда ей удалось вырваться, кто-то схватил её за рукав. Не думая дважды, она отреагировала молниеносно — вслепую размахнулась и ударила обидчика по щеке, вырываясь и бросаясь наутёк. Дождь лил так яростно, будто его кто-то наколдовал. Галадриэль бежала не разбирая дороги, не сразу заметив, что это уже не ливень — это град. В ноябре. Она помнит, как снова грянул гром и она подняла глаза к небу, когда его пронзило новой молнией. Исполинские чёрные тучи бежали быстро, словно волны в штормовом море, и ей показалось, что небо вот-вот разорвёт на куски от бурлящей в нём бури. Вдруг поднялся ветер; такой, которого она ещё не помнила на своём веку. Галадриэль припала к земле, не устояв под порывом; под ветром гнулись к земле деревья дьявольского леса, люди в толпе у часовни падали лицом в грязь, кто не успел схватиться за забор или соседа. «Будьте прокляты, прокляты, прокляты», успела подумать она, едва схватившись рукой за чью-то калитку, чтобы не улететь вместе с ветром, и наблюдала, как злобная толпа бросается врассыпную. Как молния бьёт в часовню снова и снова, поджигая её всякий раз, когда пожар умирает под дождём. Как с соседских домов срывает крыши и как град бьёт в чужие окна. Он бил и по ней тоже, не разбирая, и не было от него нигде укрытия. Собрав в своём измученном теле последние остатки сил, Галадриэль пробралась на крыльцо ближайшего дома, толкнула входную дверь плечом и ввалилась внутрь, в хлипкое убежище от шторма. Это она сделала? Это её зло вызвало град? Или лесные ведьмы наслали его, чтобы погубить её, случайную свидетельницу?.. Над головой хрустнула крыша, и Галадриэль подняла лицо кверху, проклиная всё на свете. Секунду она колебалась, размышляя, стоит ли ей что-то сделать, стоит ли сдвинуться с места — или пустить всё на самотёк. Но нет. Одно дело — идти на осознанную жертву, и совсем другое — умереть глупой смертью под обвалившейся крышей. Повертев головой, она бросилась к чужой постели, забираясь под неё и молясь, что этого укрытия хватит, пока буря не успокоится. Там, под чужой кроватью, она ждала бесконечно долго. Дом трещал и скрипел; в какой-то момент на первом этаже выбило стёкла, и входная дверь, незапертая, билась о стену под силой ветра. Внутрь с улицы летели жухлые листья, и Галадриэль свернулась в неудобный клубок, чтобы спрятаться от ветра, который лез и под кровать. Треснула под потолком балка, поддерживающая крышу. Она помнит, как зажмурилась и приготовилась принять неизбежное.***
Над деревней стояло серое мёртвое утро. Дом на самом краю сгорел до основания — только чёрное масляное пятно на земле напоминало о том, что когда-то кто-то здесь жил. Деревенской часовне снесло второй этаж, а церемониальный зал завалило обломками. После рассвета прошло несколько часов до того, как под обломками впервые зашевелились выжившие. Добрая половина домов стояла без крыш, а из окна дома старосты на первом этаже торчал, как заточенный осиновый кол, надломленный ствол берёзки, что росла у его дома. На краю деревни, в полуразрушенном доме, из-под дымящейся соломенной крыши, Галадриэль пробралась на воздух, едва не ослепнув от слабого дневного света. Босиком, в изорванном окровавленном платье, когда-то белом, а теперь чёрном от засохшей грязи, она брела по уничтоженным улицам. Без единой эмоции на лице, даже будто бы ничего не замечая, она плыла мимо уничтоженных домов, перевёрнутых повозок, бездыханных тел и стеклянных осколков. Изредка ставни хлопали там, где она шагала — кто-то пережил эту страшную ночь, и теперь голодные, перепуганные и злобные лица мелькали в окнах, провожая взглядом проклятую деревенскую ведьму, которую целая толпа мужчин не смогла затащить вовремя на костёр — дьявольское отродье! Она сама не знала, куда она идёт. Идти ей теперь уже некуда, да и незачем. Она всё силилась вспомнить, что делала накануне, где была, что видела, куда ходила и зачем, но события, причины, следствия и умозаключения рассыпались в её памяти, бессмысленные, беспочвенные, ничего не значащие. Она просто хотела есть. Старый кузнец сощурился от дневного света, когда открыл ей дверь. С виска у него сочилась кровь, и прошедшая ночь и с ним обошлась неласково. Он был слишком занят разрухой в своём собственном доме, чтобы придавать значение какой-то соседке. — Твой подмастерье… Где он? — Кто? Вопрос пролетел мимо её ушей. Галадриэль скакнула взглядом Келебримбору за спину, ухватив мастерскую, наковальню, обеденный стол — и повторила вопрос: — Халбранд здесь? С ним всё хорошо? Он жив? — Какой ещё Халбранд? — Келебримбор отмахнулся от неё, торопясь поскорее вернуться к делам. — Ну и буря! Твой дом не зацепило? Может, поможешь? Галадриэль остановилась как вкопанная, не веря ни ушам своим, ни глазам. Казалось, сил на удивление и ошарашенность в её жалком теле больше не осталось никаких, и всё же на неё будто бы накинули глухое покрывало, сквозь которое не долетал ни свет, ни звук. Кровь отлила от её рук, и она сказала только: — Уезжай отсюда. Бери кобылу и езжай куда глаза глядят. Старик смотрел ей вслед, на её покачивающийся хромой силуэт, пока она не скрылась из виду, а потом вернулся к своим делам. «Будьте прокляты,» кричала Галадриэль вчера ночью. Господь свидетель, ничего ей не хотелось тогда сильнее, чем спалить всю эту деревню дотла. Что-то произошло вчера ночью, пока она была в лесу — об этом она уже догадалась, но обнаружила, что ей уже всё равно. Ей всё равно, что привело её соседей к тому, что они сделали, какие ещё беды свалились на их несчастные праведные головы, какие доводы они наскребли в своих пустых бедных душах, чтобы предать её огню, пока она спит, беззащитная, у себя дома. Ей всё равно, какие библейские заповеди заставили их волочь её по земле, не как человека даже, а как какую-то свинью или козу, как мешок с зерном — места для понимания и смирения в ней больше не осталось. Всё выжгло болью и обидой. Она хотела заплакать, помянуть слезами свою праведную душу, но не нашла в себе сил и для этого. Столько лет праведной, богоугодной жизни, столько лет исповедей, жертв и самобичевания — и всё ради чего? Она думала, что её постигла судьба Иова, что Господь испытывает её веру, что у неё нет другого выбора, кроме как смириться и терпеть, но когда Иов перетерпел, Господь вознаградил его — а что достанется ей? Где конец её испытаниям? Ради чего она делает всё это, зачем идёт навстречу страху, зачем переступает через себя раз за разом, зачем так старается, зачем сражается за всех этих людей, зачем ищет прощение в своей душе? Не быть ей Иовом никогда, потому что она женщина, потому что она не от рода человеческого, и в глазах Господа её стремление к праведности — не более, чем гордыня. Ещё один грех, за который нужно постоять перед ним на коленях. Лес разорвался от её крика, когда она упала, припав лбом к стволу дерева. Она могла поклясться, что в тот момент рвалась на куски её душа. «Ты знаешь, где меня найти,» сказал ей Халбранд и исчез, будто бы его и не было в их деревне никогда. И Галадриэль поняла, что действительно знает, где он. Увешанная амулетами тропа при свете дня казалась ей такой же тёмной, как и той ночью, когда она впервые здесь прошла. Галадриэль вдруг обнаружила, что нет больше того ледяного страха, который сковывал её в первый раз — тогда ей казалось, будто она шагает прямиком в ад, что по ту сторону тропы её поджидает чудовище и верная гибель, и от страха она едва соображала. Она и сейчас догадывается, что в конце тропы её не ждёт ничего хорошего, но страх вытеснила ярость — на Халбранда, на себя, на своих соседей, на свою судьбу, на Бога, на всех, и каждый шаг её становился всё твёрже и твёрже. Может, она сошла с ума, точно так же, как и деревенские. Может, она настолько запуталась в собственных суевериях и убеждениях, что сама готова кого угодно заклеймить, но ей уже всё равно, пусть даже в хижине на болоте её встретит кровожадная ведьма или сам дьявол — ей плевать. Ей бы лишь крупицу ясности… Кривая приземистая хижина с зелёным огоньком внутри стояла под бледными лучами солнца, а топь вокруг казалась такой же глубокой и вязкой, как и в прошлый раз. Одного вида на поверхность болота хватило, чтобы вновь ощутить, как её затягивает вниз. Галадриэль вытянула босую ногу, коснулась трясины подошвой. Как и в прошлый раз, хода вперёд не было. «Всё это полное безумие,» подумала она теперь уже привычно, буднично. Если она не до конца ещё спятила, значит, поняла Халбранда правильно. Его грустное, лишённое всякой надежды лицо живо вспыхнуло в её памяти. Она полыхает с ног до головы — от ярости, возмущения, обиды и сожаления; она не знает, чего хочет больше — ударить его снова или прижать к себе. «Я устал делить тебя с твоим богом, ведьма.» Её рука тянется вверх, ныряет за ворот разодранной сорочки. Она нащупывает тонкую цепочку и срывает с себя нательный крест. Две серебряные полоски крест-накрест. Она разглядывает распятие на своей ладони, будто бы видит его в первый раз, и позволяет ему соскользнуть вниз. Трясина проглатывает его, а стоит Галадриэль моргнуть — и перед ней сквозь болото уже тянется твёрдая тропа прямо до двери. Она оборачивается и бросает последний взгляд на тропу у себя за спиной — на тропу, которая ведёт домой. Если она пройдёт вперед, если зайдёт в эту дверь, дороги назад уже не будет. Может, в этой хижине она встретит свою смерть; может, там сидит одна из лесных ведьм, которая разотрёт её плоть для своей дьявольской мази или какого-нибудь зелья, может, сварит её заживо, проклянёт или накажет за то, что явилась на шабаш подглядывать; может, там и вовсе никого нет, и Галадриэль уйдёт отсюда на своих двоих, только ничего уже для неё не будет как раньше. Она остановилась у двери и положила ладонь на неё плашмя. В голове и в сердце было звеняще пусто. Внутри хижина казалась больше, чем снаружи, но Галадриэль и бровью не повела. Здесь уютно потрескивал огонь, а единственную комнату почти наполовину занимал обеденный стол, заставленный блюдами, тарелками и горшочками с чем-то ароматным, и стоило Галадриэль переступить порог, как голод снова охватил её с головой. Она ожидала увидеть внутри нечто мерзкое — алтарь или кровавый котёл, или гниющие останки животных и людей, но убранство хижины казалось ей ещё более уютным и обжитым, чем её потерянный навсегда родной дом. — Ну давай, ты же умираешь с голоду. Садись, ешь, — во главе стола, у противоположной от входа стены, Халбранд пировал печёной курицей и с упоением сдирал зубами мясо с косточек. Спокойно сидел за столом и ел, глядя на неё так, будто бы она в гости зашла за солью. Галадриэль не сводила с него глаз, пока ноги сами несли её вперёд, к столу. Она почти ожидала, что еда в любой момент превратится в кровавое месиво, гниль или другую какую мерзость, и аккуратно подцепила булочку из корзинки. Пахла, как свежий хлеб. На вкус как хлеб. Чего здесь только не было — ягоды и овощи, мясо и птица, кадка румяных красных яблок, огромная сырная голова и маслёнка ароматного с зеленью масла. Не успев опомниться, Галадриэль накинулась на еду. — Должен сказать, — Халбранд взмахнул в её сторону обглоданной пустой костью, будто волшебной палочкой. — Твоего Господа и плетьми били, и за бесценок предали, и в лицо ему плевали, и на кресте развесили, ни одного живого места на нём не оставили, а он всё равно не сдался. А ты что? Проволокли пару метров по земле и всё? — Закрой свой рот, — бросила Галадриэль, побросав вдруг свой хлеб и масло и хлопнув по столешнице. — Я пришла за ответами. Он отбросил свою кость и откинулся на спинку стула, вытянув ноги под столом и посмотрев на неё сытым спокойным взглядом. Язык сверкнул по его зубам, и он сложил руки на животе. Галадриэль не могла разобрать его взгляда — он казался одновременно и тёплым, и прожигающим до костей. — Так мне закрыть рот или отвечать? — Зачем ты всё это сделал? — спросила она с нажимом, глядя на него немигающими глазами, пока её пальцы бездумно рвали булочку пополам. — Я же знаю, что это ты. Скот, Тео, буря. Зачем? — Прости за Тео, кстати, — сказал он вдруг неожиданно серьёзно. — Это не моих рук дело. Такие вещи вспять не обратишь, к сожалению. — Что вы с ним сделали? — Одержимость, — ответил он с видимым дискомфортом. — Есть, понимаешь ли, такие вещи, которые больше всего другого хотят ходить по земле среди людей. Как я это делаю, например. Когда они находят подходящий… сосуд… — Что находят? — от ярости у Галадриэль сел голос. — Сосуд. Они цепляются за него, как пиявка к открытой ране, и их уже ничем не отогнать. Это большая ошибка. Прости, что я это допустил. — А ты вообще кто такой? Дьявол? Колдун? Чёрт? Он расхохотался, закинув голову назад. — Ох, Галадриэль, — он стёр несуществующие слёзы из уголков глаз. — Дьявол, ну надо же. Я — и дьявол! Ты правда думаешь, что враг рода человеческого будет шляться по каким-то глухим деревням и скот травить, чтобы тебя соблазнить? — Не сработало, — выпалила она, вдруг ощутив удушающее желание стереть эту вечную ухмылку с его лица. «Халбранд» тогда изменился в лице, будто бы мысли её прочитал (Галадриэль подумалось, что так оно и было). Взгляд его потемнел, а улыбка медленно сползла с лица, но выражение оставалось спокойным и терпеливым. Тогда он поднялся на ноги, показавшись ей ещё выше, чем был до этого, и неторопливо обошёл стол сбоку, остановившись у неё за спиной. Она замерла, не зная, чего ожидать — коснётся он её волос или шею ей свернёт одним быстрым движением? На плечо ей легла рука, а рядом с ухом раздалось вкрадчивое: — Но ты же пришла, разве нет? — Как ты мог?! — она вскочила на ноги, стряхнув с себя его руки, и в сердцах толкнула его в грудь. — Я доверяла тебе! — ну и дура, прозвучало у неё в голове в ответ. — Ты смотрел на всё это спокойно, ты чуть не утопил меня в болоте, ты позволил мне терпеть все эти издевательства, я чуть было не пошла на костёр из-за того, что ТЫ НАТВОРИЛ! — Это не входило в мои планы, ясно?! — прикрикнул он, перехватив её за запястья и резко дёрнув, чтобы привести её в чувства. — Успокойся. Заметь, я пытался тебя отговорить. — Ты хоть представляешь, сколько раз я могла умереть? Ты вообще понимаешь, через что мне пришлось пройти?! — она дёрнула руками, пытаясь вырваться и ударить его посильнее, но он держал ее крепко. — Почему я?! За что ты так мучаешь меня?! Тут выражение его лица вдруг смягчилось, а хватка рук ослабла. Он склонился к ней поближе, пристально глядя ей в глаза, и процедил: — А вот об этом ты спроси своих соседей. Он выпустил её руки, но Галадриэль стояла настолько ошарашенная, что напрочь забыла лезть на него с кулаками. Голос Халбранда звучал где-то далеко, долетая до неё будто бы сквозь толщу воды. — Одинокая бездетная вдова. Ни семьи, ни скота, зато жизнь научила быть храброй и думать своей головой. Добрая, щедрая, трудолюбивая, набожнее монашки, а в сердце полным-полно нерастраченной любви — и даже всего этого не хватило, чтобы заработать их доверие. Да мне самому смотреть было больно на то, что они с тобой творят, неужели не поняла? — он долго и внимательно разглядывал её с ног до головы, пока на губах его расползалась довольная, даже гордая улыбка. — Заметь: обидно-то тебе за себя. Не за них. — Не надо мне диктовать, что я думаю, — холодно отрезала она, про себя признав, что он попал в точку. Он усмехнулся себе под нос и отвёл взгляд. — Ну так что, ведьма? Зачем ты пришла, если и так уже обо всём догадалась? — Нож в двери, — молвила она, склонив голову вбок. — Ты его оставил? — Нет. Трактирщик. Он когда-то где-то слышал, что это оберег от ведьм. — Шабаш в лесу… — Что с ним? — Ты там был? Он промолчал, и Галадриэль поймала себя на том, как истово ищет ответ в его глазах. Бесполезно. В его взгляде сплошные блуждающие тени. — Как давно ты живёшь здесь? Ты всегда здесь был? Скольких ты уже заманил сюда? Все эти ведьмы — твои слуги? Они губят путников в лесу, так ведь? Они сгубили моего мужа? — Я сказал тебе правду, — заговорил он спокойно, протянув руку и коснувшись кончиков её спутанных волос. — Человек по имени Халбранд действительно попал в беду в дороге. Сначала он убил свою кобылу, а потом затерялся в глуши, пока искал укрытие от проливного дождя. Он совсем выбился из сил, оголодал, и природа была к нему жестока — по пути ему не попадалось ни дичи, ни других путников, которые бы ему помогли. Потеряв всякую надежду, он молился богу о спасении, когда оказался одной ногой в могиле. Но его бог не пришёл. Зато пришёл я. Потом уже появился Келебримбор, а дальше… Ты знаешь, что было дальше. Я оказался в вашей деревне. Много мест на земле я видел: древние царства и современные большие города, чудеса природы и заброшенные мёртвые руины, но больше всего мне по душе деревни вроде твоей, — он шагнул ближе, пропуская её волосы сквозь пальцы, и голос его снова лился как мёд — как и в тот первый раз, когда он рассказывал ей свою лживую историю. — Они будто весь мир в миниатюре. Люди в плену своих добродетелей, заточённые в своей часовне… И в самой тесной клетке — ты. — У меня всё было хорошо, пока ты не появился, — прошипела она. — Да ну? Да будет тебе известно, что ничего из того, что происходит в твоей милой головке, не скрыто от меня. Я слышу и чувствую каждую твою мысль, даже самую тихую, самую мимолётную — ты и сама это уже поняла, но боишься хоть что-то признать вслух. Я тебе не лгал ни разу, подумай хорошенько. Раз уж ты рассталась со своим крестом, чтобы прийти ко мне и есть с моего стола, то отплати. Ответь мне: почему ты пришла? — Если ты и впрямь слышишь всё, о чём я думаю, то почему сам мне не расскажешь? — Я хочу услышать это от тебя. Галадриэль помолчала. Смахнув его руку со своего плеча, она подалась назад и облокотилась на край стола, — ей нужно было время и тишина, чтобы заглянуть внутрь себя и ответить на его вопрос хотя бы самой себе, и ей любопытно было посмотреть, какое эхо найдут её размышления на его лице. Действительно ли он её слышит или это очередная игра? Халбранд медленно кивнул ей в ответ. — Я устала, — начала она просто и тихо. К этим двум простым словам сводилось всё, что терзало её дух и тело последние несколько дней, и чем пристальней она смотрела внутрь себя, тем больше отзвуков этой мысли находила. — Я устала от чужой жестокости. Устала от недоверия. Устала от голода, от стеснения и от боли. Я устала искать в себе великодушие, всепрощение и скромность. Я устала искать в себе грехи и просить за них прощения, стоя на коленях. Я устала бродить по этому лесу и бояться его, бояться каждого шороха, косого взгляда или злого слова. Я устала всегда быть одна. Я не могу больше жить в страхе и ненависти к самой себе и ко всему, что рождается внутри меня. Я хожу по лезвию ножа и взываю к богу, но он меня не слышит и не отвечает. Мне всё чаще кажется, что он бросил меня, но я слишком устала, чтобы снова его звать. Ничего из того, что я делаю, не имеет никакого смысла — он никогда не слышал меня и не услышит. Халбранд коснулся её руки — так касаются королев, а не крестьянок, — и собирался было что-то сказать, но Галадриэль продолжила, пусть и несмело. — Не знаю, кто ты и на каком из кругов ада ты родился, не знаю, чего ты хочешь от меня. Твои слова — это яд, — она говорила будто бы сама с собой, просто озвучивая вслух всё, что звучало в её голове. Какой толк молчать, если он и так всё слышит? Что-то было в этом такое… Освобождающее. Халбранд улыбнулся краем рта. — Ты причинил много боли тем, кого я люблю, ты всю мою деревню поверг в голодное безумие, и всё затем, чтобы забрать мою душу в ад. Но даже сейчас… Ей вдруг показалось, что её телом управляет кто-то другой — настолько неестественным для неё, настолько непривычным было вдруг сжать его руку и дёрнуть его поближе к себе. После всего, что она услышала. — Даже сейчас ты сводишь меня с ума так же, как и в тот день, когда я увидела тебя впервые, — это не её слова, это говорит кто-то другой, кто-то… свободный. — Твои, твои, — шепнул он, приподняв её лицо за подбородок и одарив ласковой улыбкой. — Всегда были твои. — Если ты читаешь мои мысли, почему не пришёл ко мне сам? — она отвела бедро в сторону, подпуская его поближе. — Ты ведь всё слышал. Всё видел. — И лишить тебя возможности нарушить большую страшную заповедь? — он притворно вздёрнул брови и цокнул языком. — Но, честно говоря, когда ты наконец-то решилась меня поцеловать, я так одурел, что чуть не взял тебя сам, — он оттянул в сторону ворот её платья и пробежался пальцами по её шее, а потом, будто бы пробираясь через невидимое препятствие, осторожно коснулся её кожи губами. — От всего твоего самобичевания выть хотелось. Галадриэль подалась назад, оперевшись рукой о стол и открывая шею ещё больше. Она ненавидела своё тело за то, с какой готовностью оно реагировало на это существо; Халбранд оставлял на её коже неторопливые аккуратные поцелуи, слишком медленные и слабые, чтобы разжечь настоящий огонь, но ей пришлось постараться, чтобы не застонать ему в ухо. Эта странная, чуждая ей манера общения с озвучиванием вслух собственных мыслей, которые всё равно никак не скрыть, пришлась ей по душе, и, закинув лицо к потолку, она прошептала: — Что останавливает тебя сейчас? Тогда «Халбранд» оторвался от неё и заглянул ей в глаза пристально и долго. Его ладони легли ей на щеки, и когда он заговорил, каждое слово показалось ей похожим на удар молота о наковальню: — Если ты сейчас уйдёшь, я не буду тебя преследовать. Ты можешь уйти куда угодно и жить как угодно, и никогда больше не увидишь ни меня, ни мне подобных. Это твой последний шанс отказаться — подумай хорошо, потому что твои сожаления потом мне не нужны. Её кожа горела под его руками; на неё накатило неизвестное ей чувство — опасности и защищённости одновременно. — Что будет, если я не уйду? Она вдруг увидела его таким, какой он есть — догадалась, что все его сладкие, как мёд, слова направлены ровно на то, чтобы она и с места не сдвинулась. — Так вы забираете души, да? — Какое тебе дело до твоей души, если ты будешь жить вечно? — прошептал он с улыбкой, приподняв брови. — Если ты отдашься мне, смерть тебя не коснётся. Адское пламя, которого ты боишься, тебя не коснётся. Всё, чего ты пожелаешь, будет у тебя на ладони. Вечная жизнь, вечная молодость. Захочешь — посмотришь весь мир. Захочешь — будешь жить здесь, хозяйкой этого леса. Никто больше не причинит тебе боли — никто не осмелится. — Все эти ведьмы в лесу… — проговорила она, не сводя с него жёсткого взгляда. — Другие, — спешно покачал он головой. — Рядовые. Их одарил не я. Твой дар будет сильнее. Ты будешь властвовать над ними. Только скажи мне, чего ты хочешь. Она храбро смотрела в его зелёные глаза, на дне которых плясали какие-то неизвестные ей огоньки. Вот и всё, подумалось ей. Так далеко от Бога она никогда ещё не уходила. Она не помнила, чтобы хоть раз за всю жизнь задавала себе этот вопрос. Чего она хочет? Отринув все заповеди, устои и предрассудки, забыв обо всём и заглянув внутрь себя — чего она хочет? — Хочу свободы, — руки Халбранда вслед за брошенными словами соскользнули с её лица и упали ей на бёдра. — Хочу не знать страха и скорби. Хочу жить в тепле и в достатке, — он подхватил её и усадил на краешек стола. — Хочу забыть, что такое бояться за свою жизнь, бояться каждого шороха и каждой мысли в своей голове. — Ну это как-то слабо, — целуя её шею, он усмехнулся, и смешок защекотал ей ухо. — Давай ещё. Я могу больше. От удивления она выпучила глаза, и на её лице сверкнула вдруг удивлённая, короткая, как разряд молнии, улыбка. Чего ещё можно хотеть? — Хочу читать чужие мысли, как ты, — в ответ на это он утвердительно загудел, разводя её бёдра в стороны. — Хочу забирать болезни у тех, кто их не заслуживает и насылать на тех, кому они не помешают. Хочу колдовать так, чтобы это не оставляло следов. Хочу быть неуязвимой. — Ещё, — скомандовал он, быстрыми движениями порвав верх её платья и оголив её плечи. Галадриэль в весёлом недоумении нахмурилась, глядя на его сосредоточенное красивое лицо. — Ещё? — уничтоженный подол её платья задрался выше колен, и ладонь Халбранда застыла на её бедре. Он выжидательно вскинул брови, не двигаясь с места. — Хочу, чтобы ты и тебе подобные не могли мне навредить, — добавила она с вызовом, и тогда он вдруг закатил глаза. — Что, не можешь? — Да это всё скучно, — он сжал её бедро. — Ты можешь и повеселее. — Хочу не болеть и не стареть, — протянула она в недоумении, уже сбившись с мысли и не представляя, чего ещё может у него попросить. — Хочу, чтобы молния била в часовню Арондира каждую ночь? — Вот это уже ближе к делу, — он дьявольски усмехнулся, и Галадриэль засмотрелась на него, уже совершенно не в состоянии поверить, что какие-то ветхозаветные заповеди, тысячу раз исковерканные и почти забытые, могли так долго её удерживать. Свободной рукой она обхватила его плечи и запустила пальцы ему в волосы, вдруг открыто и до неприличия пристально глядя в его нечеловеческие глаза. — Хочу… Хочу твоё красивое лицо между своих ног, — шепнула она, наполовину не веря, что говорит это вслух — хотя, опять же, для него это не новости. Горячие мурашки побежали по её спине. — Хочу ощутить собой твой язык и твои губы, — пусть он уже слышал это в её мыслях, но сказанные вслух слова действовали на него каким-то удивительным образом; он снова оказался слишком близко, и шёпот Галадриэль оседал у него на губах. — Хочу, чтобы ты сам от этого с ума сходил. Кто-то шумно втянул носом воздух — она так и не поняла, кто именно, а потом он впервые подался к ней сам. Она только пискнуть успела, когда он обрушился на неё резким поцелуем. Парой резких движений он разорвал шнуровку на её корсаже, и с жалобным звоном полетела на пол посуда, когда Галадриэль оказалась на столе. Короткой вспышкой пронеслась в её сознании мысль, что всё происходит слишком быстро — она вскрикнула тонко, когда он припал к ней, позорно влажной и горячей, и ей хватило одного прикосновения его губ, чтобы вжаться затылком в столешницу. — Говори, — велел он и проскользил по ней языком, задевая чувствительный узелок нервов и заставив её резко вскинуть бедра с беспомощным коротким писком. — Я всё слышу, но я хочу, чтобы ты говорила. — Ммм… Медленнее, — он поставил её в тупик: что говорить? Она и так уже озвучила всё, чего хотела — других слов она уже не найдёт. Он повиновался, и она тут же пожалела о своей просьбе. Ей хотелось прочувствовать всё, что он с ней делает, ловить каждое движение, но на деле неторопливые его поцелуи и движения его языка только сильнее изводили её. Она откинулась на стол и позволила себе застыть в этой медленной незнакомой ей неге, в этой мучительной медленной ласке, непохожей вообще ни на что, что она когда-либо в жизни испытывала. И тогда слова сами к ней пришли. Быстрее, просила она, и он повиновался — язык его танцевал так, что с непривычки она плотно сжала ноги, надавив ему на уши. Он перехватил её за бёдра, удерживая на месте и двинув ближе к себе, так, что она едва не свисала со стола теперь. «Так не надо. Так хорошо… Ещё, ещё, ещё! Хочу твои пальцы…» Её короткие команды перемешивались со стонами, пока их не смыло совсем, пока Галадриэль не забыла, чтó вообще она говорит и зачем; пальцами она зарылась в его волосы, сжимая, сдавливая, впиваясь ногтями в его кожу и зная, что озвереет, если он вдруг решит прекратить. Он и не думал останавливаться. Он будто бы раньше её самой уловил, что она на грани, что за любым её отрывистым стоном, за любым жестоким его движением пальцев может наступить её разрядка — и доводил её, не давая ей двинуться с места, не давая передышки; сначала она мучилась от пустоты внутри, только разгорающейся под его ласковым языком, а теперь не знала, куда себя деть — его слишком много, много его рта, много пальцев, они не дают ей покоя и высекают из неё стоны-искорки, заставляя её ёрзать на столе, вверх-вниз по его лицу. — Боже! — она взвыла, резко стиснув его за волосы, и он засмеялся, не отрываясь от неё. — Умница, — она сильнее сжала бёдрами его уши в ответ на это. Он свободной рукой заставил её развести ноги шире, и тогда с её губ полетело всё подряд — она умоляла его, сама не зная о чём, бранилась так, что стены дрожали, лепетала бессмыслицу, звала его по имени, преследуя свой оргазм, пока он не пронзил её всю; дрожь пробежала по её телу, мощная и сладкая, и пальцы, сжимающие его волосы, расслабились и застыли. Халбранд навис над ней, солёно целовал её безучастные губы, поглаживая сквозь тонкую сорочку её рёбра. Кое-как она наскребла в себе сил на то, чтобы коснуться его лица, и задержала поцелуй подольше, утопая в нём, растягивая до бесконечности. — Говори, — шепнул он ей в губы. — Что ещё? — Так нечестно, — её голос был едва громче дыхания. — Ты роешься в моей голове, а сам молчишь. — Ну что поделать, — он прихватил губами мочку её уха и поцеловал кожу под ней. — Давай, Галадриэль. Скажи мне, чего ты хочешь. Не открывая глаз, она вслепую нашла его руку и уложила на своей груди. — Ты и так знаешь, — ей показалось, что она переняла у него этот ласковый медовый тон голоса. — Что я хочу ощутить тебя внутри. Хочу сорвать с тебя твою маску, — она потянула его за ворот рубахи и потащила её вверх, стягивая через голову и сбрасывая в сторону. — Хочу, чтобы ты заполнил меня всю и хочу увидеть, как ты слабеешь от этого, — она едва не задевала кончик его носа своим, и когда она прикрыла глаза, ей показалось, что так легче позволить словам слетать с языка без лишних размышлений. — Хочу видеть и чувствовать, как тебе во мне хорошо. Хочу выбиться из сил и забыть, как меня зовут, а потом кончить следом за тобой. Сорочка упала с её плеч, собравшись мятой белой лужицей вокруг её талии. — Скажи это, — его голос прозвучал как короткое эхо её мыслей, послав волну мурашек по её спине. — И мне плевать, если за это ты заберёшь мою душу. О какой бессмертной душе можно вообще думать, когда он вот так сжимает её бёдра, чтобы усадить на себя верхом, когда стаскивает с неё уже эту несчастную сорочку; посуда летит со стола, когда она подталкивает его подальше, невменяемыми движениями расшнуровыает его порты и направляет в себя крепкий член. Да плевать на бессмертную душу, геенну огненную и Царствие Небесное, навсегда для неё закрытое теперь — бог не хотел, никак не мог допустить для неё такого; бог всеми своими заповедями и запретами её от этого удерживал, лишал её этого, наказал бы её за это, если бы она от него не отвернулась, если бы не встретила этого дьявола — лживого, кровожадного, жестокого, бессердечного, бездушного, того самого, который сжимает её ягодицы и выдыхает тяжело, когда она совершает первое своё движение. Медленное и осторожное: она ещё чересчур чувствительна после первого оргазма, ей достаточно просто чувствовать его внутри, чтобы мелко задрожать на нём. На его лице мерцает слабость, и она тянется к его подбородку, заставляя посмотреть на себя. В этом нет любви — в том, что они делают. Это настолько далеко от любви, насколько только можно. Халбранда, быть может, она могла бы полюбить, если бы встретила его настоящего, но чужака, забравшего его тело — никогда. Но ей это и не нужно, чтобы двигаться на нём, тонуть в его слабом, тёмном взгляде, кусать в сладком изнеможении свои губы, и с каждым движением подбираться всё ближе и ближе к свободе. Он ею будто загипнотизирован. Его взгляд и его руки — везде. Никогда до этого она не чувствовала себя столь превознесенной, обожаемой, желанной: он вот-вот откроет рот и велит ей говорить, указывать, диктовать свой список желаний — свою цену за душу. Ничего он от неё не просит, кроме желаний, облеченных в слова, и это заводит её, будит в ней что-то животное. Он вдруг садится на столе рывком, перехватывает её поперек спины и оказывается безумно близко — Галадриэль слишком захвачена тем, как глубоко и резко он толкнулся в ней, чтобы ответить на поцелуй, которым он почти промахивается мимо её раскрытого стонущего рта. Она движется быстрее, размашистее, так, как нужно ей, и этим вытягивает из его груди короткий слабый стон, который он глушит тут же в её груди и сжимает её крепче, подгоняя и направляя, насаживая её на себя. Когда их взгляды встречаются, его глаза — красные, горят чужим огнём, и огонь этот охватывает всю её с головы до ног, когда её прошибает этой мыслью: это исчадие ада сейчас в ней, дьяволов слуга, не-человек, это он превратил её в животное, вышиб из неё всё, кроме инстинктов, и сам горит сейчас вместе с ней. Галадриэль толкает его в плечи и валит обратно на стол. Волосы падают ей на лицо, и она скачет на нём так быстро, что никакого дыхания не хватает. Он смотрит на неё неотрывно, не мигая, своими горящими красными глазами, и её губы без её ведома бормочут что-то снова, шипят и умоляют — тогда он подхватывает её и доводит темп до какого-то безумия, так, что она напрочь забывает, что хотела сделать всё сама и лишить его возможности хоть что-то решать. — Чёрт возьми, — она слышит свой голос, когда её тело её окончательно предаёт. Вместо крепкой столешницы её рука находит его плечо, и она падает вперёд, сжимаясь изнутри, и ничего перед собой не видя, а внутри неё растекается дьявольское семя — яд, который она приняла добровольно. Он обхватывает её поперёк спины, притягивая к себе, поглаживая по голове ленивыми движениями. Она глухо чувствует поцелуй в макушку. — Отдыхай, ведьма, — не то он вслух так сказал, не то про себя подумал, Галадриэль так и не разобрала. — Что… что теперь? — пробурчала она ему куда-то в шею. — Дело сделано. Всё, о чём ты просила, стало явью. Он не договорил до конца — к сделке прилагалась вереница сносок мелким шрифтом, о которых он молчал сейчас, но собирался рассказать ей позже. Тяжело дыша и утопая в горячем запахе его тела, она не слышала, а скорее чувствовала всё, что вертелось у него в голове, еле-еле пытаясь ухватить в полной мере всю свою нынешнюю реальность. И реальность эта нисколько её не заботила. Ничего не даётся бесплатно, так ведь? Теперь она его прислужница, зато сильна настолько, что сама может с ним потягаться. С её ребёр исчезли ссадины, из тела ушла эта невыносимая усталость, которая, как оказалось, всю жизнь преследовала её — у неё не ломило теперь кости, как обычно бывает у крестьянок, губящих свою жизнь в полях и огородах. Будто бы всё это время Галадриэль носила на спине тяжёлый груз, который сбросила только сейчас. Жизнь закипала в ней, будто она белоручка, не работавшая за все свои годы ни дня. Она улыбнулась широко, во все жемчужные тридцать два, и вслепую, не открывая глаз, повернула лицо Халбранда к себе, чтобы поцеловать его долго, почти с любовью, ласково, медленно и благодарно. — Скажи, что не исчезнешь, — молвила она вдруг. — Останься со мной. Он рассмеялся, откинувшись на спину и прикрыв глаза ладонью. — Да ты сама будешь умолять, чтобы я исчез, — сказал он и поднялся, собираясь одеваться. — У нас с тобой много работы, ведьма, так что пока суть да дело, ты от меня не отделаешься. Она приподнялась на локте, глядя на его спину и нисколечки не стесняясь своей вопиющей наготы. Напротив — с неё сейчас можно было бы написать картину. — И куда ты собрался, по-твоему? — прошелестела она голосом сладким, как мёд. Демон обернулся на неё, взглянул на неё глазами жёсткими, как сталь, но промолчал. Он всё смотрел на неё, постепенно меняясь в лице, и сверкнул недоброй, довольной улыбкой.***
По дороге, прорезающей лесную глушь, одинокая замученная лошадь тащила тяжёлую гружёную повозку — кобылу подстёгивал суровый на вид возничий, а за спиной у него, по соседству с тюками диковинных товаров для ярмарки, в повозке набралось семеро его приятелей, сопровождавших экспедицию. Компания собралась у них разношёрстная и странная, не говоря уже о том, что было их аж восемь человек. Такие нынче времена: даже для того, чтобы попасть на ярмарку в соседний город, нужно снаряжаться и компанию собирать так, будто едешь охотиться на диких медведей. Иначе, говорят, этот лес не пересечь. Возничий ехал молча и в разговоры своих товарищей не лез, вместо этого внимательно глядя на дорогу перед собой и прислушиваясь к зловещему лесу. Он, вообще говоря, хотел ехать в обход, но большинство решило срезать через лес. Делать было нечего. В повозке, в обнимку с тюком пушнины, пыхтел ароматной трубкой самый старший в их предприятии, и молчал до поры до времени, пока четверо самых молодых весело рассуждали о том, что старшее поколение-де губят их собственные предрассудки. — А я вам расскажу, молодёжь, почему надо было ехать в обход, — сказал он, перебив их болтовню. — Ведьма тут живёт, самая настоящая. Силы жуткой. Всё слышит, что в лесу происходит, каждого видит: ты только к опушке подошёл, и уже ей в лапы попался. И не дай бог тебе её в глаза увидеть — околдует одним взглядом только. «Нужны вы мне больно.» Один из юных предпринимателей поёжился, оглянувшись на своих товарищей — никто ничего необычного не заметил. Спать ему надо больше, тогда и не будет в шорохе листвы ничего чудиться… Сам он в ведьм не верил, но происшествие не давало ему покоя всю дорогу. Почудилось или всё ж таки нет? Как бы там ни было, ничего им лес не сделал и никаких ведьм они так и не повстречали, только заплутали и петляли по дороге до самой темноты, пока не наткнулись на одинокую хижину в лесу. Приютила их одинокая добрая травница, накормила, пустила переночевать и проводила на следующий день в добрый путь.