мой-твой-наш сын

      Рамси знал, что она никогда не сможет вернуть себе себя. Отныне Санса навсегда его. Такая же его, как и любой человек на Севере, как и любая собака на псарне, как и любая лошадь в конюшнях, как и любой слуга. Она не сможет вернуть себе свободу, потому что она никогда не была свободной по-настоящему, и она не сможет вернуть себе себя, потому что она отдала себя ему тогда, в Богороще.       — Ты моя, — ему нравилось напоминать ей об этом.       Рамси нравилось знать, что Санса — его. Это ему нравилось в первую очередь.       Ещё ему нравилось, что она его жертва. Не простая дрянная девчонка, которой нравится быть чьей-то и нравится пожёстче, не дура, которая придумывает себе сказки и верит в них, не шлюха, которая желает быть взятой. Ему нравилось знать, что она никогда бы не пришла к нему сама: у неё не было другого выбора, она не могла не прийти к нему, и она никогда этого не хотела. Она просто попалась в ловушку, она попала в капкан, который намеренно кинули ей под ноги, она была посажена на цепь, и цепь эту передали в его руки. Ему нравилось, что Санса стала первой, никогда и ни за что не выбравшей бы его.       Рамси нравилось ломать: ломать игрушки в детстве, ломать ветки, ломать кости. Ломать людей.       Рамси был рад, что нашёл дело, которое ему нравится и вместе с тем приносит пользу. Одна маленькая поломка — и Миранда не сомневается в том, что он всегда прав, она становится подругой, становится лазутчицей, становится его ушами. Ещё одна поломка — и Теон Грейджой больше не Теон Грейджой. Другая — и Вонючка больше не мужчина. Ещё — и Вонючка больше не человек. Поломанные люди окружали его, и Рамси с удовольствием принимал вину за их трещины и шрамы.       Он никогда не задумывался, почему ему так нравилось ломать. Ему просто было весело и интересно.        Когда он увидел Сансу Старк, он думал, что сломает собственные пальцы. Если бы не отец, Рамси бы точно что-нибудь сломал.        Он не придумывал никаких планов, когда ему в руки попалась милая Санса. Он просто знал: сломает, как и всех. Разве что, пожалуй, не так быстро. Таких ему ещё не позволено было заполучить, и ему было очень интересно и радостно. Он предвкушал.       Рамси нравилось, как она смотрела поначалу. Гордая, неприкасаемая — до свадьбы уж точно, — воспитанная, умная. Рамси она очень понравилась. Она выражала своё прямое непочтение, она выражала отвращение, она брезговала.        Ещё Рамси очень понравилось, что её фамилия — Старк. Он получил дар. Он получил шанс не просто забрать Север, о котором грезил его ссученный отец, а сломать собственными руками кое-что невероятное. Сломать что-то великое, что-то, что ещё никто никогда не ломал.        Получить Север и сломать его.        Получить такую женщину и сломать её.        Всё, что она говорила ему поначалу, попадаясь в его якобы случайные ловушки — непринуждённые, правда-правда нечаянные встречи — в коридорах её родного дома, было очень холодным, колючим и кратким:       — Милорд.       Рамси готов был лопнуть от радости, осознавая, что ей самой настолько мерзко звать его своим лордом, что доброжелательность, впитываемая ею с материнским молоком, разрушается без возможности восстановления. От каждого её слова веяло самыми лютыми северными ветрами, и Рамси чувствовал, как покрываются инеем его ресницы и волосы. Она играла реверансы, но он знал: Санса была бы рада посадить его на цепь да подальше от себя, чтобы уж точно не дотянулся. Она воротила нос, она знала, кто предал её брата Робба, она знала, кто его убил, она знала, кто сын убийцы, и она знала, что станет его женой. Санса ненавидела.       И даже не знала, что её ждёт. А Рамси знал. И на каждое её ледяное слово отвечал самой счастливой, искренне самой счастливой улыбкой. Он представлялся ей дурачком, но Рамси нисколько этого не стеснялся. Санса Старк получала те его улыбки, которые людям показывались только перед их смертью. Рамси был в полном восторге.       Он не мог думать ни о чём, кроме неё. Ему так нравилось просто воображать её перед собой, что он не нуждался более ни в чём и ни в ком.        В Богороще она была особенно прекрасна. Вся в белом, сама белая, только невероятные рыжие волосы и девичий румянец, каким покрываются только благородные леди, отличались своим цветом. Простолюдинки краснели пятнами, как будто даже в этом они никогда не смогли бы стать чуточку совершеннее. Рамси хотел бы смотреть на неё такую бесконечно, смотреть и представлять, что этой ночью переживёт Санса Старк.       Как Санса Старк станет женщиной дома Болтон.        Как появится первая трещина, с какой силой что-то в ней надломится, с какой болью она примет свой первый шрам. Ведь она всё-таки примет.        — Да, — пар выходит из неё вместе с тихим голосом, и Рамси мерещится, что это облако принимает её снежное обличие и тянется к его губам.       Рамси улыбается, и улыбается так, как не улыбался ей раньше.       Рамси чувствует, как впервые милая Санса боится по-настоящему.       Она не сама отдала себя ему. Её выдали, её бросили к нему в руки, её подкинули в воздух, и он её поймал, её связали и передали самым страшным из врагов, её предали. Она подтверждает это и сама говорит «да». Долго молчит, не верит, но находит в себе силы и говорит это слово. Соглашается со своей участью.       Рамси упивался осознанием: она с самого начала была обречена попасть в его руки.        Рамси нравилось, что она держалась настоящим молодцом. Её поздравляли с её участью, она падала в пропасть, а за неё радовались, ей посылали поклоны, а она и сама знала, и это было видно по ней: не с чем было поздравлять. Нужно было скорбеть.        Рамси нравилось, что она не скорбела. Она правда держалась настоящим молодцом. Заставила себя улыбнуться ему, и он поймал эту улыбку очень охотно, потому что это была та улыбка, о которой она пожалеет и которую он никогда не забудет. Первая и последняя улыбка, подаренная ему, и подаренная через страх, ненависть и отчаяние — его любимые чувства.        Рамси нравилось, что она кричала под ним. Ему очень понравилось, что он действительно был её первым мужчиной.        Первым и единственным. Это он знал наверняка.        Рамси нравилось, что она больше не была гордой, холодной и воспитанной. Такой была Санса Старк, но Сансы Старк больше не было. Была Санса Болтон, совсем другая женщина — и совсем уже не девочка.        — Ты теперь моя, — первый раз, когда он сказал это, мог бы стать последним, если бы он вовремя не увернулся.       Ему нравилось, что в первые дни она ещё цеплялась за надежды. Так делали все, но у неё получалось особенно очаровательно, и на это Рамси мог тоже смотреть бесконечно. Она находила в себе силы и смелость бросаться на него с кулаками, чистая ненависть вместо неё пыталась выцарапать его глаза, и Рамси был действительно счастлив.       Он запретил Миранде приближаться к ней. Он запретил мейстеру держать среди своих склянок лунный чай и приказал пополнить запас всего заживляющего. Он пригрозил кухаркам смертью, если они будут готовить для Леди Винтерфелла плохо.        Рамси очень нравилась Санса. Она безумно нравилась ему.       Приходя к ней сперва лишь по ночам, он до дна выпивал её криков, болезненных стонов и осипших хрипов, до крови кусался и царапался, хватался и щипался. Ему нравилось знать, что именно он сделал её женщиной, и именно он убьёт женщину в ней. Обязательно сломает, и сломает сильнее, чем других, сломает хуже, сломает страшнее, и будет это делать гораздо дольше, чем с другими.        Рамси нравилось, что Санса угасает. Она теряла рыжину волос, она теряла свой идеальный румянец. Она теряла силы.        — Моя милая жена, — шептал он ей в бледную шею, не стесняясь кусать чернеющие синяки.       Она больше не царапалась. Рамси нравилось смирение.       Она больше не кричала. Рамси нравилось принятие.       Она больше не боролась. Рамси нравилась её слабость.       Она больше не ела. Рамси не нравилось.        Рамси не думал, что сможет сломать её так легко. Ему было досадно, и он не знал, что делать с этим чувством. Он возвращался к Миранде, зная заранее, что эта девчонка с псарни ему больше не интересна.        Станнис Баратеон развеселил его.        Когда Рамси вернулся домой, первым делом ему понравилось не найти милую жену в её покоях. Вторым делом ему понравилось найти её и Миранду на помосте. Третьим делом ему понравилось убить Миранду за то, что она грозилась убить его милую жену.        Рамси понравилось, что Санса на самом деле не сдалась и решилась, попыталась сбежать, даже если это была заведомо идиотская затея. Ему не было досадно, он забыл, что это такое, когда вновь почувствовал её силу, её холод, её гордость. Он впервые был рад, что не смог доломать до конца.       — Лучше убей меня, — сказала она, не уворачиваясь от его не слишком целомудренного поцелуя.       — Ни за что, — ответил Рамси.       Рамси нравилось знать, что она — не его жертва. Санса, конечно, всё ещё была его, и всегда будет его, этого ничто не изменит, этого больше никто и никогда не изменит, но теперь она была совсем не жертвой. Она выбрала умереть, но не стать жертвой. В отличие от Вонючки, когда он ещё считал себя Теоном Грейджоем, она не молила о смерти. Она почти что приказала убить себя, и при прочих обстоятельствах это был бы настоящий приказ, если бы не её положение, шрамы и прошлое. Милая жена не умоляла и не просила — лишь высказала свою точку зрения, как подобает настоящей леди.       Рамси это очень понравилось.        Рамси понравилось, как Санса отреагировала на смерть его отца. Она испугалась, но она была счастлива, она хотела в тот же миг исчезнуть, но она почувствовала себя лучше. Север потерял последний оплот здравомыслия в рядах новых Хранителей-Болтонов, но предатель и убийца Старков был убит — вот, о чём она думала, и он это почуял.       Рамси очень понравилось, когда он понял, что она беременна. Он мог бы бесконечно смотреть, как растёт её живот, он мог бесконечно трогать его, и он трогал бы, если бы только мужское существо не начинало желать большего.        Он не мог понять, что чувствовал сам. Он нуждался в наследнике, нуждался в сыне, но знал, что ему это было не так уж и нужно. Хранителю Севера — да, необходимо. Но Рамси Болтону никакой ребёнок не нужен был. И потому Рамси не знал, что он чувствовал. Раньше он убивал носящих его детей женщин. Он не знал жалости и смятений, да и сейчас ему они не были знакомы, но что-то очевидно переменилось.       Глядя на милую Сансу, он радовался тому, что видел. Он и правда ни за что бы не убил её. Ровная, безжизненная, белая, как в день свадьбы, она прозрачными глазами смотрела на свой живот. Не могла его потрогать, боялась ребёнка так же сильно, как боялась его отца, но не подавала виду: иногда не могла, иногда не хотела.       Возвращаясь мыслями к собственному детству, всё, что Рамси мог вспомнить — свою фамилию.       И это приводило его в ужас.       Сноу — одно только слово, и Рамси терял себя. Терял свой разум, терял даже своё безумие. Это было так давно, и это было так страшно. Это единственное, чего он боялся по-настоящему. Всего одного слова, которое означало, что твоя мать — шлюха, а ты — шлюхин сын, потому что никто, кроме шлюх, не рожает детей от мужчины с другой фамилией. Ещё это слово означало, что у тебя нет семьи, потому что у тебя нет дома, потому что ты — безродная дворняга, которую не возьмут на лордовскую псарню даже щенком. У этого слова было и другое значение, если отец, как в случае Рамси, всё-таки брал на себя ответственность за не такого уж и нужного ребёнка. Это значение — стремление. Оно никогда не было ничем подкреплено, ни одним обещанием, ни одним намёком, лишь слепой и глупой надеждой на то, что, раз тебя воспитали в замке, однажды ты станешь его хозяином, а не бесправной тенью своего родителя. Сплошные нервы. Сплошная ярость.       Рамси смотрел на Сансу, на живот. Успокаивался и сам того не замечал.        Рамси нравилось, что она может его успокоить. Он не знал, что хоть кто-нибудь, кроме нового мертвеца, может сделать это. Она не прикладывала никаких усилий, она даже не знала, что делает это, и Рамси просто возвращал себе и разум, и безумие, и силу, и страх, и уверенность, и волнение.       Теперь Рамси не знал, что ему нравится больше: ломать или не ломать.        Когда она лежала вся в крови и посмела рявкнуть на него, потребовала себе своего ребёнка, которым ни за что не хотела делиться с его же отцом, Рамси это понравилось.       Но когда она теряла кровь у него на глазах, Рамси боялся.       Он знал, что никогда не скажет ей об этом. Никогда не скажет, что ему и вправду понравилось не ломать. Ему понравилось, что Санса не умерла, что Санса родила ему сына, что Санса сделала из него настоящего Хранителя Севера, родив законного наследника.        А она всего лишь попала в его руки и выжила.        — Люди боятся тебя, — Рамси чуял, как её трясёт от страха заводить с ним такие разговоры.       Но Рамси нравилось, что она пыталась побороть страх — побороть то, что он сам в неё вложил. Рамси нравилось поощрять и нравилось учиться.        — Это правильно, — улыбался он, ожидая нового урока.       — Это полезно, — ему нравилось то, как милая жена подбирала слова, и этому он тоже учился, — но не всегда эффективно. Винтерфеллу нужны результаты и быстрое строительство. Страх не всегда помощник.       И Рамси слушал каждый её совет. Санса действительно была истинной Хранительницей Севера, и было горько признавать, что она стала бы ею и без него, и без всех убийств, без всех войн, потому что всегда была ею. Воспитанной леди, прекрасной хозяйкой, умной женщиной.       Когда Рамси размышлял об этом, он вспоминал, что его фамилия — Сноу, а её — Старк.       Когда он прислушивался к её советам и видел результаты, ему нравилось осознавать, что они — Болтоны. Даже если при этом он навсегда останется паршивым Сноу, а она — благородной Старк.       Даже если Ройс вырастет благородным Старком, а не безумным Болтоном.       Рамси нравилось видеть, как Санса превращается в мать, а после — возрождается женщиной. Он знал: всё только благодаря Ройсу. Если бы не он, милая жена никогда не смогла бы.        Рамси был рад и не рад одновременно.        — Моя милая жена, — улыбался он ей в нежную шею, — ночи становятся всё холоднее. Я чувствую, как ты замёрзла без меня.       — Нет, — шептала она в ответ, заставляла его злиться, — не здесь. Ройс спит, — и зверь внутри не рычал, а довольствовался, утаскивая её за дверь.       Рамси очень нравилась Санса в постели. Она храбрилась, пыталась скрыть свой страх, но Рамси всегда чуял его, и этот запах услащал его не меньше свежей крови. Рамси уже очень давно прекратил измываться над своей женщиной в постели, но вкус её кожи не давал ему покоя.        Она всегда дрожала, но лицо её не выражало страха, она была податлива, послушна. Рамси знал: всё ради того, чтобы не было больно. Боль воспитывает прекрасных женщин, и сколько бы он ни кусался, ни сжимал, ни царапал, ни рычал, ни облизывал, она оставалась прекрасной.        Рамси нравилось ненароком делать больнее, чем нужно, и слышать её сдавленные всхлипы. От этого он забывал, что рождён человеком, а не зверем, даже если все вокруг всегда были прямо противоположного мнения. Всё, что он чувствовал в такие моменты — острое, невыносимое желание взять. Схватить. Съесть. Сожрать.       Время, подобно воде, обточило острые каменные углы её женственности. Рамси нравилось, что милая жена всё чаще делала вид, что ей не нравится. Он знал: на самом деле кое-что ей всё-таки нравилось. Наверное, думалось ему, и он ей очень нравился в постели. Это было бы правильно, потому что Рамси всегда гордился тем, что останется для неё навеки первым и навеки единственным. Пора было привыкнуть, пора было смириться, пора было отдаться по-настоящему.       Он уже не сделал бы ей так же больно, как раньше, и не сделал бы больнее, чем раньше. Рамси никогда не сказал бы ей этого, но он надеялся, что Санса понимала это и без любых слов.       — Ты делаешь меня счастливым, милая жена, — довольно скалился он, отпуская её из своих рук.       Рамси нравилось, что она не отвечала. Он чувствовал, как в ней снова просыпалась ненависть, он чувствовал, как она умело гасила её. Она превращалась в волчицу и обратно, в леди, на его глазах, и это зрелище радовало его не меньше, чем отличная, сладкая ночь.       Иногда Рамси не понимал, почему она больше не носила детей. Это не раздражало его, но ему было интересно — почему? Зажимая её в своих звериных объятиях, Рамси всё чаще возвращался к этой мысли. Не то чтобы ему хотелось вновь сидеть у её кровати, наблюдать материнскую агонию, смотреть, как много крови она теряет. Не то чтобы Рамси хотелось стать отцом для нового ребёнка.        Когда он заставил её стерпеть все осмотры мейстера, ответ на его вопрос почему-то заставил его прекратить улыбаться. Рамси помнил, как быстро с его лица сошли всякие оттенки чувств.       — Милорд, миледи, — Рамси помнил, как заикался и терялся этот трусливый дед с совсем не собачьей цепью на шее, — мне жаль. Ройс — ваше единственное дитя       Рамси помнил, как вдруг почуял её радость. Она не хлопала в ладоши, не смеялась, не улыбалась, но ему и одного взгляда хватило, чтобы убедиться окончательно: она счастлива. То было таким счастьем, какого сам Рамси не испытывал никогда. Он и не знал, с чем можно было бы это сравнить, но точно знал, что это чувство никогда ни с чем не перепутал бы. Санса была счастлива. Он это видел.       Она всегда была нежна и ласкова с их сыном, Ройс не знал её грусти и злости, но в тот день она так кружила его на руках, будто сама была девчонкой, а он — её новой куклой. Тогда Рамси впервые услышал её смех. Тогда Рамси впервые увидел её другую. Ему казалось, что в её мире наступило Лето, что в её мире больше не было никакого страха, боли и злобы. Она играла с Ройсом так, словно сама была его возраста, и не боялась быть той, кого и леди не назовёшь.       Рамси не знал, что чувствовал. Он никогда не видел, чтобы люди вокруг него так радовались. Всё, что он понимал: Санса прелестна не только тогда, когда боится. На это тоже можно было смотреть бесконечно, чтобы размышлять о том, как это вообще возможно.       — Что это значит? — он не мог не спросить.       — Это значит, что у нас есть только один шанс, — ответила она. — И у Ройса только один шанс вырасти достойным и счастливым человеком.        Она говорила, не боясь.        — Я хочу видеть его счастливым, — говорила Санса, но Рамси точно слышал: «позволь мне». — А ты?       Она редко позволяла себе задавать вопросы, и Рамси не нравилось, когда она задавала именно такие вопросы. Он знал: он в любом случае волен делать всё, что захочет.       Но он давно наблюдал за ней. Санса очень нравилась ему. Ему нравилось, чему она смогла его научить. Ему нравилось, что он решил позволить ей научить себя, даже если он не любил это признавать.       — Не бойся, милая жена, — улыбаясь, отвечал он. — Наш сын будет достойным и счастливым человеком.       Он знал: каждый раз, когда он говорил «не бойся», люди боялись в три раза сильнее. Но в тот вечер он не чуял страха. Он чуял её спокойствие. Он чуял почти доверие, но и сам никогда бы не поверил себе, даже зная, что говорит правду.        Ему нравилось, какие плоды приносил их брак — и дело было не только в Ройсе.       Ему понравилось, когда она сказала громче нужного:       — Спасибо, Рамси.       Рамси очень нравилась Санса. Наверное, и он начинал нравиться ей, и Рамси не ожидал, что это осознание может его радовать.