Предложение

— Вы не против? — Невесомо задевает губами щёку, чувствуя жар человеческого тела. — Немного развлечься? Ждёт, взгляда не отводя. Ответом ей служат горящие щеки, растрепанный вид и удивлённое, тихое «да». Тёплый свет свечи дарит хоть какой-то свет в этой непроглядной темноте. Лишь две фигуры отдают едва заметной тенью на голых стенах. Коридор холоден, темен и пуст, слышатся разве что только тихие вздохи, да и те настолько редкие, что кажется будто тут совершенно никого нет. Словно они спрятались в одиноком свете догорающей свечи и вязкой темноте огромного поместья. Не до конца понимая как Оля хочет развлечься, Дима растерянно смотрел на намертво прибитые к холодной стене кисти своих рук. Очерчивая изящными пальцами чуть выпирающую кость на кистях чужих рук, она резко прибила их на уровне головы, самого Диму прижимая к холодной стене, чуть нависая над ним. Обычно, заходя к братцу в гости, Ольга всегда была спокойна и чуть горделива, взгляд её был холоден, и пахло от неё часто свежей мятой, а мертвенная бледность подходила к тёмным губам и вечному равнодушию. И всегда Ольга смотрела на него снисходительно, со смешком. Однако если сильно постараться, Ольгу можно было развеселить – тогда появлялась Оля и смотрела Оля заинтересованно, улыбаясь чертовски красиво. И Дима отчаянно не понимал как мог влюбиться. Сейчас он тоже мало что понимал: его заботило только собственное внезапно сбившееся дыхание и острый взгляд серых глаз. Внимательно изучая лицо напротив, Оля мило улыбнулась, чуть приоткрыла рот — клыки блеснули в свете свечи. Задержала долгий взгляд на зелёных глазах, опустилась ниже — лёгкий румянец, скулы, нос, губы. Чуть ослабила хватку на руках, впиваясь губами в губы напротив. Язык требовательно проскальзывает внутрь, обводит ряд зубов, клыки едва касаются языка. Дима, боясь спугнуть, осторожно отвечает, изучает идеально ровные жемчужины зубов. Становится нестерпимо горячо где-то в области груди. И ему кажется, что во рту появился чуть металлический привкус крови, голову сносит от долгожданных ощущений. И Дима забывает как дышать. Запах мятных духов одурманивает, фиолетовые кончики волос легонько щекочут щёку, ледяные губы, холод, острые клыки, закрытые плечи, чёрные пуговицы, едва касающиеся Диминой груди — он едва улавливал детали, пытаясь запомнить всё до мельчайших подробностей. Впрочем, получилось это у него из рук вон плохо — сердце набатом било в ушах, не давая успокоить часто вздымающуюся грудь, короткие смешки, отдавающиеся эхом тоже не сильно помогали. А потом всё было словно в тумане. Какие-то странные вопросы, она кажется что-то говорила про рассвет или закат — Дима мало что осознавал сейчас. Холодные губы касались его лица много и часто, оставляя следы на коже, щеках, скуле, мочке уха. И в жар ещё больше бросало, когда она, улыбаясь сквозь поцелуи, сильнее перехватывала кисти рук. Воротник его рубашки сильно впивался в шею, она решила помочь. Оля редко кому помогала и редко ей помогали в ответ, но сейчас ей хотелось, сильно хотелось, обдавая холодом мёртвые лёгкие где-то в области сердца. Хотелось помочь и она по-своему, но помогла: идеально белыми зубами, чуть задев шею клыками, потянула багровую пуговицу, оставив новый тёмный след на вороте рубашки. Пуговица отлетела на пол, с глухим стуком разбавляя тишину. До слуха донесся удивлённый вздох и она была уверена: он точно открыл ясные зелёные глаза, посмотрел с восхищением и немым восторгом, и тут же закрыл их, снова бросилась светлая тень на левую щёку, когда она оставляла новые следы на чужой шее. Оля изучала и игралась. И он ясно осознал: это ловушка, цепкая, сильная и невероятно красивая. Недавно выпитое вино вяжет на языке, контрастируя с горячестью человеческой кожи. Целует она по-разному. Иногда — ужасно нежно, проводя холодным языком по изгибу шеи, слышит несдержанные стоны и, кажется, тихие ругательства. Улыбаясь, спрашивает вопросительно «прекратить», на что получает горячее «нет», срывающееся на выдохе «прошу». Иногда целует резко, острыми клыками впивается в чужую кожу, вылизывая выступившие багровые капли крови. Слышит ещё один рваный вздох. Запах крови и горячей поддатливой плоти туманит разум. Подумать только, кровь все ещё носится по сосудам, разгоняясь, заставляя все ещё живую жертву содрогаться всем телом, ловить ртом воздух. Обычно было по-другому: люди в основном всегда против тесных контактов, против укусов, собственной крови на чужих клыках, извиваются, пытаясь отбиться, чертыхаются — разумеется, так интереснее, но приходится заканчивать с ними побыстрее. Сейчас — по-другому. И Оле нравится это другое. Он не боится, не дёргается, сам всем телом тянется к холоду и смерти. И ей кажется, будто стало чуть теплее. Оля готова, как ей кажется, съесть его прямо сейчас. Как тогда — в клубе. Сожрать его тогда было бы легко, но не так интересно и не так вкусно. Тогда было бы также, как и со всеми другими — неромантично, до ужаса обыденно и пошло — вжать больно в стену, зло сверкнуть глазами, быть может, чуток помучать напоследок поцелуями, посмотреть на извивающееся тельце и страх в глазах — затем закончить быстро и уйти, не забыв смыть кровь с тёмных губ. Просто, но неинтересно. Больно сжимает кисть чужой руки, когда та чуть подрагивает. Поднимает взгляд серых глаз: видит подрагивающие ресницы, что бросают слабую, малую тень на пунцовые щеки, хорошо контрастирующие с тусклым светом свечи. Рот чуть приоткрыт, из него, словно пар, горячие рваные вздохи эхом отдаются в пустом коридоре. На губах, скулах, щеках и где-то затерявшись в кудрявых волосах красуются тёмные разводы помады, оставленные словно впохыхах — быстро, где-то совсем незаметно, а кое-где переходящие в целые дорожки тёмного цвета. Волосы, что так усердно он целый вечер заправлял за уши и неустанно поправлял, замечая в зеркале столовой как некрасиво выбились пряди из идеально уложенной чёлки, сейчас пушистым вихрем вздыбились, чёлка чуть выше кривых бровей отдавала слабой тенью на левое веко. И сам он, ей казалось, даже не пытался подавить вздохов — грудная клетка вздымалась резко, рвано, быстро, расправляя складки на выкрахмаленной рубашке. И впервые она видела его таким. И впервые ей нравилось видеть так. И нравилось слушать тихие ругательства и стук сердца, и быструю кровь в горячей шее, и хруст кистей, так покорно поддавшихся собственным рукам. Проведя тонкими пальцами по рубашке, она задумалась: быть может, он смог бы стать ей фамильяром? Она никогда не искала себе идеального фамильяра, не искала впринципе никого. Привыкла обслуживать себя сама, да и лишние уши и глаза в собственном доме ей были не нужны. Возникла ещё одна странная мысль: быть может, обратить его? А что, Антон не поскупится, не пожалеет, найдёт ещё, в конце концов у него есть Олежа. Пусть сами как-нибудь справляются, раньше же справлялись. А Дмитрий, возможно, Дима, если она так захочет, будет её. Будет интересно с ним играться. Долго и интересно играться, холодом обдавая как сейчас. Глупости. Отогнав непрошенные мысли, она снова прикоснулась к горячей шее. Захотелось видеть больше, она не спрашивала, да и ей разрешения-то и не нужно было. Маленькие пуговицы быстро поддались тонким пальцам. И уже через мгновение она очерчивала языком ключицы. Неторопливо спустилась чуть ниже. Слушала снова рваные, горячие вздохи. Ей нравилось как отвечает именно его тело на прикосновения холодных пальцев. Остановилась. Слишком просто, неинтересно. Снова подняла взгляд на румяное лицо, отпустила кисти рук. Легонько оттолкнулась, оставляя горячее тело. Поправила тёмные манжеты, обвела взглядом полы длинного платья, взглянув мельком на красные губы, улыбнулась. Зелёные глаза непонимающе уставились, рот, словно у рыбы, то открывался, то закрывался. И впринципе вид у него был красивый и растрепанный, и похож он был на какую-то только что проснувшуюся птицу. — Vous êtes beau et ressemble à un moineau. — Что? — Дмитрий, хотели бы вы стать моим фамильяром? — Аа, — понимающе протянул он, — ну так я.. — Я спрошу у братца. Я думаю, он не будет против. А вам не помешало бы, — она обвела взглядом его распахнутую рубашку и следы на воротнике. Неторопливо провела пальчиком по его груди, пристально смотря в глаза, — собрать вещи к переезду. Убрала руку, улыбнулась напоследок. На губах помады толком не было, и глаза её сияли, и она была уверена, что вид её был такой же растрепанный. Наклонясь, поцеловала шею, с удовольствием отметив, что следы на ней точно быстро не сойдут. Развернулась на каблуках. Уходила нарочно медленно, шелестя длинными полами тёмных юбок. Вдруг развернулась и, улыбнувшись, добавила: — Надеюсь, вы не передумаете. Мерный стук каблуков и биение сердца ещё долго отдавались в стенах одинокого коридора, и свеча уже давно догорела, оставляя после себя едва уловимый запах освежающей мяты и тёплой крови.