ни холодно ни жарко

Мне нравится история. Вернее, не так. Мне нравится мой учитель истории. К такому выводу я пришла в семь тридцать утра по дороге в школу. Я сидела в самом конце старого автобуса и в упор глядела на улицу, проскальзывающую за стёклами окон. Мерзкий сентябрьский дождь оставлял после себя кучу неприятных капель воды, которые, словно бисер, украшали осенний пейзаж. В итоге деревья за окном вперемешку с домами превращались в цветное месиво, вызывающее головную боль. Боль в сердце же вызывал тот факт, что мелкая дрожь неизвестного пробегала по моему телу каждый раз, когда я вспоминала своего преподавателя. Того самого, по чьему предмету я сдаю экзамен и пишу проект. Того самого, с кем мне приходится видеться на уроках два чёртовых раза в неделю. Тошнота заполнила моё горло и расцарапала рёбра в глупой влюблённости. Зубы закусили щеку с внутренней стороны, и непривычный стальной вкус растёкся во рту. Стало особенно мерзко. На первый урок я пришла без опоздания и с удовольствием, каким наделялся приговорённый к казни по пути к своей личной гильотине, начала готовиться к физике. Физика, физика, физика. Моя дорогая наука, мои любимые шесть букв, из-за которых приходилось не спать ночами, лишаться зрения от полуночной тьмы и унижаться перед учительницей ради лживого «отлично». Ничего лучше не придумаешь. Хотя точно, я не учла новую колющую боль в сердце, сопровождающую меня уже целых полтора часа, и постоянные мысли об историке истории. День складывался как нельзя лучше, сколько бы сарказма и иронии я не использовала. Руки дрожали от очередного «не знаю», мелькавшего всякий раз, когда я читала вопрос из самостоятельной работы по физике. Непонятные формулы, неизвестные рисунки, таблицы, схемы и ещё сотни подобных восклицаний раскалывали голову. Жалкая улыбка явилась на холодных губах на долю секунды, оповещая мой не до конца сформировавшийся в это утро разум о приближающейся тройке. Благо, не в четверти. Так, лишь за первый урок в такой гадкий понедельник, что для точных наук не было удивительным событием. Но надежды на лучшее меня ещё не покидали. Они, конечно, пытались, хотели оставить меня в руках самокопания и мрачных доводов, но по каким-то неведомым причинам крепко-накрепко вцепились в моё горло, как верёвка, которую мысленно я каждый день затягивала всё туже и туже вокруг шеи. Авось когда-нибудь и перекрыла бы кислороду доступ. На литературе мне стало лучше. Под убаюкивающий голос учительницы и ледяной ветер из настежь открытого окна, я постаралась понять, что же со мной происходит. Все признаки, проявляющиеся в моём сознании и до одури красных щеках от образа преподавателя истории, смахивали на подростковую влюблённость. Такую неточную, но чаще всего самую искреннюю пародию настоящей любви. Я влюбилась окончательно, бесповоротно, по-детски и, как говорится, горько. В моём случае можно добавить и безответно, ведь на взаимность своих чувств я могла рассчитывать лишь в самом желанном кошмаре. Такое влечение определённо было неправильным. — Закройте, пожалуйста, окно, а то в классе слишком холодно, — подал голос одноклассник, сидящий позади меня. Учительница, что махала чьей-то тетрадью подобно вееру, с большой неохотой исполнила его желание и закрыла белоснежные ставни, продолжив вещать о влиянии декабристов на развитие русской классики девятнадцатого века. По классу пролетел вздох некой заинтересованности в происходящем. Я обернулась и взглянула на парня. С первого взгляда стало понятно, что он нашёл свою родственную душу, которая, видимо, была где-то рядом. Его глаза по-особенному загорелись, словно наткнулись на истинный смысл жизни спустя годы удушающего заточения в неведении. В ответ мне он быстро и столь счастливо улыбнулся и принялся что-то писать острым почерком на куске бумаги в клетку, неизвестно откуда вырванном. Я ближе к нему подвинулась и с непонятной для самой себя досадой пронаблюдала за тем, как он отдал этот клочок бумаги с криво нарисованным сердцем старосте класса. Та очень явно залилась румянцем и начала писать ему что-то в ответ. Снова чьи-то души заметили друг друга и решили остаться вместе навечно. В горле засаднило. В десять утра у меня появилась новая мысль. Сидя в школьном коридоре на одной из лавок и наблюдая за дюжиной неизвестных мне детей, я подумала о том, насколько открыто они радуются пустякам. Кто-то из них играл в догонялки и на спор пытался пробежать незамеченным мимо завуча, который в тот момент дежурил на этаже. В основном ему это не удавалось, что было очень даже предсказуемым исходом событий. Кто-то учил домашнее задание и широко улыбался, когда узнавал, что учитель заболел и урока не будет. Кто-то, как и я, наслаждался наблюдением за остальными. В этом была своя прелесть, хоть как-то державшая меня в сознании весь учебный день. Металлический звон неожиданно оповестил о начале урока. Я посмотрела на класс. Никто из ребят не вставал с лавок и не шёл в двадцатый кабинет, который, как пулевое ранение, вроде бы и не был заметен на фоне других ссадин и царапин, но болел сильнее всех. Это был самый обычный кабинет на самом обычном третьем этаже, но, повторюсь, напоминал о себе даже тогда, когда я находилась дома, когда спала и видела глупый сон, когда обедала и в моих мыслях уж точно не должно было быть этого места. Но двадцатый кабинет был всегда, он присутствовал внутри моего сознания так часто, что даже та пуля, приводимая в пример, и то бы позавидовала такой преданности со стороны раненого. Никто не заходил внутрь, и что-то маленькое, но такое тяжёлое в моём сердце заподозрило неладное. Раньше после звонка мы всегда сидели в его кабинете и повторяли домашний параграф. Ни мы, ни он не задерживались и не опаздывали. Сейчас же всё противоречило дотоле установленным порядкам и до жути меня нервировало. Смесь бабочек в животе и тараканов в голове, судя по всему, были единственной пищей для разума, которой я могла бы насладиться в ожидании разрешения этой непонятной ситуации. Староста подошла ко мне и что-то сказала, но я не разобрала ни единого её слова, равнодушно глядя. Шоколадные глаза с упрёком рассматривали моё лицо и всё повторяли и повторяли какую-то фразу. В ушах как назло зазвенело, и пришлось зажмуриться, опуская взгляд на серый и грязный пол. — Господи, ответь мне, я устала говорить одно и то же, — через некоторое время послышалось около меня, из-за чего я машинально села в ту же позу, что и до этого. Пальцы были крепко сжаты в замок, потирая хрупкие кости, проскальзывающие сквозь прозрачную белоснежность кожи. Я кивнула, показывая всем своим видом, что на этот раз готова выслушать любую тираду девушки. — Историк написал мне, что задержится ещё на десять минут, поэтому пока никуда не уходи. У нас сегодня будет урок. Мои глаза сощурились. Не верилось во многие противоречащие факты в этих словах, но мне пришлось улыбнуться. Староста резко выдохнула при виде нескрываемой фальшивой улыбки и пошла к остальным одноклассникам, чтобы скоротать время. Итак, почему человек, который никогда в жизни за последние два года никуда не опаздывал, сказал, что задержится? Почему тот, кто ни разу за всё своё существование не писал своим ученикам, потому что, цитирую: «Общение в социальных сетях может перейти в нечто большее. Давайте продолжим сохранять формальность в наших отношениях», написал одиннадцатикласснице о том, что урок всё же будет? Почему он был не похож на самого себя, но заставил моё сердце биться в тысячу раз быстрее? И, наконец, почему мне стало так жарко, когда через четверть часа на третьем этаже, как-то незнакомо, но вполне притягательно, он приветствовал наш класс и извинялся за вызванные им неудобства, нарочито медленно расстёгивая пуговицы чёрного пальто? Почему внутри меня что-то горело настолько сильно, что, я уверена, даже осенний холод не смог бы потушить этот пожар? Сквозь горло тёмного свитера, я прикоснулась к своей шее и резко отдёрнула руку, как будто на той остался ожог. Стало страшно и оттого в равной степени интригующе, ведь я действительно сгорала изнутри. Весь урок, как обычно, просидела за первой партой в окружении родного одиночества, сопровождавшего меня почти с самого рождения. Хотя «как обычно» в этот раз звучало скорее насмешливо, чем правдиво, ведь по-обычному ничего и не было. Абсолютно всё было другим, даже светлая и до нежного лёгкая рубашка учителя, которую стоило бы носить летом при высоких температурах, когда мысли о болезни не проникали бы в голову. Потому что в ней определённо было х о л о д н о. Куда же ещё холоднее, чем в этот пасмурный день сентября? Мои пальцы сильнее сжимали пластиковую ручку с синими чернилами и пытались поспеть за остальными в написании конспекта про столетнюю войну. Это событие очень хитро заваливало учеников на экзамене и снижало им оценки, из-за чего я испытывала к нему мягкую неприязнь. Чёртова столетняя война, длившаяся сто шестнадцать лет. Ей и правда нравилось постоянно ощущать на себе ненависть школьников и особую любовь преподавателей? Почему она лгала нам о себе уже в самом своём названии? Нельзя ли быть проще, как семилетняя война, и соответствовать тем ожиданиям, которые от тебя требуют? Скажу честно, но нет, нельзя. — Итоги столетней войны? — послышался бархатный, но до боли ледяной голос историка, заставивший меня вмиг посмотреть на него. И, о боже, признаюсь, это было самым необдуманным и неловким событием в моей жизни. С ненавистным чувством горящих щёк и дрожащим голосом я пролепетала обрывками фраз об установлении абсолютной монархии во Франции и разорении Англии, ловя на себе слишком пристальный взгляд серых глаз, напоминавших мне по цвету первые весенние тучи. Преподаватель, как мне тогда подумалось, коснулся взглядом моего сердца и тихо произнёс слова, из-за которых весь мой мир перевернулся с ног на голову. Своеобразный внутренний переворот, революция, как бы я высказалась вслух, если бы мне пришлось объяснять собственные чувства. Он потёр ладони друг о друга, словно пытался согреться, после чего невольно сложил руки на груди. — Сегодня как-то особенно холодно, не задумывалась об этом? Единственное о чём я думала — это о пожаре внутри себя и о россказнях про родственные души, нашедшие друг друга слишком не вовремя. Но жестокая реальность, наподобие скользкого листа клёна, надоедливо прилепившегося к ботинку во время дождя, остановила поток влажных и глупых мечт в сторону учителя. Не бывать во время моего существования такому, что человек, в которого я влюбилась из-за бушующих гормонов, стал бы моим партнёром. Это было бы приторно сладко и сказочно для этого мира, отчего и до глупого смешно. — Вам бы потеплее одеваться, — на одном дыхании выдала я и уткнулась носом в учебник. Пожалуйста, пусть он забудет об этом разговоре и, желательно, обо мне. Не навсегда, так, на пару лет. Историк, как я поняла по небольшому шороху, вернулся к своему столу и, скорее всего, начал искать в учебнике информацию, которую мог забыть нам рассказать. Я же продолжала неотрывно глядеть в книгу и по минимуму дышать больше для успокоения, чем для столь нелепой смерти от остановки дыхания в стенах непримечательной городской школы. Мысленно захотелось досчитать до ста и, как по велению волшебного заклинания, исчезнуть из стен этого кабинета как можно быстрее. Чувствовалось каждым миллиметром тела, что что-то не так: что стрелки часов шли слишком медленно и нервно, что капли воды с краёв крыши падали до боли резко, что человек, столь неожиданно завладевший моим сердцем, стал вести себя по-другому, не так, как это бывало раньше, и что аромат природной сырости был ядовитее белладонны. На пятницу, к всеобщему счастью, по истории ничего не задали. После уроков я не спеша шла до автобусной остановки, прокручивая в голове пережитый сегодня в школе день. Коварная тревога, как тень шедшая по пятам, схватила под руку все мои сомнения и настолько радостно приняла решение о том, чтобы свести меня с ума, что я невольно остановилась посреди дороги. Где-то рядом с болотно-зелёной аптекой и продуктовым магазином, до меня дошло, о чём именно мне сегодня думалось. Такая пошлость, которая захватила все мои мысли, позволительна была только в дешёвом дамском романе, спрятанном под подушкой или, в крайнем случае, в сейфе под сотнями замков. Но я почти явно, практически открыто, по моим глазам это можно было прочитать, молила о том, чтобы моей родственной душой оказался учитель. Господи, учитель! Человек старше меня на целых семь лет, уже принявший все самые важные решения в своей жизни и, скорее всего, нашедший истинную любовь, в моей фантазии и в подлом воображении чуть не стал причиной недопустимой вольности. Когда я уселась в автобусе на свободное место, внутри головы стало также свободно и пусто. Сердце успокоилось, кровь перестала бурлить и жар, вроде как, спал. Только тошнота скрежетала ногтями по окровавленному изнутри горлу. Но на это мне было плевать, ибо к такому я давно уже привыкла. Сегодняшняя слабость к тому, о ком и думать за пределами школы нельзя, затянула петлю на тонкой шее до багровых синяков.