Старик-озлоба

Когда этот заветренный город придут открывать новые, свежие люди, а может и сильные пришельцы с антеннами-усами, они отыщут в подвалах школ и огромных усатых сомов, и кучу обронитых кривых слов, и кипы бумаг — признаний в грехе или влюблённом колдовстве, — Андрею некогда сочинять сказки, бери сумку и шуруй до бассейна, быстрее! С неба сыпется блестящая костная мука, на асфальте отмирает, вянет в липкую слякоть, Андрей ещё не сверкает белой прослойкой склеенных кроссовок, только вычищенные туфли, — месит муку в сырое тесто и верит, — «я обязательно стану самым хорошим, пригожим, честным, верным». И отсидит тысячу и один урок непонятного оглушающего английского, и учебник рассыхается в руках, а за учительским столом рассыхается лекция, — и громоздкие парты, и отвинченные спины у стульев, старушка активно жестикулирует, — Андрею кажется, будто она уже дерево, сплетённая с корнями, с ветвями, и нет раздраженных мелом пальцев, — только грубая кора. За углом, по дороге назад, стряхивая морозное тесто с тротуаров, за фонарным столбом таится что-то палочно-темное, оно ест йогуртовое небо и самодельные витражи низких балконов, прячется в решётках, образует и расплетает их, — светлых, покусанных ржавчиной или целых, цвета чистого противня. Что-то стучит по полому животу, Андрею попадаются флаги, обшарпанные, с неотстирывающимся йодом и слепком зубов моли, бывшими идеальными треугольниками, как в книгах про честных и немного справедливых пиратов, золотые крюки мелькают в блеске луны, — и запретное, напуганное, сладостное, — животом по снегу, как фрегатом по водопаду, — и вытряхивать из шерсти ботинок ледышки, и выслушивать причитания, и малиновый чай. Андрей не подходит к тающим и барабанящим фигурам, решает познакомиться чуть позже, — когда школьный монстр совсем отъест голову, когда случиться подобное на то перворождённое, первоклассное, — маникюрные ножнички, порванный рот, и маленькая мочка уха в тонкой салфетке, «Андрюша, гляди, твоя мама Ван Гог, ты же не бросишь её?». Слякоть стаивает до беззубого дёрна, и осень катится огромным деревянным колесом, Андрей спешит домой мимо сталинок и оврагов со старыми гаражами, мимо фонарей, и существа за ними грустно похрустывают суставчиками, — Андрею некогда резвиться, им не на что глазеть. Возрастают цифры классов на учебных обложках, и мешки от сменки уходят в забытую даль, как и зазубренные псалмы, — от ключа горько во рту, и плаксивое «Андрей, не уходи, я без тебя не могу!», — и без сна совершенно неудобно смотреть на мир, зрачки не движутся, как в слегка запотевшем зеркале, и невозможные строчки стихотворений пропадают в затылке, как в бархатной пурге, и тяжело оседают, — сгоревший зефир падает в костёр. И такая темнота, будто проглатывает засохший старик, — ни секунды покоя, постоянные рюкзаки, болящие ноги, ноющие пальцы от шестигранных ручек, и олимпиады, и вместо тревожных эстафет с кеглями тянущиеся цепочкой нормативы. Девочки гнут ножки в лосинах, — встать на стул, ладони на спинку и согнуться, — достать макушкой тазовые кости австралопитеков, батраков злых лендлордов со стрелами в спине, — вытащить, сдать учителю, получить в колонке «рез-т» положительное число и наконец-то снять ужасные полосатые штаны. Хочется реветь до омертвления, ворочаться в песочном кляре, как выброшенная на берег рыба, и выплакать целый бассейн. В чуть солоноватой воде точно получится сделать рывок сильнее, и стартануть раньше, и проплыть чёртову дорожку быстрее всех, — «она меньше муравьиной пяты, Голицин, не возись!». В быстрой кабинке, выжатой шапке, мокрых плавках, — складировать в сумку, натянуть сухое, освободить место на лавочке, — надорванный тянучкой тянется вопрос: «что же такое муравьиная пята?», а фонарь немного чадит, — рыжеватым в чернила, — Андрей сворачивает в незнакомый двор, и старик-озлоба, старик-рёв выплёвывает его. И осень движется к своему центру, апогею, ядру, стекает, как кровь по виску, у Андрея никогда не было штукатуреных лимонных стен, подъездов с отдушиной шерсти воротников и гуляющих псов, талого снежка, — он изучает кирпичные вставки, арки и на самом верхнем этаже окно размером с грифона, ему так проще вылетать и чистить пёрышки под утренним небом, — в переглядах фар машин и подсматривающих окон сначала звонят умные часы, потом смартфон, разбитый в кровь и крошку, — носом по пыльным углам, и «где ты ходишь?!» и «чем ты маешься?!», — как острыми ржавыми граблями в тайну со снятой кожей. Во дворах плетут венки из опавших пакетов и выпавших фольгированных фантиков, палочное, обитающее под фонарём, дарит древнюю монету, и обжигает спиной, — никаких косточек, веночек, сплошной черный мазут, — отклеившаяся от липкого дна река, вставшая на ноги нефть, — и облезлая детсадовская лисичка, и пузатый тыквенный король, — он явно не от сюда, здесь не водятся тыквы, только искривлённые патиссоны, тыквенный постукивает по полой башке и поджигает глаз, — Андрея вклинивают в хоровод, и ноготочки-ракушки: то ли кошечки, то ли девочки, то ли проникающие сердечко стрелочки сразу наповал. Но Андрей не чувствует опасности, — они слишком стары и мудры, чтобы хмурить брови и щёлкать пальцем, их закуёт в льды и пургу скорая зима, а весна развалит на шарниры, — мрак рассеется, тыква сгниет, лисичка сотрётся в конец, им не жаль себя, Андрею немного жаль их, — в хороводе прытко и весело, на руках оказываются браслеты с иконами или защищающие камни, старинные огарки с поджаренными фитилями, коллекционная всячина, — на три, на четыре коробки из-под зимней обуви, а не сносившихся школьных ботинок. И каждая разматывающаяся дневная лента: разношёрстные срезы учебников и проглядывающееся ванильное солнце из-под неожиданно снежной шапки неба склеивает сладостью глаза, — локоть не гнётся в подушку, — после школьной тучи проплывёт туча бассейная, а затем и скрежет, и треск, и пожеванные гаражи, и облачное от глиняных зубов нёбо, — у мальчишки в одном из черничных угловых окон любимой сталинки. Между створок лежит барахло, памперсы, пакеты с пряжей, ветошь, — за створками лениво моргают коты, среди котов моргает он, и кривляется, вгоняет пальцы в стопу, может обратиться лысым цыплёнком или головастой розовой кошкой, — сфинкс бьёт по стеклу неоновым хвостом, — и наводит в голове Андрея порядок, — прежде там нет ничего, только перья. И пусть облезлые маски, клубящееся тела и раздутые бока вполне могут оказаться невысохшим, смятым папье-маше, — но с ними башка наполняется лёгко перелетающими бабочками, а не громоздко валящимися стальными наковальнями. Они перестукивают мыльными и проросшими суставами, очень грубо и неполно, — по крупицам, по частицам, — пересказывают, как обитают в душах переживших века гурманов, через них проходят и моллюски из тёплого океана, и переварённая человечина, — как умывают смытые лица неваляшкам и укладывают карапузов спать, как колядуют между одноэтажных домов, и мальчишки в вельветовых штанишках, и тыквы, похожие на трупный слепок, на гипсового зомби, — они вместе, каждый в одном и все по отдельности, сверкает огненными зубами разрезанная голова: «берегись!» — у мальчишек ни одного французского глагола в ней, не подобрать нужного окончания, — они охают, собирают коробки с жуками и прячутся в подпол, — грядёт осень. Страшная очень, зубастая, слезопробивающая, — Андрею кажется, что от слёз удлиняется нос и перестает закрываться рот, но во дворе всё возвращается на место, и смеётся, и сверкает, — отраженный откидывает безобразно прекрасные кудри, и кружится вместе со всеми, и растягивает гирлянду из рыжих просветов между ветвей, только за стеклом и решеткой, — он так одинок, и так на кого-то похож, кто случится ещё нескоро, но обязательно случится, и стянет волосы в хвост. Дворы замыливаются самой страшной зимой, — личное дело подрастает на пару листов, хрупких мостов, — и нет слёзных пломбирных бороздок на лице, всё пахнет газом, и хочется ни плакать, ни метать мел, а поджечь тросы, — и развалятся великие созданные чистой первородной магией кирпичи, тревожно-голубое небо садится на плечи, обвязывают кисти тонкие нити тротуаров, — теперь темнота не запретная, страшная, вредная, а будничная, — и автобусы переливаются желтыми леденцами-поручнями, ругань и стук монет соскабливают с них краску. Сталинки выкорчёвывают вместе с легендами и разломанными цементными блоками, где ладони в синей пасте закапывают и маску, и кочерыжки от тыквы, — неизменным остаётся только бассейн и чудесная, вышарканная до кварцевого блеска, вода. Теперь Андрея зовут каланчой те малыши, подкрепляющиеся после школы шоколадной алычой, — там и вафля, и арахис, и клейкая смесь масел, и раз, — на дне, два и дорожки стягиваются, как денежная резинка, — банкноты, банкноты, их целые роты, а бензинового клокочущего гнева создавшего неповторимые драгоценные магические обелиски и стёршего их в лунную пыль совсем нет, — рассеивается в сорбенте фильтров и жёстких канатов. Пуговичный Женя задыхается позади, — он плавает от свистка тренера до полуприкрытых жёстких глаз, а не для отвердевания вязкой магмы внутри, — странноватый Женя, перенесший через осенне-зимние арбалеты любовь к принтам на одежде и матерям, он кого-то напоминает, — заправляет кудри под шапочку, в Андрее смутно ворочается давнишний хоровод, разрывает фантомные клешни свисток, — и зажмуренное лицо бьётся о поверхность воды.