Что ж ты милая смотришь искоса,
Низко голову наклоня,
Трудно высказать и не высказать,
Все что на сердце у меня…
Шастун улыбался — в комнате было светло. Ножницы пискляво щелкали. Арсений хмурился. — Ты прямо как Трошин… — усмехнулся мужчина, не теряя серьезности в лице и оставаясь сосредоточенным на деле. — Кудрей-то не жаль? Эй, слышишь? — Волосы ведь не зубы — отрастут! — задорно ответил парень нараспев. Он еще долго теребил страницы, но внезапно его словно током прошибло до самых костей. — Нет, куда же это годится! Арсений Сергеевич, извините, давайте, я лучше сам все сделаю. Мне не стоило вас тревожить по таким пустякам. — Да сиди ты, соловей! Я почти закончил. Не дергайся, а то ухо отсеку ненароком. — Нет, поймите, мне очень неудобно перед вами… Парень суетился, пытался обернуться на Арсения, но тот лишь отворачивал его голову обратно, лицом к забрызганному водой окну, за которым размытыми пятнами светили золотые фонари. Набравшись храбрости, Антон захлопнул книгу и, на выдохе, произнес как мог четко: — Простите меня, на самом деле, я попросил вас об этой услуге, потому что соскучился по нашим встречам. Не подумайте лишнего! Просто с вами мне очень интересно. Прошу, отдайте ножницы, я обещаю больше не беспокоить вас. — Может, я и сам хочу этого… — пожалуй, фраза была лишней, и Арсений это понимал, однако слово не воробей, да и какой смысл обманывать — ему действительно хотелось проявить заботу о мальчишке. Он сделал вид, что не заметил ошеломления на уже раскрасневшемся лице Антона, и, сглотнув подступивший ком, на вид непринужденно продолжил. — Ты разрешаешь? Обомлев, Антон отрывисто кивнул. Пучки волос беззвучно падали на пол к трепещущим в мандраже ногам. Металлический скрежет, напоминавший чьи-то тяжелые вздохи, эхом отзывался в затылке. Арсений обошел юношу, встал напротив и, требовательно взяв его за подбородок, заставил наклонить голову вперед, чтобы было удобнее стричь. Обрывки солнечной челки летели на колени, и Попов знал, что, глядя на эти короткие русые завитки, Антон довольно скалит неровные свои зубы. — Прекращай, я даже сейчас слышу, как ты лыбу давишь. — Откуда? — Дышишь чересчур радостно… Я закончил. Мужчина отпрянул на пару шагов назад и любовался результатом, хотя вряд ли это можно было назвать любованием: его скорее переполняли скорбь и страх за мальчишку, радостно трогающего широкими ладонями полысевший светлый затылок. Не замечая полных грузной печали синих глаз, Антон подбежал к висящему над комодом небольшому зеркалу и рассмеялся собственному нелепому отражению. — Мама плакать будет, чувствую. Вы только поглядите! Ну не красавец ли? — внезапно тихо произнес Антон, прищурившись — он пытался разглядеть в глубине зеркала реакцию мужчины. Но Арсений не оборачивался к нему, только глядел на висящие на своих грешных пальцах железные ножницы, которыми он по собственной воле превратил пушистого барашка в напыщенного кадета. С минуту подумав о чем-то тяжелом, мужчина беззвучным шагом, подобно серой тени, прошел в угол кабинета, где располагался его рабочий стол, устланный бумагами, исписанными иностранными текстами. Ожидание предстоящей бессонной ночи за работой уже не терзало его, в отличие от навязчивого волнения за парня, складывающего на приготовленную старую газетку срезанные свои волосы. Арсений пытался уцепиться хоть за какое-нибудь вычурное чужестранное словечко на листах, но все они меркли, утопали в робкой, несмелой болтовне Антона. — Арсений Сергеевич, — сказал чуть громче Шастун, выводя тем самым собеседника из забытия, — раз мы на сегодня закончили… — он помялся, выбросил газетный сверток в урну, почесал розовую шею неловко, — может, почитаем стихи? Послышался гром в коридоре и шепот коварного дождя, доносящийся, видимо, из зеленого холодного подъезда. Встрепенувшись, Антон с испугом глянул на сдавливающего виски мужчину — тот даже не шелохнулся. Входную дверь, судя по характерному звуку, заперли на щеколду, затем раздался кашель, сопровождающийся шелестом пакетов. Это жена вернулась из магазина. Губ Арсения коснулась короткая улыбка, он вновь поднялся с места и еще раз бросил на лысого парня свой взгляд: растерянный Антон несколько секунд судорожно чесал руки, а когда нервная привычка наконец оставила его, с видом мученика рухнул на табурет. Он казался таким невинным, смотрел с какой-то неподдельной доброй надеждой, без слов молил не лишать его той ничтожной доли внимания, о которой он так грезил. Недолго помолчав, побродив по комнате, мужчина зашторил окно и приблизился к Антону сзади, похлопал по плечу. — Стихи — позже. Останешься на ужин.***
Жена, кажется, пыталась узнать у него, куда он так спешил. Он уже и не помнил, ответил ей или, как обычно, промычал что-то невнятное и, скорее всего, на иностранном. Мужчина тысячу раз успел пожалеть о своей расторопности. Большой ошибкой было пренебречь шарфом в столь морозное воскресное утро: чересчур ясно ощущал он, как холодный ветер сковывал голую шею, проникал под кожу и неприятно прокалывал ее будто изнутри. Его вдруг остановило бегущее вместе с ним собственное отражение в стекле магазинных витрин, подсвеченных фигурными лампами в виде белокрылых ангелов. Из зазеркалья на него дико смотрел растрепанный, чудаковатый растяпа, больше похожий не на уважаемого переводчика, а на местного бродягу-вора, пытающегося скрыться от погони. Впрочем, сейчас его больше волновало содержимое карманов — они оказались пусты вопреки его ожиданиям. «Дети-проказники… Просил же, не лазать, не брать ничего!» — беззлобно произнес он себе под нос и смешно чихнул от морозного декабрьского воздуха. Не теряя времени, он ворвался в первую попавшуюся на глаза лавку, к великой удаче — знакомую, и метнулся к стойке, за которой ютился продавец. В крохотном зале играла музыка, пахло шиповником и талым снегом. По животу растекалось медленно и тягуче приятное тепло от связанных с этим скромным магазинчиком воспоминаний. Здесь Арсений по выходным бывал с дочерью и покупал ей ароматные сахарные цукаты…***
Пахло сухим, уже сгнившим кленом и приближающимся коварным ноябрем. Голубоглазая девчонка, сидя на руках у Арсения, вытянула свою пухлую ручку с оттопыренным пальчиком и указывала на красочную упаковку со сладкими сухофруктами. Пребывавший в добром расположении духа отец мило смеялся, не отрывая глаз от чистого детского личика. — Эти хочешь? — он вторил ее жесту рукой, и она задумчиво кивала. — Дома ты такие не кушаешь, колокольчик. Может, подумаешь еще? Нет? Ну, все, не надо хныкать. Сдаюсь-сдаюсь. Извините, молодой человек! Спустя полминуты на жесткий клич в дверях, ведущих на склад, появилась двухметровая фигура продавца в потертых джинсах, но весьма приличной синей рубахе. Лицо молодого человека желтело от искусственного света с потолка, под мышкой он держал маленькую коробку конфет: очевидно, ее нужно было выставить на продажу или спрятать куда подальше. В спешке отряхнувшись, он встал за кассу и взглянул на посетителей виновато. — Слушаю-с… Усталость выдавал не только тон его голоса, но и заметные синяки под глазами. Раздраженный чересчур долгим ожиданием Арсений, убедившись, что ругать парня бесполезно, решил пока придержать возмущение: все-таки продавец был довольно юн и, судя по глазам, совестлив, да и при дочери ругаться совсем не хотелось. — Нам, будьте добры, сухофрукты, те, что на второй полке, — крайне вежливо попросил он, прижимая дочь к себе крепче. — Конечно, пожалуйста. С вас сто девяносто. Арсений протянул ему две купюры, и тот не глядя закинул их в кассу. В чем-то рыжем, даже, скорее, ржавом были длинные его пальцы, и переводчик все не мог понять, что бы это могло быть. По всей видимости, лавка — не единственная подработка кудрявого парня. — Хорошего вам дня, — застенчиво произнес он, убирая с лица челку. — И вам, и вам. Кьяра, что нужно сказать дяде? Арсений не заметил, как на лице юноши заиграл калейдоскоп эмоций: от удивления и негодования до безмятежно глупой улыбки — «дядей» его прежде никогда не называли. Ему это даже польстило. — Спасибо! — громко сказала девочка и залилась звонким смехом, заражая им и добродушного парня. — Не за что, принцесса. Мужчина кивнул ему и вышел с дочерью на улицу, но не прошло и пары минут, как вдруг за спиной они услыхали знакомый голос продавца, бегущего за своими покупателями. В исступлении Арсений остановился и дождался, пока незнакомец, умудрившийся показаться на улице в жуткий холод в одной только рубашке, приблизится. Что-то встревожило мужчину в отчаянном крике парня, и он с нетерпением ждал объяснений. — Извините, постойте, — задыхаясь, переполненный волнением взывал он, встав напротив, — я забыл посчитать вам сдачу! Вот, возьмите, пожалуйста. В его ладони лежали жалкие десять рублей. «Неужели этих копеек стоила вся суета?» — изумлялся мужчина, внимательнее рассматривая неожиданно честного юношу. — Благодарю, — Арсений улыбнулся ему и взял монету. — Возвращайтесь, - удачно оговорился продавец.***
— Дим, срочно, мне пакет леденцов! Яблочных! Тех, что прямо за твоей спиной, зеленых. — Момент… — прозвучало откуда-то из-под стола, и через мгновение заказ уже лежал перед Арсением, тут же схватившим пакет с какой-то редкостной, не присущей ему жадностью.— Вот, с тебя сто тридцать. Спешишь куда-то, а? — Я тебе позже все объясню. Держи двести, сдачу оставь. Дима был человеком на редкость проницательным, только не разговорчивым; Арсений любил таких знакомых. Положив деньги в кассу, продавец глянул на уходящего, чем-то невероятно взволнованного товарища и крикнул ему вслед: — Передавай Антону от меня привет. Тот махнул ему рукой одобрительно и исчез в дверях под звук металлического колокольчика. Снег под ногами уже не раздражал своей назойливой белизной, хрустел приятно и мягко. Только сейчас мужчина заметил: фонарные столбы были украшены тенетами сверкающих электрическим золотом гирлянд. Из машин и зданий торговых центров, квартир и ртов прохожих — отовсюду доносились новогодние песни. «Какое сегодня число?» — остановился на секунду Арсений, но передышка была недолгой, и вскоре он уже опять летел в известном только ему направлении. Небо медленно исчезало за сгущающимися снежными тучами, пухлыми, как вата — надвигалась обещанная метель. Все вокруг особенно ярко искрилось, переливалось, будто в детской сказке. Чудесной сказке. От Антона вестей не было уже месяцев семь и теперь, после нечаянно пойманного в круге общих знакомых слуха о приближающемся его внезапном возвращении, Арсений бежал на всех порах в сторону того самого вокзала, где в последний раз встретился взглядом с его лысым затылком. Он запомнил его необузданным амбициозным юношей, который готов был, себя не жалея, идти к поставленной цели вне зависимости от того, каким тернистым окажется к ней путь. Мужчина вспоминал, как денно и нощно обучал семнадцатилетнего парня азбуке Морзе и английскому языку, чтобы того приняли наконец в ряды злосчастного спецназа.***
— Сдалась тебе эта армия… — недовольно качал головой Арсений, глядя на Антона, ловко шнурующего ботинки возле дверей. — Шел бы на лингвистику: такие перспективы там! Я бы тебе и поступить помог. Самый легкий путь выбираешь, мальчишка. — Отец бы мной гордился. Затянув последний узелок, он поднялся с колен и взглянул в строгое лицо мужчины, поправлявшего на носу очки. Арсений был в домашнем, но выглядел прилично; пожалуй, в таком виде он вполне мог бы принять нагрянувших без предупреждения коллег или делегацию прочих достопочтенных лиц. Наивность в голосе парня заставила его неприязненно фыркнуть. — И где сейчас твой отец? Мать одна, бедняга, над твоим хрупким будущим трясется, последние гроши мне платит за твои уроки. Стекло застывших зеленых глаз, казалось, наконец потрескалось. Крепко сжав кулаки, Антон сделал было шаг навстречу бестактному учителю, но непоколебимое грустное спокойствие Арсения способно было приструнить любую, даже самую черную ярость, и охваченный гневом парень был им повержен, отброшен назад. — Врете вы все! — вскрикнул он неуместно громко. — Не она платит, я из своих вам приношу, из честно заработанных! Вы ведь это знаете лучше, чем кто-либо. «Лучше, чем кто-либо»... Худшее, что может произойти с учителем — осознать, что занимаешь неоправданно важное место в жизни собственного ученика. Арсений неприступно молчал. К несчастью, молчание Антон понимать совсем не умел. Он уже хорошо говорил по-английски, даже французский начал поддаваться его языку, однако все, что касалось души и чувств Арсения, оставалось для него тайным и неприкосновенным. Впрочем, долгое время это было взаимно. — Почему вы так меня невзлюбили, - он прислонился спиной к двери, - неужели же я совсем бестолковый? Ответьте, Арсений Сергеевич? Тот оглядел парня с головы до пят, словно кобра, пытался загипнотизировать, обездвижить и заставить задержаться. Хотя бы на час. На жалкий, ничтожный час. — Ты слишком толков для войны, дурак. Ай, отвлек ты меня! Я забыл теперь окончательно, о чем говорил…***
Если бы не знал он Шастуна совсем, ни за что бы не подумал, что этот милый, до глупости хороший, однако вовсе не бестолковый парень торопится взять оружие в руки. Как только хотелось ему заложить в бою свою светлую, чистую голову, испачкать лицо в грязи коричневых и багровых луж, давиться порохом и сосновыми иглами? Осенью прошлого года Антон, подписав долгожданный контракт, уехал разведчиком в северный регион страны; регулярно отправлял письма своему доброму товарищу учителю, которые переводчик тайком бережно откладывал в ящик рабочего стола, а иногда даже перечитывал. Жена Арсения часто интересовалась здоровьем Шастуна — для нее он был уже, как родной; уроки проходили в квартире Поповых, поэтому парень, став завсегдатаем, получал заботу с ее стороны: она звала его на праздники, нередко кормила и в шутку нарекала «женихом» для подрастающей дочери. Муж всегда отвечал ей, что «мальчишка в порядке» и передает ей привет. Разумеется, и это в письмах тоже было. «10 апреля N-ного года. Многоуважаемый Арсений Сергеевич! Пишу вам, как всегда, из изумрудного города. Ногу мне залатали, будьте спокойны. Неделя на койке оказалась для меня адом — спасали только ваши стихи (спасибо, что прислали мне их! Я безмерно вам за это благодарен). Точнее, не ваши, а Гумилева, как я выяснил у здешней медсестры. Она так выразительно мне их читала, но с вами, конечно, никто на этом поприще не сравнится. Помню, с каким чувством вы декламировали «Ворона»Неизлечимо больной — Антон Шастун».
Арсения признания подопечного то возмущали, то вгоняли в краску; так или иначе, все они были сохранены и надежно спрятаны от посторонних глаз. В ответ он писал крайне редко, а если и писал, то, бывало, совсем сухо. Объем писем учителя был преступно мал, но он знал, что Антон будет рад любой буковке, а потому поначалу вовсе не старался. Он и сам не понял, в какой момент вдруг его стало преследовать иррациональное беспокойство о благополучии юноши. Когда писем резко не стало, Арсений начал так много нервничать, что заболел. Кажется, за это время он прошел все стадии принятия потери связи с учеником. Сперва он душил себя работой. Порой, до настоящей тошноты засиживался он за кривыми переводами, соглашался на любую халтуру, которую предлагало начальство, без особого разбора. Дома бывал редко, а если и бывал, то по возвращении тут же проходил в кабинет, ни с кем не здороваясь, и запирался там на ночь. После начались и постоянные перепалки с семьей и любопытными коллегами, излишне интересующимися его состоянием. Жена все чаще уезжала с дочерью к своей матери, из-за чего Арсений злился только сильнее, потому что в упор не замечал, сколько проблем приносил его вспыльчивый характер окружающим. Работа ушла на второй план, когда, проходя мимо курящих на площадке соседей, он впервые услыхал о горячей точке на севере страны. С того момента на его столе, возле кровати, на подоконнике, а иногда и на полу лежали номера газет самых разных изданий — мужчина начал жадно поглощать каждую новость, анализировать, прогнозировать и срываться в истерике на холодную каменную стену, разбивая кулаки и срывая голос. Когда сил кричать уже не осталось, он надолго замкнулся в себе. Его появления на людях были так редки, что прошлые «приятели» перестали узнавать его в лицо, а иной раз задевали плечом (возможно, умышленно). Преследующие его непрекращающиеся мигрени становились все сильнее и беспощаднее, и только одна мысль будоражила уставшее сознание сквозь боль ежеминутно: «Не приходил ли почтальон?». Во сне он нередко звал Антона, выбрасывал вперед руки, будто пытался схватить его убегающую вдаль фигуру; проснуться в слезах уже не было чем-то неожиданным или постыдным. Тогда вдруг пришло к нему осознание, что он уже давно не здоров, и письма зеленоглазого парнишки с забавным акцентом, что безмолвно покоятся под замком, были для него чем-то вроде лекарства, без которого он вновь становился сумасшедшим. Арсений преданно скучал. Пахло праздником — кислющими мандаринами, которыми торговали на рынке неподалеку от вокзала. Арсений сломя голову несся к пирамиде из оранжевых плодов и, пока тучный мужчина-торговец не смотрел — стырил самый верхний (он обязательно заплатит за него, но позже, когда решит свои дела). Отойдя от лавки на безопасное расстояние, он приложил солнечный цитрус к носу и с пристрастием понюхал корку — защипало. Арсений коротко рассмеялся. Он стоял напротив красивого каменного здания вокзала. В правой руке крепко держал пакет зеленых леденцов, в левой — ароматный мандарин. Огромные часы на стене равнодушно пробили полдень. И почему Арсений сразу поверил каким-то слухам? Почему рванулся сюда посреди дня в столь нелепом виде, не боясь подорвать собственную репутацию? Что движет им сейчас, когда он, подобно верному псу, дожидается чужого ему человека, и как должен он повести себя, если вдруг эти слухи окажутся правдой, и перед ним вот-вот появится его бывший ученик? Обнять? — слишком людно, поприветствовать словом? — обидится, а для рукопожатия заняты руки. Арсений задумался настолько глубоко, что теперь ему казалось, что все взгляды устремлены единственно в его сторону и осуждающе выжидают грандиозного позора. «Кого я обманываю? Чего я только ожидал? Может, меня нарочно надурить решили и теперь, прячась да хоть и в тех вон кустах неподалеку, подглядывают за мной и смеются! Еще бы не смеяться. Взрослый человек с двумя высшими, а на такую глупость готов ради… да ради кого? Кто он мне хоть?» Большая стрелка сдвинулась — чуда не произошло. Небо окончательно побелело, и ветер стал еще злее. Похолодевший мужчина закрыл глаза и насилу развернулся лицом к искрящемуся городу, оставив вокзал позади. Медленно шагая по хрустящему снегу, он всеми силами, на всех известных ему языках пытался убедить себя в том, что своим уходом он спасает честь если не свою, то жены и дочери. «Дурак! Самый что ни на есть настоящий дурак! Таких, как я, в цирке арлекинами зовут… Только меня могло угораздить споткнуться на ровном месте. Может, этого Антона уже ведь и в живых нет! — одна только мысль об этом заставила глаза слезиться. Он испугался ее до чертиков, зажмурился и замотал головой. — Нет, его мать бы мне тогда сообщила. Наверняка… Да и возможно ли? Конечно возможно! В наше время есть ли что-то невозможное? Господи, если Ты есть… Что это я? Этого еще не хватало! Какой к чертям «Господи», Арсений? Так глупо будет предать годы атеизма ради… — он нервно усмехнулся, лицо его расслабилось, пальцы разжались. — Если и Ты есть… о чем я могу просить Тебя? Проследи там за ним вместо меня. Умоляю. Как глупо, глупо, глупо!». С этой заевшей пластинкой в голове мыслью он не успел дойти до перехода — мимо него словно пронесся ураган. Кто-то выхватил из его рук шелестящие в целлофане конфеты. Арсений замер в ступоре и увидел, как от него убегает высокий парень в камуфляже. Губы начали предательски дрожать, а язык — сохнуть, когда в метрах семи напротив перед ним остановился Антон. Его большие глаза блестели и дразнили. Какое бесстыдство.. — Доброго утра, Арсений Сергеевич! — кричал радостно Шастун и махал длинной своей рукой. — Здравствуй, — к собственному удивлению довольно сдержанно ответил переводчик, спеша ему навстречу, — ты как, родной, здоров? — Не хвораю, merci! — он на секунду притих, разглядывая исхудавшего, бледного учителя. — Не меня ли вы здесь поджидаете? — Как же, мечтай! Я только что с рынка. Вот — мандарин себе купил. Глупая ложь — оба это понимали, но любезно молчали, поддерживая легенду. Стерпев еще минуту невыносимо душной тишины, молодой спецназовец в явном нетерпении стянул с головы теплую шапку, и из-под нее показались растрепанные отросшие кудри. Арсений больше не имел сил сдерживать вырывающуюся наружу улыбку. — На ужин-то пригласите, Арсений Сергеевич? Измученный горькой радостью мужчина оглянулся. Поблизости не оказалось ни одной девушки, и переводчика этот факт почему-то крайне обрадовал — он еще долго будет гадать, что заставило его в этот момент улыбнуться шире. — Для начала — стихи.