пальчики в чернилах перед твоим лицом

      Когда Хирофуми трахал его, Денджи елозил щекой по подушке так быстро, что края картины мира перед ним как будто размазывались и многое оставалось за кадром.       Руки на его запястьях, сдерживающие их за спиной.       Кровь, прилившая к бесстыдным щекам Йошиды.       Спутавшиеся на лбу смоляные пряди, скрывшие левый глаз.       Ухмылка как щель.       ч-черт, йошида… й-йошида…              Когда Хирофуми трахал его, вгоняя до основания, Денджи и не думал тосковать по дому, которого у него не было, и по отношениям, которые не про него; ему не нужно было чувство защищенности, покуда Йошида скручивал ему локти и сдавливал глотку, и не нужно было ничего, что имело для него значение днем, потому что он хотел только Хирофуми.       Подчиняться ему, звать его, подставлять свой зад под его руки, когда он разводит ягодицы в стороны и холодок между ними сносит башню. Нацепи он на него поводок — Денджи не стал бы его снимать, опустился бы перед ним на колени и вымаливал бы еще, окончательно растоптав в дерьме ошметки своей никчемной гордости.       Бросить к его ногам. Всего себя, свою никчемную суть.       ублюдок…       подними коленом мой подбородок, наступи мне на член       посмотри, как я кончаю, как развожу ноги, чтобы тебе было видно все       посмотри на следы от веревок на моем теле       кончи мне на язык       кончи мне на лицо       уничтожь меня       смешай меня с грязью              Странно, что это нечто мимолетное — как скачок электричества, как искра, вспыхивающая в желудке, — Денджи ощущал, когда Йошида опускал ладони ему на щеки. Широкие и теплокровные.       Огромные.       — Ты сделаешь это для меня?       Манипулировать Денджи проще простого, потому что он бестолковый, безвольный и хочет, чтобы им манипулировали.       смешай меня с дерьмом       уничтожь меня       Какое-то изощренное желание умереть.       Неосознанное. Тщательно скрытое.       — Да, только плати.       И о чем это он? Ах, да: Денджи хочет, чтобы его контролировали, контролировали каждый его шаг. Он умирал от желания подчиняться Хирофуми. Он грезил о том, чтобы впасть от него в зависимость.       Стать ненормальным настолько, насколько это возможно: при достигшей на данный момент ненормальности.       Принимать решения в одного так отстойно.       Лучше, когда это делает…       возьми меня, возьмивозьми, ну же       — Восемь тысяч, — шепнул Йошида, склонившись к шее Денджи, — и тот огромный бургер, который ты ел вчера.       Когда Денджи думал о том, что Йошида может взять в плен его разум и его дурацкую оболочку, созданную лишь тупить и поглощать еду, у него мгновенно становилось тесно в штанах.       ублюдок       — Тот, который даже в рот не засунуть?       Хирофуми просунул палец между его губ.       — Да, который не засунуть в твой маленький рот.              Йошида прекрасно спал и высыпался, но круги у него под глазами тяжелели как у бедолаг, работающих круглосуточно.       Денджи, страдающий из-за него бессонницей, всматривался в них, в эти круги, и в его черные глаза, как блядский магнит, как чернила осьминога: два огромных осьминожье-чернильных болота.       Хирофуми продолжил:       — Побудешь послушным мальчиком… — Голос синхронизирован с руками, тут же нырнувшими под футболку Денджи, отодрав ее от тощей спины. — … и я куплю тебе мороженое. Ты же будешь хорошим мальчиком, Денджи?       Обхватив его шею, Денджи выдохнул в нее. Для этого ему пришлось приподняться на носках, а когда стоишь, сильно вытянувшись, щиколотки начинает неприятно пощипывать.       Не держи его Хирофуми за талию, он бы уже рухнул.       — Если купишь мне тот кар…кре…к-кр… короче, тот к-кар-меньный пудинг...       Потряхиваясь на подкосившихся коленях, которые уже до того покалывает, что пульсирует все тело: до каждой сраной поджилки, до каждой клеточки, атома, точки.       Денджи лизнул родинку под правым уголком губ Йошиды.       Йошида повернулся к нему, и его сухие-как-пустыня губы чиркнули по белой щеке.       — Карамельный, — он сунул руку ему в трусы, властно сжав тощий зад. — Кара-мель-ный. Повтори.       То, что Йошида рядом, и дыхание его снимает с Денджи кожу, и короткий разбег поцелуев на шее предотвращают свертываемость крови, из-за чего Денджи теряет ее и теряет, теряет, теряет, и все это: его голос, взгляд, огромный рост, палочные плечи, — все то, что он может отнять у него в любой момент, — раззадоривали Денджи так, что он мгновенно забывал, что его сердце, вообще-то, по-прежнему открыто только для девочек.              И вот.       Чтобы приготовить карамельный пудинг, нужны сахар, молоко, ваниль и все такое. Ты разогреваешь духовку, взбиваешь яйца, поджариваешь сахар на сковородке, пока не получится карамель, наливаешь все это дело в силиконовые огнеупорные формы, заливаешь молоком.       Ставишь запекаться.       На тебе фартук, сдавливающий торс, и свободные шорты.       Пока сладкая жижа в формах приподнимается, шорты оказываются на уровне щиколоток, а фартучные завязки натирают талию, когда их хватают, словно вожжи, и натягивают, вплавляя ткань в кожу.       Рука под хлопчатым верхом нашаривает отсутствующий бюст.       Губы на шее не знают пощады.       Соприкосновение бедер заставляет тебя вздрагивать и приподниматься на носках, а впившаяся в живот столешница нещадно перемешивает кишки, когда массивное тело позади наваливается на тебя всем весом.              Денджи подумал об этом мимолетно.       Пока язык его укалывали неподдающиеся слоги.       — Кр…карм…карамен…       — Карамельный. — Йошида положил ладонь ему на пах.       Денджи потерся об нее.       Фартучные веревки впиваются ему в горло. Голые плечи плавятся от жара духовки, от вздохов позади, от того, что кровь прилила и шпарила, шпарила.       Жарко.       Денджи — светлые волосы и янтарные глаза — сам как карамель, стекающая книзу.       — Мм-м, к…карм…       Хирофуми приподнял его подбородок, лизнул приоткрытые влажные губы, царапнув кончик языка о Денджины клыки. Представьте, что они у него как у акулы, только в один ряд.       — Еще раз.       Денджи простонал, стоило ледяным пальцам обхватить его головку: из-за разницы температур у него тут же помутнело в глазах. Он сжал ладони вокруг шеи Хирофуми, наклоняя того ближе.       — Отвали…       — Нет, Денджи-кун, — Хирофуми насмехается, насмехаются его руки и глаза-осьминожьи-чернила. Их бы Денджи сожрал вместе с его родинкой и извечными ухмылками. — Не отвалю, пока ты не скажешь. Карамельный.       Понизив голос, шепнул на ухо.       И снова.       карамельный       Всовывая голос, слоги, щекоток дыхания прямо в ушную раковину, из-за чего Денджи простонал громче, отрывистее.              В разогретой до ста пятидесяти градусов духовке пудинг печется около получаса: этого хватит на то, чтобы тебя трахнули за столом, после чего усадили на него и взяли у тебя в рот; чтобы твои черные шорты, болтающиеся на ноге, изляпались в слюнях и семени, и чтобы, когда ты украсишь пудинг веточкой мяты перед подачей, поясницу у тебя все еще скручивало.       приятного аппетита, йошида-сан       Как знать, может ты подрочил в эти огнеупорные силиконовые формочки. Слой карамели,       слой молока и яиц.              Клыки Денджи соскочили по губам Хирофуми, едва он опустился на пятки, не отпустив при этом нижнюю губу Йошиды. Растерянно на него посмотрев, Денджи снова приблизился, распахнув рот; целовался он ужасно, ненасытно и неосторожно, кусая и слюнявя губы Йошиды, и Йошида отвечал ему тем же, только руками.       — Отвали, сказал же.       И словами.       — Что, даже ублюдком меня не назовешь?       Его голос будто удар плетью по мягкой, разодранной ногтями заднице.       Или как нога в кроссовке, придавливающая вставший член.       эй, это мои любимые, а ты их испачкал…       — Ты и без меня знаешь, что ты ублюдочный король.       и что мы будем с этим делать?              Десять тысяч йен, пятнадцать, восемь, пять…              Денджи ухмыльнулся.       Йошида ухмыльнулся ему и, грубо схватив за плечи, рывком развернул того к зеркалу: огромное, во всю стену.       Они были в комнате Хирофуми.       При этом как будто находились везде и нигде одновременно; во всех пространствах разом и на пороге великих открытий, в забытье.       Вместе и порознь.              — Посмотри на себя, — Йошида склонился к порозовевшему уху на уровне своей груди, сдавив Денджи у основания шеи, — посмотри и запомни хорошенько свое лицо и стояк, и как ты смотришь на меня, вот видишь?       Протянув руку, он сжал его подбородок, зафиксировав белобрысую голову.       — Ты кайфуешь, когда я трогаю тебя и кончаю в тебя, и тебе это нравится больше, чем когда я даю тебе деньги или покупаю карамельный пудинг. Ка-ра-мель-ный пудинг.       Денджи вцепился в его запястья, вонзив ногти в кожу.       Его лицо — остервенение, похоть, стыд.       И желание ввести слово, которое ему не давали.              Хирофуми рывком стащил с него джинсы, представив зеркальному клону Денджи его эрекцию: первородное бесстыдство, полное нахальной, премерзейшей свой сути.       — Вот, посмотри, рассмотри как следует, Денджи-кун…       — Йошида…              Его имя как стоп-слово, только стоп-слов они не обозначали.       Тогда как попытка к бегству, но и ее бессердечно пресекают на корню.       Вы бы ошиблись, предположив, что Йошида платит лишь по доброте душевной или от большой любви; он не альтруист и не романтик.              — И может, в следующий раз мне трахнуть тебя, пока ты его ешь? Или огромный торт, Денджи-кун, только представь: я ткну тебя в него лицом, и ты будешь есть и плакать, потому что посмотри...       — З-заткнись…       — Ты всегда ревешь, когда в тебе член. Мой член.       Тяжелое дыхание у него на шее.       Сырой кончик языка на его мочке.       Влажная ладонь на набухшем стволе Денджи, в захвате шероховатых длинных пальцев. Хирофуми, проскользнув ими от яичек до головки, задвигал рукой так быстро, что Денджи затрясся, мазнув щуплой задницей по его паху.       — Йошида, заткнись…       Унисон голых коленей в синяках, полусогнутых, и крепких бедер — в школьных брюках. Хирофуми твердо стоял на ногах, пока Денджи плавился и терялся, и это если не бесило, то слегка выбивало из колеи.       — И это не твой — в какой-нибудь цыпочке, а мой до основания — в тебе, Денджи, потому что я… а-аах…       Хирофуми закусил губу; Денджи вогнал ему клыки в запястье и сжал их так сильно, что хрустнула бескровная кожа, а вслед за ней — сухожилия и синюшные жилки артерий. Опустившись к порозовевшему уху, Йошида посмотрел в зеркало, в слезливые глаза Денджи.       — … потому что это я с тобой делаю, и пока твои руки перепачканы глазурью, пока твоя грудь и живот елозят по бисквиту и крему, ты будешь думать только обо мне.       Кровь обжигала кожу, мелкими снарядами летела на пол.       Вторая рука холодела от смазки, от ее похабной липкости. Хирофуми замедлился, растерев ее по всей длине.       Надавил кончиком указательного пальца на уретру.       — И когда ты будешь на пределе, я обмажу твой ствол…       Провел им окружность, придерживая Денджи под подмышкой, и снова сжал его член.       Выгнувшись, Денджи обессиленно опустил макушку ему на ключицы, туманно посмотрел в отражение. Стопами он забрался на белые «Найки» Хирофуми.       — Йошида…       У него на губах кровь, а он умоляет.       Хирофуми сдавил его шею локтем, пачкая багряным ключицы Денджи.       — Так вот обмажу его этим кремом, а ты представь, что кто-то старался, готовя эту сладость.              Рецепт карамельного пудинга: ваниль, сахар, яйца, молоко, вода.       Разогретая духовка.       Черные шорты, спущенные до пяток, фартук и член в заднице.              Денджи взвыл, желая приготовить этот, мать его, карменельный пудинг, и чтобы случилось оно все так, как он задумал. Как оно рисуется в далекой возбужденной фантазии.       — Хватит…       Когда он сдается, такой славный. Сладкий.       Как крем у него на щеке, когда он ест торт руками, будто варвар.       Как сливки на члене Йошиды, если бы он решил подать себя в качестве десерта этому зверенышу. Ухмыльнувшись, Хирофуми поцеловал его за ухом, потянул на себя, и вместе они опустились на пол, вдавив колени в ковер, и тела — друг в друга.               Йошида выглядел самым унылым, стремным и угрюмым типом, связываться с которым — дело последнее, и отчасти оно так и есть, но не когда Хирофуми трахал его, перед этим насмотревшись на нависшую над ним задницу Денджи, а Денджи — красные щеки и колени — глубоко брал у Йошиды в рот; мысли у них сливались в одну, но распускались в каждом по-разному. Хирофуми грубо растягивал его пальцами, гадая, как бы надломить Денджи окончательно, а Денджи, закатывая глаза и посасывая горячую головку, яснее всего осознавал, что ломать в нем давно нечего.       Люди думают, что решают все сами, когда как за них все уже давно решено. Самонадеянные, они хотят верить в то, что свободны — и в действиях, и в желаниях, — но при этом скованы обстоятельствами, событиями да навязанными решениями, которые они благополучно принимают за свои.       Считают, будто бы счастье в свободе и что когда тебя контролируют — это неправильно. Так не должно быть.       Ты сам по себе. Ты сам волен решать.       Только ты, ты, ты — и за километр никого вокруг.       Назовите Денджи странным, но когда Хирофуми трахал его, нашептывая какую-нибудь дрянь — и горячая грудь его шоркала по лопаткам Денджи, — тот был чертовски счастлив, потому что он был в его власти.       Под его томным, пленительным взглядом.       В его руках.       На его бедрах сверху.              Глаза, как кляксы осьминожьих чернил, и кляксы спермы, жгущие кожу на животе, груди, губах.       Впервые Денджи оказался кому-то нужен — и до чего же это крутое ощущение. Когда ему продевают веревку под коленями и скрепляют ее позади.       Когда кусают шею сзади, и его запах, запах пота и мятных леденцов, сносит Денджи голову.       Когда ему облизывают ухо — и Денджи начинает дрожать.       И когда он дрожит сам, стоит Денджи лизнуть каждую из сережек на левом хряще Хирофуми и начать посасывать их, кусать и облизывать.              Люди верят, что они самодостаточны и ни от кого не зависят, когда как зависят от окружающих их людей, вещей, мнений, традиций, хода мыслей, заложенных или приобретенных установок. В мнимой свободе они тоже себе лгут.       Денджи же остается искренним в том, что он свое подчинение и свое положение, свою зависимость и свою никчемность не отрицал.              Хирофуми покупал его каждый сраный день. Водил его по кафешкам, откармливал, накрывал одеялом — и наблюдал, как содрогается, как разламывается Денджина гордость, еле всунутая в посеребренную зеркальную щель, и как он теряется сам, его отражение в зеркале на стене.       Его плата за услуги.       Люди верят в то, что они свободны от предрассудков, но при этом прислушиваются к чужому мнению: даже если утверждают, что не делают этого. Они пашут, зарабатывая себе на кое-какие блага и изматывают себя, чтобы не упасть в грязь лицом перед теми, кому на них откровенно насрать — и не это ли манипуляция?       Люди зависят друг от друга и связаны друг с другом нитями алыми, как кровь, и неизбежными линиями судьбы.       Люди покупают себе вещи «как у всех» и хотят они, чтобы все было «как у других». Люди выбирают то, что популярно и пользуется спросом, и, раздумывая над очередной покупкой в интернет-магазине, первым делом залезают в отзывы.       Люди вьют себе гнездо по образу и подобию тысячи, миллиона таких же гнезд.       Люди трахают милашек, потому что так оно принято — выбирать книгу по обложке, — ведь исподтишка им нравится осквернять и разрушать красивое.       Люди лгут себе и ведут себя вот так, но не все, конечно же не все.       Йошида знал это, потому что он говорил это Денджи.              И брал он его, некрасивого и туповатого, потому что в его руках Денджи менялся до неузнаваемости. Пересчитаешь его зубы большим пальцем — и он млеет, прикрывая глаза: обаяние в движении скованных локтей, запястий.       Соскользнувшая вдоль кадыка капля пота.       Марафон обаяния в его смущении, когда Йошида приблизился, провел языком по горячей шее. Стиснул руками плоские бедра.       Посмотрел на него через зеркало.       Денджи, выдерживая его взгляд, раздвинул ноги шире.              Люди любят красивых и сногсшибательных, и в этом нет ничего плохого, нет, вовсе нет, но Йошиде, которому вся эта навязанная красота — понятие растяжимое, к слову, — казалась искусственной и фальшивой, было не по пути с теми, кто верил, что сам вершит свою судьбу.       Его же понятие о прекрасном имело вкус и форму. Оно неаккуратное — углы острых коленей, подпирающих бока Хирофуми — и грубое, беспощадное в своих еще и ты ублюдок.       Оно тяжело дышит, когда кончаешь в него третий раз.       Оно вздрагивает, когда вставляешь в него пальцы.       Оно тащит его на дно.       Оно — это Денджи, такой же свободный от любви и преданности, но имеющий на них такие же права, как и те, кто любил и был предан в самом деле.              — Я куплю тебе этот несчастный пудинг. — Йошида развел пальцы внутри склизкого жара Денджиной задницы, а тот выгнулся, выпятив бедра назад. Его колени шлифовали бежевый ковровый ворс, от которого потом останутся следы: лярд крохотных точек на розовой коже.       — Куплю все, что хочешь, и тебя куплю, куплю твою свободу, твои предрассудки и все, чем ты не обременен.              Суть этого «люди такие-сякие» не в том, чтобы обвинить или поучить кого-то.       Суть в том, что твари божьи сходятся по разным причинам и по каким конкретно — не должно касаться никого, кроме того, кто вовлечен в процесс.              Из примерно двухсот тридцати трех фотографий в телефоне Йошиды где-то пятьдесят (или около того) были с Денджи; с тем Денджи, который днем треплется о девчонках и своем желании рассказать общественности, что это он Тот-Самый-Человек-Бензопила, от которого у каждого работяги, офисного планктона, лунатика, школьника, домохозяйки, репортера, водителя такси и всех тех, у кого к тридцати годам есть или будут искривленный позвоночник, язва в желудке и мешки-сокровищницы под глазами; так вот, у каждого из них — дружное помутнение рассудка, фанатский психоз и неуемное обожание, питающие этого полудурка, и вот его, такого горделивого и безрассудного, было особенно классно подвешивать к потолку и фотографировать.       Ноги-руки назад, веревочные хитросплетения, ловко закрученные знающими свое дело руками.       Бесстыдное лицо, изображающее необузданный стыд, и аура какой-то другой, Денджиной сексуальности, раскрывающейся лишь с Хирофуми.       Румяные щеки, брови кверху.       Торчащие соски в корсете алых сплетений и характерное уплотнение внизу живота.              Повелевать им и властвовать, наблюдать за тем, как он руками сгребает крем с торта и как млеет, цепляясь за запястье Хирофуми; как он выскальзывает из его рук на рассвете и как желает, чтобы его контролировали; как он запрокидывает голову, опуская ее Йошиде на плечо, и как накрывает дрожащей ладонью его руку — вот в чем был смысл.       Пальцы, напоследок сдавившие рукав его футболки.       Позиция на четвереньках и руки Хирофуми, созданные повелевать: ими он медленно ведет членом между бесстыже разведенными ягодицами.       Поджатые стопы и капли пота на пояснице, когда Хирофуми, смотря ему в глаза через зеркало, проникает в Денджи, обхватывает его руками.       Завлекает.       Забирает к себе.       Приближается — и сразу двигается так быстро, что бликующий на серебристой поверхности свет тошнотворным калейдоскопом рябит в глазах, из-за чего Денджи прикрывает их и раскрывает рот. Между бедер у него так сыро, что хоть выжимай, и когда Хирофуми во второй раз дотрагивается до его уретры, Денджи вытягивается на руках, напрягается в ляжках, чиркает правой стопой по ковру и кончает в шершавую руку.              С таким оглушительным стоном, что Хирофуми хочется свернуть ему шею.       С таким обаятельным хрипом, что он вынуждает его разлепить глаза и посмотреть перед собой.              На свое лицо, на то, какое оно, когда Йошида в нем, когда каждый сантиметр его члена трет его изнутри и когда сперма стекает по его белесым ногам.       На то, как он прогибается, одними губами умоляя больше — и Хирофуми дает ему это самое больше, он вдавливает его щекой в пол и, удерживая ладонью, начинает долбить так сильно, что Денджи затыкается: из-за широты под диафрагмой.              Из-за пустоши там, насквозь прожигающий ребра. Как чертов, мать его, вакуум.       Как нечто, для них не созданное, но к чему они так или иначе стремились.