Пакт

Она стояла у двери, прислонившись к ней лбом, и тяжело дышала. Сердце бешено колотило, и перед глазами у неё всё поплыло. «Каждый, кто посмотрел на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с ней в сердце своём», говорит Матфей, обращаясь к мужчинам, не подозревая, что его учение работает в обе стороны. Галадриэль уже мысленно сделала со своим кузнецом всё, что только можно, а потом и всё то, о чём раньше и помыслить не могла. В том, как он задрал её бедро повыше, пробираясь рукой под юбкой мимо чулок, уже было столько греха, столько дьявольских фантазий породил в ответ на это её больной женский мозг, что никакой молитвы не хватит, чтобы стереть это с себя теперь. В тот самый момент, когда он прижал её лопатками к стене, припав к её шее губами и заставить жадно глотать воздух ртом, Галадриэль — на одну бесконечно краткую секунду, — увидела на обратной стороне своих век всё то, что пролегало за границей того мирка, в котором существовала её дорогая родная деревня. Она нашла внутри самой себя желание настолько чужое и дикое, что испугалась его чуть ли не сильнее, чем адских мук в геенне огненной, потому что не подозревала до сих пор, насколько невыносимо можно желать чужой плоти, насколько удушающей бывает эта нужда, в которой ничего божественного не было и нет. На одну эту краткую секунду она почувствовала себя Евой, впервые увидевшей Адама таким, какой он есть. И она боится этой тёмной страны, которая всегда стояла к ней так близко. Над этой страной в чёрном от пепла небе сверкают молнии, и что-то неумолимо зовёт её туда, какой-то тихий нехороший шёпот, чарующий и страшный, которому хочется поддаться — но страх сильнее желания. Халбранда тоже сотворила злая лесная ведьма. Он — морок, пришедший по её душу. Либо так, либо сама она проклята, отмечена дьявольской рукой, и самим своим существованием обрекает его душу на вечные страдания. Она пала на колени перед крестом, пока её тело ещё не успело остыть от его близости, пока пустота между её ног всё ещё капризно ныла и требовала обратно его уверенной и настойчивой руки. Она молилась до тех пор, пока не кончились слёзы и слова мольбы, пока болезненное её неудовлетворённое желание не смыло раскаянием. Она просила и просила, и каялась, исповедовалась перед Господом, его сыном и апостолами, перед святыми великомучениками и перед Богоматерью, путаясь до бесконечности в своих грехах, которым не видела уже конца и края, в своих пороках, которыми проросла вся её жизнь, пока не запуталась окончательно, и пока ей не начало казаться, что всё её существо — один сплошной порок, от которого нет и не будет спасения, кроме очищающего костра. Ей тошно от самой себя. От того, что родилось в её душе и в её плоти. Может, она не продавала свою душу и не подписывала с дьяволом никакого договора, но она носит в себе его росток и взращивает его в себе из раза в раз. Когда все слова были сказаны и все возможные молитвы прочитаны, когда у неё не осталось больше сил проклинать себя вслух и мысленно, вернулся голод. Она не ела уже больше суток, и дома не осталось ни крошки — она свернулась бы калачиком у огня и понадеялась бы, что Бог заберёт её к себе, лишь бы только не возвращаться в деревню и не проходить через все эти позорные муки снова, но голод был сильнее. Она привела в порядок косы, умылась холодной водой и накинула на плечи тёплую шаль. На полке над очагом стоял старый серебряный кубок, перешедший ей ещё от родителей — пыльная семейная реликвия, оставшаяся ещё с тех времён, когда её прародители жили в большом городе. Галадриэль сняла кубок с полки, сдула с него пыль. Некому принять у неё это наследство. Когда она вышла на улицу, деревня выглядела иначе. Ей не объяснить это словами. В соседских домах горят огни, дым валит из труб, где-то играют дети. Всё также, как и было неделю назад, до того, как скот начал болеть, но вместе с тем по-другому. Будто бы в стенах этих домов нет ничего, кроме упадка и горя, будто бы дым из труб не от очагов, на которых кипят котелки с ужином, а от траурного огня, который люди жгут по своей прошлой жизни. Галадриэль идёт на площадь, бросая по дороге тяжёлый взгляд на соседские ставни, захлопывающиеся друг за дружкой всякий раз, когда мрачные лица за стёклами замечают, как она плывёт по улице, ссутулившись, укутавшись в свою шаль. Солнце не светит больше над ними, будто бы на дворе глубокая ночь. Сумерки сегодня на редкость густые. На площади жизни нет. От лавки Дурина остался только пустой прилавок, на столе у пекаря ворон клюёт одинокий чёрствый кусок хлеба. От лавки Бронвин даже следа на земле не осталось, и Галадриэль на секунду кажется, что вся деревня вымерла, а те лица, что она видела в окнах по дороге сюда, принадлежат призракам. Но в таверне, стоит ей переступить порог, всё-таки находится несколько живых, пусть и невесёлых лиц. Разговоры мигом стихли, и все уставились на Галадриэль, как по указке — Сэдок, трактирщик, замер с тряпкой в руках, которой протирал свою стойку, Дурин уставился на Галадриэль поверх своей тяжелой кружки, а одиноко притулившаяся у противоположной стенки Бронвин посмотрела на неё так, точно не видела перед собой вообще ничего. Её волосы не видели гребня уже несколько дней, под глазами пролегли тёмные круги, вся жизнь сошла с её лица, и за последнее время она постарела будто бы лет на десять сразу. Галадриэль с удивлением обнаружила, что такой холодный приём её нисколько не задел. — Чего надобно? — сказал Сэдок, нарушив эту ледяную тишину. Она поставила перед ним серебряный кубок на стол. — Дай чего-нибудь поесть. Трактирщик опустил взгляд, оценивая вещицу, и заметно было, что он охотно принял бы его как оплату, но боролся с собой. Галадриэль по его лицу поняла, что сейчас он откроет рот и скажет что-нибудь в духе «ничего у меня для тебя нет», поэтому заговорила первой: — Вы всё равно меня убьёте завтра на закате. А когда поймёте, что это была ошибка, будет уже слишком поздно. Накорми хоть ты меня ужином, чтобы не жалеть об этом потом. — А то что? Проклянёшь? — он потянулся к кубку, сомкнув пальцы на его ножке. — Нет, Сэдок, не прокляну. Потому что не умею. И Сатана мне погреб не наполняет — я голодаю точно также, как и вы. Нравится кубок? Забирай. За тарелку похлёбки более чем достойная плата. Под чей-то разочарованный вздох он кивнул, забрал кубок со стола и кивнул Галадриэль в сторону, чтобы присела, пока он несёт ей еду. В животе у неё страшно урчало, и она готова была потерпеть чужие испепеляющие взгляды ради хоть какого-то ужина. Опустив голову и глядя в пол, она присела за первый попавшийся стол и принялась изучать узоры на виды видавшей деревянной столешнице. Она думала, что в неё камни полетят, стоит только показать свой нос в деревне, но соседи упорно делали вид, что её не существует. Наверное, так даже лучше. Потом вдруг впереди неё что-то зашуршало, и, подняв взгляд, Галадриэль столкнулась глазами с Бронвин. Подруга смотрела на неё глазами опустошёнными, мёртвыми. Слабой рукой она придерживала тяжелую кружку на столе перед собой, но Галадриэль сразу поняла, что Бронвин абсолютно трезва. Они смотрели друг на друга с минуту, может быть — Галадриэль решительно не понимала, что всё это значит, и почему именно сейчас её подруга решила перестать её игнорировать. Когда она поднялась к заболевшему Тео, не Бронвин, а именно Арондир взялся её прогонять — может, к Бронвин вернулся здравый смысл, может, она оставила свои подозрения наконец… — Скажи на милость, почему именно я? — молвила она наконец, не сводя с Галадриэль смелого и колкого взгляда потухших глаз. — Сначала мой скот, потом мой сын. Что я тебе сделала? Почему ты мучаешь именно меня? — Бронвин… — Я хочу знать, — в её голосе звучало требование, но не было агрессии. — Чем я так тебя разозлила, что ты решила уничтожить мою жизнь и убить моё дитя. Это зависть? — О чём ты… — Ты завидуешь мне, потому что твоя жизнь развалилась, а моя нет? В этом всё дело? Сэдок поставил перед Галадриэль миску жидкой похлебки и тарелку с хлебом. Бронвин взяла себе кусок и сверкнула зубами, отрывая край. — Арондир запрещал мне с тобой водиться, но я его не слушала. Он говорил, что вредно водить знакомство с незамужними женщинами. Бездетными, к тому же. Он с самого начала всё разглядел, а я упиралась. Ты поэтому так взъелась, да? — Замолчи, — Галадриэль вдруг захотелось схватить её за плечи и встряхнуть. — Я никогда тебе не завидовала… — Врёшь, — отрезала Бронвин. — Сколько раз ты мне говорила, какой замечательный у меня мальчик и как бы тебе хотелось сына? — Тео и правда замечательный, что с того? — Тогда зачем ты его прокляла? — её голос сочился ядом. — Прекрати отнекиваться, сил уже нет никаких тебя слушать. Ни один дурак не поверит, что во всём виновата какая-то лесная кикимора, которая в глаза меня не видела. Мы обе знаем правду. — Чего ты от меня хочешь? — выпалила Галадриэль, уронив на стол ложку, которую только-только взяла в руки. Аппетит пропал как не бывало, и эти однотонные речи, которые она вынуждена выслушивать вот уже вторые сутки, уже перестали её ранить, а только действовали на нервы. — Что я должна сказать? Что я завидую тебе, потому что ты замужем за проповедником, который — что? Проповедует ненависть? Страх? Да мне смотреть на вас больно — лучше в могилу, чем вот так вот замуж. Я люблю твоего сына, да, как родного, и желаю ему только счастья. И тебя любила как сестру родную, пока ты меня не приговорила к смерти у всех на глазах — чего уши навострили? — она хлопнула ладонью по столу, обратившись ко всем присутствующим, любопытно глазеющим в их сторону. — Ты лучше сама мне скажи, за что ты мне смерти желаешь? Неужели ты настолько уверена в моей вине, что готова посмотреть, как я заживо горю?! Бронвин как-то странно смотрела на неё, и Галадриэль сперва не могла понять, что это за взгляд такой, что за тени пляшут на её лице… А потом поняла — Бронвин это и хотела услышать. Бесцветным мертвецким голосом, каким может говорить только тот, кто всё потерял, Бронвин вымолвила, невесело улыбаясь себе под нос: — Знаешь, если есть хоть малейший шанс, что твоё проклятие развеется с твоей смертью, я посмотрю, как ты горишь, — к её огромному удивлению, Галадриэль эти слова не разозлили. Бронвин говорила с осязаемой, щемящей болью в голосе. — Ты не представляешь себе, что это такое. Наблюдать, как умирает твоё дитя. Твоя плоть и кровь. Девять месяцев я носила его под сердцем, рожала его в муках, кормила, растила, а теперь он мучается день и ночь, кричит от боли, не может спать, а я только и могу, что смотреть, как на его теле открываются новые раны. Я говорю с ним, а он меня не слышит. Мне отвечают демоны, которые терзают его плоть. Я на всё готова, чтобы это прекратить, в первую очередь — предать тебя огню. Что угодно, лишь бы всё кончилось. Галадриэль, не выдержав, схватила Бронвин за запястье и уставилась ей в глаза, так, будто это поможет донести смысл её слов: — Собери людей и идём в лес. Вот, что его спасёт. Бронвин резко вырвала руку из её пальцев, словно это какой-то мерзкий гад, паук или змея. Секунда прошла, у Галадриэль в груди звучно стукнуло сердце — и в лицо ей прилетело содержимое кружки Бронвин. — Обманывай кого другого, — сказала она, поднялась и плюнула на стол. Галадриэль заметила, как у неё дрогнули руки, словно она подавила в себе ещё один злобный порыв. — И не смей никогда больше произносить имя моего сына вслух, не смей врать мне в лицо о том, как ты переживаешь за него, как тебе его жаль — пока он мучается, ты со своим кузнецом спокойно развлекаешься… Думала, никто не видел, как он к тебе домой шатается? Думала, никто не знает? Ты если не колдовством, то грехом на нас всё это навлекла… — Это ложь! — Галадриэль вскочила на ноги так резко, что на столе пошатнулась миска с драгоценной похлёбкой. — Обвиняй меня в чём хочешь, но только не в этом! — Ну почему же, — когда где-то у неё за спиной раздался неожиданный насмешливый голос, у Галадриэль душа ушла в пятки. — Она говорит чистейшую правду. Она боялась пошевелиться, надеясь, что ей с голода начало слышаться всякое. — Не похоже было, чтобы она думала о Господе, когда набросилась на меня сегодня, — обречённо, измученно, не найдя в себе никаких сил даже на стыд, Галадриэль прикрыла глаза, кожей чувствуя всё то осуждение, которым пропитался воздух внутри таверны. «Я тебе доверяла,» жалобно раздалось внутри неё. Ей казалось, что она ударится в слёзы вот-вот, но вместо этого, совершенно неожиданно для себя, она впала в слепую ярость, схватила со стола свою плошку с чёртовой похлёбкой и, резко развернувшись, метнула её в Халбранда, что сидел в паре шагов позади неё, за дальним столом. Он ловко увернулся, и плошка угодила в стену; тогда Галадриэль, не найдясь, чем бы ещё в него кинуть, рванула в его сторону, чтобы вцепиться ему в глаза, ударить его ногой, сделать ему больно, но за локоть её схватил Сэдок: — Выметайтесь отсюда, живо! Вы оба! Чтобы я вас в своей таверне больше не видел!

***

— За что?! Когда их выставили на улицу, Галадриэль схватила Халбранда за рукав рубахи с таким рвением, будто он собирался куда-то уходить, и кричала так громко, насколько только позволяли её легкие — ей было уже совершенно всё равно, кто может их услышать и что о ней подумают соседи. — Я НАСТОЛЬКО тебя обидела? — она замахнулась, чтобы стукнуть его по груди, но он перехватил её руку. — Просто скажи мне, за что! — Какое совпадение, я как раз хотел спросить о том же! — он вдруг повысил голос, одёрнув её руку вниз и осадив. — Ты сама-то как думаешь? — Я думаю, что ты обиженный уязвлённый мальчик, который- — Вот ради кого ты собралась умирать, — выпалил он вдруг, чеканя каждое слово и подчеркивая их, указуя в сторону таверны, но не сводя с Галадриэль глаз. — Ради тебя они не готовы даже лестницу в лес отнести, неужели ты не видишь?! Серьёзно, иногда кажется, что ты совсем слепая! Неужели вся моя помощь для тебя ничего не значит? Я мало для тебя сделал? Или ты настолько ничего не ценишь, чтобы пустить всё по ветру? Чёрт возьми, ты ради них жизнью рискуешь, а их волнует только то, что ты делаешь за закрытыми дверями — и ты до сих пор этого не поняла? — Ты оскорбил меня! — рявкнула она, пропустив всю его речь мимо ушей. — Ты сказал… — Правду! — выплюнул он. — Или тебе стыдно за то, что мы делали? Или я тебе уже не настолько нравлюсь? Ты уже постояла на коленях у креста? Попросила прощения? Она отвесила ему пощёчину. Звук разлетелся по всей деревне, и эхо этого звона ещё долго стояло у неё в ушах. Ладонь загорелась, и Галадриэль безвольно наблюдала, как у него желваки заиграли на скулах. Он смотрел не на неё, но прямо перед собой, и вдруг она резко пожалела о том, что сделала, когда в памяти пронеслось молнией всё и сразу — поцелуй руки и взлетающий вверх-вниз колун, спокойные объятия в амбаре и запах болота, на дне которого она лежала бы сейчас, если бы не он. Он был с ней рядом с самого начала и ни разу не отворачивался, несмотря ни на что, один Бог знает, почему… А она выбросила всё это, будто это ничего не значило. Он вдруг вынул откуда-то из кармана её серебряный кубок. — Высоковатая плата за миску паршивой похлёбки, — бесцветно проговорил он и протянул кубок ей. — Оставь себе. — Халбранд… Она думала, что он развернётся и уйдёт — она бы так и сделала на его месте, но он, с краснеющей от оплеухи щекой, взглянул ей в глаза. — Я устал делить тебя с твоим богом, ведьма, — шепнул он, потерев щёку. — Ты знаешь, где меня найти. На деревню опустилась ночь. Галадриэль так и осталась стоять на месте, сжимая свой кубок в руке, и наблюдала, как в темноте растворяется его силуэт. У неё была куча возможностей двинуться с места и догнать его, чтобы стереть поцелуем боль с его лица вернуть всё на круги своя, но она не стала. Что толку? Что толку бежать за ним, если они не уживутся вместе? Халбранд прав — ему всегда придётся делить её с кем-то другим. И оба они заслуживают лучшего. Она вспомнит его, стоя на костре, может быть. Вряд ли он придёт посмотреть, как она горит, но она вообразит его лицо в толпе и будет смотреть в его призрачные зелёные глаза. Но это потом. Сейчас у неё осталась ещё одна ночь и ещё один день, и она хочет есть. Стараясь не думать о том, что делает это в последний раз, она вернулась домой и снарядилась идти в лес — может быть, найдёт последних осенних ягод и испечёт себе маленькую кростату напоследок. Она всё ещё чувствует запах болотной грязи в своих волосах и помнит как наяву, как задыхалась, уходя в глубину, но голод сильнее, и какая-то часть её надеялась, что лесная нечисть не решится её трогать — она ведь не представляет больше угрозы. Кто бы ни жил в этом лесу, Галадриэль всего лишь обыкновенная смертная женщина… И потом. Отец говорил, что лес угрожает только тем, кто его боится. И этой ночью Галадриэль больше не боится. Кажется, что ей уже всё равно. И лес, вчера погружённый в густую живую тьму и страшный, как сама преисподняя, сегодня вновь предстаёт перед ней тихим убежищем. Когда-то она гуляла здесь и боялась услышать такие желанные знакомые шорохи, не зная, кто покажется из-за деревьев — притаившееся зло или её Келеборн. Лес всегда манил её, несмотря на всю свою злобу. Здесь она находила тишину, здесь слышала свои собственные — не господни, не проповедничьи, а свои! — мысли. И как только её накрыла тень леса, весь шум извне мигом затих. Она собирала бруснику, запрятавшуюся среди голых колючих кустарников, и освещала себе путь впереди ручным фонарём. Уставшая её тяжёлая голова пухла от размышлений, сомнений и дилемм: тот путь, что она себе прочертила, казался ей призрачной дорогой, ведущей вникуда. Проезжая под вратами Иерусалима верхом на своем осле, Господь знал заранее, что Иуда предаст его, а римляне казнят его, но не развернулся и не сошел с тропы, а принял свою судьбу, веря, что она изменит людей навсегда и спасет тысячи тысяч бессмертных душ. Разве не должна она поступить так же, как добрая христианка? Только нет у неё апостолов, которые разнесут по миру весть о ней, и умрет она не на Голгофе, а на деревенской площади у старого колодца, в глухой маленькой деревне, о которой никто не знает и не слышал. Её кожа почернеет, потом лопнет, потом сойдёт с неё, как жир, и она обратится в прах, и не останется от неё даже могилы или хоть какого-то следа о том, что она ходила по земле и умерла за чужие души. Слёзы встали у неё в горле. Она всего лишь женщина, грешная маленькая женщина, куда ей до Христа? Ночная птица хлопнула где-то крыльями. Галадриэль присела на ствол поваленного дерева, позволяя себе посмотреть на чистое звёздное небо. Вопреки всему, ей хочется жить. Хочется представить себе хотя бы на секунду, что это такое — забыть о грехах и молитвах, о вечных муках и Царстве Небесном, о Страшном суде и о дьяволах, подстерегающих на каждом шагу. Побыть безбожницей. Прожить хоть один день свободно от всего, что грызет её душу. Она нащупывает крест под своей сорочкой и открывает глаза, почти произносит это вслух, когда вдруг ловит краем уха слишком резкий шорох. Она подскакивает на месте сразу же, схватившись за свою корзинку, и вглядывается в ночную черноту, подсвеченная снизу тусклым светом фонаря. Тени пляшут меж деревьев — не то ветви танцуют на ветру, не то кто-то другой. Галадриэль ощущает на себе чей-то взгляд. А потом, сама до конца в это не веря, видит отчётливо (и увидела бы даже без фонаря) — между голых деревьев плывёт белая тень. Зрение вылавливает силуэт из темноты, запечатлевает в памяти, и Галадриэль не в силах отвести взгляд. Либо ей совсем плохо от голода, либо это действительно… женщина. Галадриэль делает один шажок в сторону, прячет горящий фонарь в складках своего плаща и прячется за ближайшим деревом. Её лицо скрывают длинные путаные волосы, только нос торчит. И на ней нет даже сорочки — она шагает по лесу обнажённая, подставив осеннему холоду круглый зад и немолодую грудь. На боках её кожа лежит складками, сморщенные локти и жилистые руки выдают возраст, но всё равно непонятно, сколько ей лет — может, тридцать, может, пятьдесят. Она идёт куда-то, глядя прямо перед собой, и не видит притаившейся за деревом Галадриэль. Кусты шуршат за спиной. Ветви шепчут на ветру. Тихо постукивают друг о друга деревянные амулеты. Галадриэль оборачивается и ловит взглядом чьи-то белые руки, скрывающиеся во тьме. Она вертит головой по сторонам, в ужасе, неспособная поверить в то, что видит: лес ожил. Ещё силуэт, ещё одна женщина — голая как в день своего рождения, молодая, на длинных, как у лани, ногах, бежит вприпрыжку и смеётся, и смех её подхватывает третья, четвёртая — Галадриэль падает на корточки и прячется в корнях раскидистого куста, молясь, чтобы никто её не увидел… Но никто и не видит. Им всё равно. Она натягивает капюшон на голову и жмурится, всем своим существом желая, чтобы всё это прекратилось поскорее, чтобы лес умолк, чтобы привидения исчезли, чтобы она сумела найти дорогу домой. Смех звенел у неё в ушах, переливался и менялся — сначала певучий и красивый, он постепенно стал заливистым и истеричным, а затем и злобным, пока не убежал куда-то вперёд и не умолк вдалеке. Она лежала лицом в землю, прикрыв голову окоченевшими руками, и не верила тишине вокруг себя. Всё это обман, наваждение, и если она поднимет голову — ей конец. Но ничего не происходило. Дрожащими, обескровленными руками она откинула свой капюшон, вскинув голову и приподнимаясь на земле. И поняла, что кошмар ещё не закончился. На её обезумевшем от страха и растерянности лице танцевали отблески пламени, озарившие весь лес. Чащоба впереди неё, куда она не осмеливалась ходить даже в лучшие свои времена, светилась поярче часовни Арондира в дни праздничной проповеди; гигантский костёр горел в сердце леса, где-то очень далеко, и горел так ярко, что его свет почти дотягивался до самой кромки, где лес заканчивался и переходил в опушку. «Это мой шанс,» подумала Галадриэль вдруг. Вот кто жил в хижине на болоте. Вот кто развесил амулеты вдоль тропинок. Вот кто во всём виноват. У них шабаш, поняла Галадриэль — они напились крови и пресытились страданиями, и стянулись в лес на свой чёрный праздник, повыползали из своих болотных хижин, как змеи из воды… Схватить одну из них, ткнуть ей пальцами в глаза, чтобы не смогла околдовать, и за волосы оттащить в деревню, чтобы там её заставили во всём сознаться; тогда-то уж наверняка староста соберёт мужчин, снарядит их факелами и отправит в лес, чтобы сжечь его к чёртовой матери, выжечь из него всё зло. И для этого даже не нужно будет умирать… Она пошла навстречу отблескам огня так уверенно, будто решимость придала ей физических сил. Так и было, на самом деле, пусть она лишь отчасти верила в то, что её задумку удастся претворить в жизнь. Но надежда умирает последней — она уверена в этом сейчас как никогда раньше. Чем ближе она подбирается, тем громче становится смех. Сердце леса бьётся боем дьявольских барабанов, а тени ведьм тянутся далеко — они извиваются между деревьев, как огромные бесплотные змеи, скачут в такт отвратительной музыки, в такт с бешеным сердцебиением напуганной до смерти Галадриэль. Всё это время они были здесь. В её лесу. Под самым их боком, и за всё это время никто ничего не сделал. Они смеялись и плясали, взявшись за руки. Молодые, старые, красивые и уродливые. Галадриэль насчитала десять, притаившись в тени тысячелетнего дуба и высматривая кого-нибудь помоложе, послабее, кого-нибудь, кто даст ей наименьший отпор. Нужно дождаться, пока пляска прекратится, пока они не упадут с ног, уставшие, пока не разбредутся в разные стороны. Бой невидимых барабанов прекратился, и хоровод замер, как по щелчку пальцев. Ведьмы стояли, вскинув руки к небу, подставляя жару пламени голые груди и животы, и Галадриэль показалось, что само время остановилось на месте, потому что лес затих настолько, что от этой тишины заложило уши. Потом кто-то начал молиться. Это не было похоже на то, как молятся в деревне, на то, как молится Галадриэль. Это даже и не мольба была совсем. В этом шёпоте на неизвестном ей языке не было просьбы, не было смирения или скромности, не было боли — была злоба. Высокая черноволосая ведьма, похожая на античную статую, начала первой, а другие подхватили — то, что они читали, было похоже на стих, на заклинание, на песню, пульсирующую одновременно и энергией, и пороком, и волей. Они заклинали свой костёр, и с каждой секундой пламя разгоралось всё сильнее, отвечая их голосам. И медленно, так, что Галадриэль не сразу это заметила, они начали отрываться от земли. Одна за другой. Пламя вспыхнуло так, будто в него бросили бочонок с маслом, и на долю секунды Галадриэль увидела в нём исполинский рогатый силуэт. Ведьмы танцевали в воздухе, вертелись вокруг своей оси, плавали в невесомости, словно рыбы в пруду, пока из огня выпрыгивали один за другим странные, неописуемые твари, полулюди-полузвери, с рогами и копытами, с когтистыми лапами вместо рук; высокие и мускулистые, маленькие и кривоногие, похожие на мужчин и на женщин уроды с зубастыми пастями и свиными пятаками на лицах. Ведьмы спускались к ним в руки, не то на растерзание, не то за лаской — Галадриэль, не в силах оторвать от всего этого глаз, с ужасом и зачарованно наблюдала начало дьявольской оргии. По ту сторону костра тяжелый лесной воздух подёрнулся, и с места сдвинулась огромная чёрная рогатая тень. Чудовищный, высокий как скала козёл с великаньим телом опустился на валун у края поляны и наблюдал, как его ведьмы с готовностью бросаются ублажать его чертей. Та, что бежала на шабаш со смехом, откинула с груди длинные золотистые волосы, бросила низкорослого (он едва доставал ей до пояса) уродца на притоптанную поляну и опустилась над ним сверху, промежностью прямо ему на морду, и полный наслаждения плач вырвался из её груди прямо в ночное небо. Черноволосая, похожая на статую ведьма плыла между извивающихся тел, под звуки стонов, проклятий и криков. Звери стали зверями, хватая женщин за груди и волосы, заставляя их биться в конвульсиях от извращённого тёмного удовольствия, и повсюду, куда ни глянь, женщины скакали верхом на своих демонах, извивались под ними, отдаваясь им так, будто приносили себя в жертву. Главная ведьма приблизилась к дьяволу-козлу, потянулась к нему рукой и осторожно, почти с религиозным трепетом уложила его когтистую лапу себе на живот, перед тем как скользнуть ему на колени. Это и вправду был козёл. С длинной вытянутой мордой, тупыми невидящими глазами, глядящими в разные стороны, но она смотрела на него так, как Галадриэль смотрит на распятие. Когтистая лапа коснулась ведьминого подбородка, дёрнула её лицо кверху. Галадриэль на плечо упала пара первых капель собирающегося дождя, но она не обратила на это внимания. А потом ведьма повернула лицо прямо на неё. Смотрела точно ей в глаза и улыбалась, протягивая к ней руку. Она не думала ни о чём. Просто бросилась бежать, не глядя себе под ноги и не оборачиваясь. И упала без сознания, споткнувшись о торчащий из земли корень.

***

Когда она пришла в себя, небо уже превратилось из чёрного в синее. При ней нет её фонаря, нет корзинки. Плащ куда-то исчез. Она продрогла до костей, и, кажется, сильно ушибла себе голову, когда упала. Болью оплело всё её тело, от окоченевших рук и ног до воющего от голода желудка. Пошатываясь, не находя в себе сил даже на то, чтобы стоять прямо, она с горем пополам поднялась на ноги, хрустнув измученной спиной, и огляделась по сторонам. Лес абсолютно пуст. Будто бы в нём даже белок не водится, и даже волков. Не успев прийти в себя, она заплакала, как только сделала первый шаг. Почему всё это свалилось на неё? Что она забыла в этом лесу, что она вообще здесь делает, какая нелёгкая принесла её сюда, за что на её долю отмеряно столько горя? Почему она должна идти куда-то, почему должна была шататься по лесу посреди ночи вместо того, чтобы мирно спать в своей постели? Почему, Господи, она должна в одиночку бороться со всем этим злом? Неужели больше никто во всей её деревне не чувствует в этом своего долга? Неужели среди всех этих почтенных честных христиан не нашлось больше никого, кто взял бы на себя ответственность за всё то, что происходит в их проклятом краю? Почему она должна быть сейчас одна, почему должна быть храброй, несмотря ни на что? Почему никто не может просто прийти и спасти её от всего этого? Почему, почему, почему она каждую минуту должна спрашивать себя: «а что сделал бы на моём месте Христос?» Она взвыла. Её ноги настолько устали, так ныли после последних пары дней, что каждый шаг причинял нестерпимую боль, а холод и голод высосали из неё остатки смирения. Дождь моросил в лесу, мелкими жалящими ледяными иголками бил её по плечам через сорочку и платье. Она хваталась грязными руками за ветки и стволы, шагая вперёд и слепо глядя перед собой. Вчера днём она решила, что принесёт себя в жертву. Что умрёт, искупая невежество и слепоту своих братьев и сестёр, и что этим спасёт их — едва только они поймут, что осудили и сожгли невиновную, как здравый смысл вернётся к ним, и они прислушаются к тому, что она говорила, пока была жива. Она и сейчас думает, что это единственный оставшийся для неё путь, что это невообразимое, тошнотворное чёрное зло по-другому не искоренить никак. Она бы сама себе костёр сложила, лишь бы покончить со всем этим поскорее. Лишь бы освободиться от этой мучительной жизни. Дождь лил стеной, когда она вышла на опушку. Злой осенний ветер пронизывал её до костей, и промокшие насквозь волосы липли к её лицу, и к своему дому она ковыляла походкой еле живой. Когда она зашла внутрь и без сил упала на застеленную постель, снаружи уже разгоралась настоящая буря и прогремели первые раскаты грома, но Галадриэль этого уже не заметила. Как не заметила и запаха гари, ползущего по полу.