«А здесь, за стеной, Все двери размечены На каждую роль Пути бесконечного, Но лишь за одной Назначена встреча нам. Ты знаешь пароль Терять тебе нечего».
Зловещая ярая буря настигает его внезапно. Серо-голубое перистое небо стремительно переодевается в тяжёлый чёрный сланцевый дублет, высекая искры щелчками разбросанных застёжек-молний; отсыревшая ватная подкладка из туч неравномерно топорщится, как клоки неаккуратно подстриженной овечьей шерсти. Ветряной вал сдувает ввысь земляную пыль и прелость опавшей листвы, перекатывается через голую равнину, выдирая и перемалывая скрученные стебли подмерзших трав и похрустывающие ветки жухлых кустарников, прочно зацепившихся корнями между редких каменных вкраплений. Наконечники дождевых стрел, в одночасье выпущенные многотысячным эфирным воинством, свирепо вонзаются в беспечный мир, вставший на пути поднятого стихией мятежа. Ударяют не смертоносными, но ощутимыми залпами, чтобы всё живое прочувствовало веющую от них холодом угрозу и уступило перед напором, сдалось на милость победителя. Вхагар не впервой вступать в схватку с бурями, доказывая право взмывать в небо по собственному желанию, но Эймонд слишком устал от длительного перелёта между домами Вестероса, чтобы принять брошенный вызов. В другое время… Ноги оскальзывают по мокрой коже седла, а глаз под веером слипшихся ресниц неприятно жжется и слепнет. Внизу, у частокола редких деревьев, чудится постройка, из тех, ветхость крова которой служит добрым знамением разве что совсем потерянным путникам. Не баловням продажной судьбы, а жертвам её бесчестных каверз. Эймонд не смеет жаловаться, у него хотя бы прохудалая крыша над головой будет. Вхагар в этом везёт меньше — ближайшие горные хребты, изобилующие глубокими пустотами, лежат севернее от них. Съехав по крепкому чешуйчатому боку, под конец удачно спружинив на незаболоченный участок земли, он со спокойной душой оставляет её — размеренно дышащий постамент из груды костей, мышц и прочного панциря — отдыхать или охотиться. Неважно.«Я жду тебя у выхода и входа в лабиринт».
Эймонд, бегло оглянувшись и не заметив никого, кому могла бы принадлежать прозвучавшая речь, пригибает голову и ныряет в низкий проход, прикрытый рваной полотниной. Выцветший рисунок на ней вполне мог быть гербом давно забытого дома, возможно знакомого ему из многочисленных рассказов королевского мейстра. Какой пласт истории не хранило бы в себе распрощавшееся с лучшими временами изображение, его едва ли кто-то смог бы теперь прочесть. Глаз охватывает размытым взглядом полукруглый саркофаг стен и янтарные всполохи разгорающегося пламени. Не он один решил обрести здесь приют. Внимание первопроходца, с головой закутанного в серый бесформенный балахон, молчаливо; видно не из породы тех, кто уболтает любезностями до смерти, узнав в нём королевскую кровь.«Давно твоя боль готовила встречу нам».
На сей раз потусторонний голос заставляет волосы на загривке неприятно вздыбится. Ему, наверное, сильно надуло ветром в уши, вот и слышится всякая ерунда. Первопроходец на мгновение отвлекается от молений и вновь средоточится на неслышных, гуляющих артикуляцией по губам словах. Эймонд полагает, что разрешение на ночлег получено. Да и кто бы посмел отказать ему? И всё же… В этом Богами забытом месте только глупец будет кланяться стылым разложенным у очага камням, очертания Семерых в которых скорее угадываются. За пределами лачуги мир, кажется, летит в самое пекло. Щит глиняной стены с сеткой мшистых трещин за ним отстукивает барабанной дробью. Хлопки крыльев и короткий незрелый драконий рёв теряется в вое усилившейся бури, раскатывающей полотно мира наново, скрывая под ним и неровные углы континента и небрежные швы — следствие людского господства. В непреднамеренность такой «удачи» он не верит. Люцерис Веларион. Стронговский бастард быстрым шагом пересекает линию входа, прикрывая лицо от дождя и ветра хлипким плащом. Волосы приглаженными вихрями налипают на лоб, с подбородка каплет, посиневшие от холода губы жмутся к зубам, но мальчишка вопреки всему словно радостно потешается своим мыслям… И осекается, стоит ему увидеть его приветственный оскал. — Какая встреча, лорд Стронг, — елейно тянет Эймонд. — На кой хоть тебя Семеро сюда принесли, — добавляет недружелюбным громким шепотом. В нём угрозы ровно наполовину — достаточно, чтобы предупредить об опасности. Если с головой у Люка не совсем плохо, то сам поспешит отсюда убраться. — Я думал, что этот день ничто не может испортить. Выходит, я ошибался. — Мальчишка, — снисходительно обращается Эймонд. — Я предупреждал тебя — и вот ты снова летаешь, где вздумается. Мне, видимо, следовало позволить тогда Вхагар перекусить тобой и твоей ящерицей. — Тебе настолько скучно? — с растерянной улыбкой спрашивает Люк. — Или я тебе настолько небезразличен, что ты следишь за моими перемещениями, дядя? — за вторым вопросом он отстегивает пряжку плаща. Мокрая ткань, словно ожившая, ползет по ногам к голенищам сапог и остаётся лежать за ними тёмной грудой. Возможность потеснить первопроходца и просохнуть у очага они не рассматривают. Слишком друг другом заняты. — Больно ты мне нужен, — Эймонд раздраженно ведёт плечом в ответ на «небезразличен». Если впечатление об интересе и складывается, то только в отместку за потерянный глаз. — Я обязан следить за вашим выводком, пока ваши перемещения направленны на подрыв власти законного короля. — Он не король. И ты это знаешь. Да, прискорбное в своей истинности знание. И всё же… какая-то иррациональная часть заставляет вступиться за самого никчёмного на его памяти правителя. — Твоя шлюха-мать никогда не сядет на трон, сколько бы союзников за ней не стояло. — Не смей открывать свой рот и говорить в её сторону гадости! — Люк огрызается с безрассудной бестолковостью, как щенок, замахивающийся короткой лапой с нетвердыми когтями на матерого волка. — Она королева. Совсем скоро перед ней все преклонят колени… И ты в том числе. Эймонду хочется воочию узреть жестокое разочарование племянника в детских мечтаниях о том, как затянутый в юбки зад его матери опускается на Железный трон. Он никогда ни перед кем не гнул ни спину, ни колен, предпочитая сносить удары судьбы стоя во весь рост — сколько их уже было и сколько ещё будет? Пусть ему за дерьмовую правду Деймон и отсечет голову, как и Вэймонду, а после повесит в назидание всем на пики замковых стен, но это не добавит в бастардов Рейниры ни капли крови от Веларионов. И поспешный, навязанный брак с кузинами ситуацию не изменит. Молва среди простого люда живёт много дольше, чем великие дома, королевские семьи и драконы, оставаясь на каждое тёмное пятно репутации легендой или трактирной байкой. — Я просто летал в окрестностях. — Так далеко от мамочки? Уничижительная насмешка пресекает слабую попытку миролюбиво свести разговор в иное русло. Люк угрюмо вздыхает и опускается у противоположной стены, подтягивая к груди колени. — Моей матери хотя бы не плевать на меня. Эймонд с неохотой признаёт, что чего не отнять, того не отнять. Рейнира из тех редких матерей, которые не выделяют любимчиков и не ставят право первородства, как акт повиновения для всех остальных детей. Люк второй сын и уже названный наследник Дрифтмарка, хотя числятся ли за ним громкие заслуги, выигранные сражения или особые умения, да хотя бы в том же валирийском? Храбрость и трусость поровну смешались в худощавом, местами окрепшем теле, тьмяных кудрях и притягательных пухлых губах. Отсвет от огненного зарева ложится на подставленную щёку красивым румянцем, когда сам же Люк, сомкнув веки, укладывает голову на своё плечо.«Иди в обход и напрямик, но помни — ни один не станет в этой битве победителем».
Усталый голос звучит тем редким отцовским наставлением, которым в дни милости болезни Визерис делился с сыновьями. Ему немного не по себе. Эймонд, недолго колеблясь, бесшумно перебирается поближе к задремавшему Люку и замирает на расстоянии согнутой руки, стараясь не соприкасаться с ним. Так теплее и надёжнее. Ненавистный в своей беспечности мальчишка пахнет морской солью, утонувшим в заливе солнцем и развеянными по ветру травами с холмов Драконьего Камня. Приятно, как-то по-домашнему, как в далёком детстве, когда они всей юрбой засыпали на одной кровати после игр в отсутствие враждующих матерей. Может они все были не правы? Может им следовало вспомнить, что все они выходцы одной семьи, а распри лишь сыграют на руку их врагам и ослабят влияние рода? Мог ли он заявить права на Вхагар при свете дня, а не под покровом ночи, тем самым избежав драки с племянниками, стоившей ему глаза? Спорные мысли ворочаются и не желают отпускать его в блаженную дрёму. Яростный торг с собственной совестью не прекращается ни на минуту и Эймонд недовольно приоткрывает глаз, чтобы обнаружить себя обнимающим… Люка? Он не удивлен. Продрогший племянник, нашедший в нём источник желанного тепла, подлез под руку и замер со стороны размеренно бьющегося сердца. Обескураживающе близко. — Что тебе нужно? Первопроходец, до сих пор не выказывавший желания заговорить, зловеще возвышается над ними, протягивая руку, и манящими движениями длинных пальцев подзывает к себе — в них есть что-то и от мужественности воина, и от усердия кузнеца, и от отцовской властности, и от материнской мягкости, и от беззаботной девичьей юности, и от морщинистой мудрой старости… и от хладной смерти. Эймонд успевает подумать о том, что у обычных людей из плоти и крови подобных рук не бывает. Стоит ли им заплатить за ночлег, каким бы ветхим не был предоставленный кров? Монет при нём было не так уж и много, но справедливость обязывала проявить королевскую милость. Когда он окидывает пространство окончательно прояснившимся взором, то замечает, что лачуги нет и подавно, и Семеро не кажутся больше крохами, грубо вытесанными неумехой из камня, разрастаясь до высоты статуй в Септе Бейлора. — Лорд Стронг, соизвольте встать. У нас проблемы. Эймонд, осторожно освободившись из объятий, подымается и выступает вперёд, положив ладонь на эфес меча. В нём кипит готовность прорубить им путь на волю, кем бы или чем бы не был человек, стоявший в опасной близости. Люк сонно потягивается за его спиной и мгновенно подбирается, когда видит, что происходит нечто из ряда вон выходящее. — Я не думаю, что стоит хвататься за меч, дядя. Наверное, это место — его дом, — пальцы Люка несильно тянут его за рукав, призывая сохранять самообладание и не пороть свойственную горячку. — Может пойдём за ним? — А самому сходить страшно? — спрашивает он, насмешливо выгибая бровь и вгоняя вытащенный частично меч обратно в ножны. Никогда не признается, что и сам трусит заглянуть в неизведанное. — Если это утешит твоё самолюбие, то да — страшно. — Потеряешься — искать не буду. — Я и не сомневался. Первопроходец, не дожидаясь их, проскальзывает в проявившийся у дальней стены тоннель. Эймонд не спешит, вопреки своим же ехидным словам старается следить одновременно и за неровной виляющей дорогой и за Люком, который маячит за спиной и с любопытством вертит головой во все стороны. Посмотреть и правда было на что. Каждый их шаг прорисовывает в лабиринте новые иллюзорные грани и коридорные разветвления, расписанные цветными фресками о жизни предшественников, факелы поочерёдно вспыхивают, указывая им нужное направление и приоткрывая завесу грядущего. Там же, где свет угас, смыкается непроглядная 'живая' тьма.«Все двери размечены».
Эймонд каким-то образом осознает, что всё это связано с ним, словно за все годы ожидания что-то вершилось исключительно во имя него, обмяв с зерна его непростой личности шелуху семейных распри и черноту несбыточных надежд.«В этом замке знаком тебе каждый зал, просто вспомни то, что ты знал».
В первом замерцавшем проёме лабиринта он видит оседланную свинью. Эйгон, Джейс и даже Люк — все они злословят и потешаются над ним, сплотившись в своей неприязни. Ведь у него драконье яйцо не проклюнулось, а значит и он не дракон. «Чёртовы бастарды!» — со злостью думает он, утирая злые слезы. Пройдёт не так много времени, когда насмешка над чужим происхождением сорвётся с его губ и подымется на слух, разлетится по дворцовым углам, городским улочкам и положит начало броскам грязью в сторону детей Рейниры. Мать будет гордиться им. — Это была идея Джейса. — Какая разница? — Эймонд знает, что придумали они её с подачи Эйгона. Брата, который в жизни за него ни разу не заступился. — Большая. Тебе было неприятно. С нашей же стороны — жестоко. — Не поздновато ли ты спохватился с извинениями? — Поздновато, но… ты же и так заткнул нас всех за пояс, — с пристыженной искренностью говорит Люк. — Я например не вырос ни сильным, ни смелым, да и всадник из меня посредственный, хотя у меня было больше возможностей, чем у тебя. Остальные тоже не далеко ушли. Эймонд неоднозначно хмыкает в ответ на очевидное признание его превосходства в силе и полученных умениях и соврет, если скажет, что слышать подобное ему не лестно. Он бы многого научил Люка, поведал о лично придуманных хитростях и тонкостях рыцарских приёмов, но тот никогда не тянулся к нему за советами так, как к Джекейрису. И это раздражало.«Вот разрушенный мост, где же переправа?»
Второй засветившийся проём возвращает его в тот злополучный день, когда он навсегда перестал смотреть на мир двумя глазами сразу. Перекошенные ненавистью лица Рейны и Бейлы, подначивших Джейса и Люка вступиться в спор о наследии их матери — Вхагар. Он снова один и никого нет рядом. Эймонду хочется поделиться тем, что он сумел оседлать дракона, у него получилось доказать, что в нём течёт таргариенская кровь, которая чуть погодя прольётся на морской песок непосильной алой платой. — Я не хотел, — подавлено шелестит Люк. — Я… сожалею. Эймонд молчит. Былого не вернёшь, а наблюдая со стороны, без прикрас и взращенной обидой злости, он понимает, что всё это чёртова случайность. Нет никакой преднамеренности, только следствие собственных дел, собственных слов и неумения отступиться ни у кого из них. Кипящая злая драконья кровь в жилах. Ему совсем немного жаль маленького Люка, который не знал, что отец — его настоящий отец — мёртв. — Пойдём. — Я тайком приходил к тебе, когда ты спал и оставил свой медальон у твоей подушки. — Зачем? — Его дал мне мой отец, когда родился Джоффри. Настоящий отец, — зачем-то уточняет Люк. — Ничего более ценного у меня нет, разве что Арракс. Эймонд оглядывается, сталкиваясь с серыми опечалеными глазами Люка долгим испытывающим взглядом. Медальон он до сих пор хранит в шкатулке и время от времени счищает на нём проступающий тёмный слой, оглаживая загрубевшими подушечками пальцев вырезанный мастером тонкий узор. Тлетворная, опутываящая внутренности узелками нить рвётся, наконец позволяя ему облегченно вздохнуть полной грудью. Эймонд впервые думает, что возможно отнял у Люка намного больше и упорно продолжает отнимать. «Растущая трещина до сердца и вдоль, как было обещано». Он нерешительно замирает у третьего проёма, стараясь унять неясную дрожь, охватившую всё тело. Матушка готовит Хелейну к свадьбе. Эймонд тайком наблюдает, как белые локоны укладывают в высокую прическу, как слуги поправляют шнуровку кремового подвенечного платья и помогают надеть массивные украшения с зелёными камнями. Она вот-вот станет женой. Не его женой. — Какая ты красавица, моя девочка. «Красавица», — одними губами повторяет Эймонд, не в силах отвести от неё восхищённого взгляда. Через час в Верховной Септе Эйгон, подчинившись воле матери и деда, назовёт её своей и Эймонду никогда в жизни не будет так тяжело держать лицо беспристрастным, но он должен быть счастлив за сестру и за брата. Ведь семья превыше всего. Через много лет Визерис с подачи Рейнисы привселюдно назовёт Люцериса Велариона наследником Дрифтмарка и обручит с Рейной, поставив точку в любых притязаниях на Плавниковый трон, и Эймонд уже не сможет сдержаться, совсем не изящно отыгрываясь за свою боль на устроенном семейном ужине. Он не знает, почему эти два события невыносимо саднят ему в области сердца с одинаковой силой. Может быть потому, что Эймонд принадлежит самому себе. У него никого нет, а тех, кого он с самого начала иначе отличал — отняли, заставив связаться узами с другими. — Ты… — Не надо, — он не приказывает — просит. — Ты не поймешь. Заглядывать в остальные проёмы Эймонд не хочет, там нет ничего о чём бы он не помнил или не догадывался. Череда растянувшихся на годы ошибок, обросшая изрядным количеством оскорблений, прений, ядовитых высказываний за спиной и низменных поступков с каждой из сторон разделившегося семейства. Дорога обрывается тупиком, словно чувствует его нежелание продолжать блуждать лабиринтом нелучших воспоминаний. Первопроходец терпеливо ждет их у истока, откуда они пришли. Выуживает из черной прорехи рукава тот самый злосчастный кинжал и рукоятью предлагает ему. Люк заметно вздрагивает, узнав вверенное оружие, но не отступает. Слепо верит, что он не причинит ему вреда? Эймонд вертит кинжал в ладони, вспоминая, как не так давно на приёме у Борроса угрожал умело пустить его в ход. И проку от всего этого? Ведь то, что хочется сделать на самом деле… никто не позволял себе подобного раньше перед лицом старых Богов.«Ты иной, ты отлит из другого сплава — ты на все здесь имеешь право».
— Дядя? — зовёт Люк, видя замешательство, проступившее на его лице. Эймонд привык ко лжи и последующему за ней разочарованию, но сейчас желает проверить, как далеко Семеро позволят ему зайти. И позволят ли… — Просто верь мне. Он режет стальным росчерком одну ладонь, что поменьше, и вторую, что его — побольше. Люк морщится, когда острый край оставляет порез на нижней губе. Эймонд боли почти что не ощущает — так, крохотная пульсация. В руках первопроходца уже подготовлен бронзовый кубок; его громкий тост за «сильных племянников». Вместо завуалированного намека с игрой слов, откровенности которых за столом не понял бы только глупец, в нём расходится кругами выдержанное годами вино. Плотная лента ложится перевязью на их сплетённые вокруг кубка ладони. — Если хочешь, — шепчет Эймонд. Он не станет тем, кто будет заставлять. Люк пристально всматривается в его напряжённое лицо, стараясь отыскать там нечто привычное, враждебное, но не находит. Не теперь. — Отец, Кузнец, Воин, Мать, Дева, Старица, Неведомый. Я его, а он мой, с этого дня и до конца моих дней. У Люка голос на 'мой' дрожит и запинается. Эймонд не уверен, что и собственный не подводит его — слова клятвы ему знакомы, вот только себе после свадьбы Хелейны и Эйгона он клялся их не произносить. «Хочешь рассмешить Богов…» Вот все Семеро над ним и потешаются. Когда он льнёт поцелуем к приоткрытым губам Люка, то старается быть как можно нежнее и надеется, что его не оттолкнут.«Теперь твоя боль поделена пополам».
Стоит им оторваться друг от друга мистическое пространство вокруг них вновь приобретает привычный захудалый вид из четырёх глиняных стен. Они одни и никаких следов постороннего присутствия. Взволнованный Люк прикусывает нижнюю губу прежде чем спрашивает очевидную вещь: — Нам же не показалось? От бури не осталось ни следа — чистое осеннее небо сверкает алмазной россыпью звёзд, а набухшая земля подмерзает тонкой незримой коркой льда. Ни очага, ни Семерых. Хотелось бы всё списать на сон, но на ладони белеет узкая полоска шрама, а на губах ощущается солоноватый привкус клятвенного поцелуя. В конце концов, они же не могли оба сойти с ума?«…Единственной родной для нас обители».
— Давай убираться отсюда. Люк не спорит, подхватывает плащ и следом за ним выскальзывает из лачуги прямиком в ночь. — Через два дня мы встретимся на Драконьем Камне. Лорд Хайтауэр вновь хочет попытаться склонить твою мать к диалогу и ему понадобится моё сопровождение. — Воссоединение века. И как ты себе это представляешь? — Люк, усмехаясь, ловко взбирается на Арракса. — Из тебя вытрясут всю душу, а меня отправят в вечную ссылку на Дрифтмарк. Надеюсь к тому времени у тебя будет заготовлен надёжный план побега на двоих. — Если Семеро позволили подобное нам, то и простым смертным придется смириться. Смотри лучше, чтобы ты за эти два дня не передумал бежать со мной. — Не передумаю и целиком полагаюсь на тебя, дядя. — Тогда до встречи, — на дольше задержаться они не могут. Драконы медленно взмывают в небо. Под капюшоном смотрящего им вслед первопроходца одно за другим сменяются все семь лиц.