Записки из старой шляпной коробки

      Разбирая пыльные и пахнущие плесенью бумаги, привезенные в архив из готовящегося к сносу еле живого особнячка, признанного безнадежно невосстановимым даже Горархитектурой, Сергей Сергеевич Антокольский получил в свое безраздельное распоряжение одну коробку, снятую (по словам работяг-грузчиков) с самого чердака. А служил Сергей Сергеевич не кем-нибудь, а целым архивариусом. Хотя должность его официально называлась совершенно иначе ― заведующий сектором рукописных документов городского архива, сам наш герой любил называть свою должность по старинке. Было что-то трогательное и утонченное в этом «окололатинском» словечке – архива-а-а-а-ариус. А началось все как-то очень прозаически…              Уже три дня подряд рабочие готовившего строительную площадку подрядчика споро таскали в здание архива какие-то катафалкоподобные короба, тюки и даже ящики со всем скарбом, выуженным из приговоренного к смерти домишки. Вроде бы и выкинуть все можно было, но ― нет! Для того, чтобы покрасоваться перед камерами местных журналистов в образе «радетеля родной культуры» (тут архивариус не мог не ухмыльнуться, услышав замысловатую и сомнительную фигуру речи из уст пресловутого радетеля), фирма-подрядчик, заполучившая наконец-то отличное местечко в центре города под свою застройку, в лице ее собственника и директора с шумом и пафосом осуществила неделю назад целое шоу, из которого жители города узнали, что все собранные в домишке предметы интерьера, мало-мальски прилично сохранившиеся, были с почестями препровождены в местный исторический музэй. Да-да, благообразно улыбающийся и румяный, аки Пепин шафранный, радетель родной культуры именно так и произносил это слово. Видимо, в надежде, что это придает его речи особую утонченность. «Мда-а-а, ― вздыхал Сергей Сергеевич, с тоскою взирая на экран телевизора, по которому уже в пятый, если не в шестой, раз повторяли репортаж о радетеле, ― особенно вкупе со словами «ложить» и «эт-самое», которые так и валятся изо рта этого… Герострата недоделанного!». Правда, именно из этого репортажа Сергей Сергеевич к ужасу своему узнал, что и его архив не минует чаша сия ― чаша щедрот радетеля, так сказать ― который вознамерился все «бумажки» передать именно городскому архиву. Ну, кто придумал, что архив – это помойка, на которую можно стащить все бумаги города, а?! Сдали бы в макулатуру… что ли…       ― Сергей Сергеевич, дорогой Вы мой, ― шептал директор архива Антокольскому в кабинете после утреннего совещания, ― понимаете… он же (глаза многозначительно вверх, а следом за ним еще и указательный палец) еще и денег дает! На ремонт, так сказать, и наших стен. И даже стеллажи противопожарные обещался купить. Надо бы взять-то! Подарочек…       ― Да что там может быть?! ― «чайником» вскипел архивариус, игнорируя перст начальника, многозначительно указующий в потолок. ― Там столько времени каким-то не то зерном, не то го… (тут Сергей Сергеевич себя одернул) гадостью какой-то торговали! Ну, что там может быть ценного для архива, а? Николай Васильевич, да побойтесь вы бога! Мы этот мусор сейчас на вес в тоннах примем, а потом… его кто разбирать будет, а? Вы? Я? Ниночка Алексеевна с ее артритом? Или Федюнин из моего отдела ― который пьет, не просыхая, а Вы его уволить не даете?       ― Ну, голубчик, ну… разберем как-нибудь. Потихоньку. Полегоньку. Надо принять бы! На-до! А поскольку в Вашем секторе есть свободные площади, мы пока все туда снесем, а там… а там разбираться начнем. И деньги… денег нам все-таки ж подбросят. Можем хотя бы людей премировать, студентов-историков нанять на лето… пусть вот ― и практика им, и вам руководство научной работой, а? И Федюнина… я обещаю вам… ― начальник прижал руку к груди с самым честным выражением готовности уволить забулдыгу-Федюнина.       ― Делайте, что хотите! ― махнул Сергей Сергеевич рукой. ― Студенты так студенты. Их все равно Федюнин пить будет учить… Уволите Вы его, как же!!!              И вот теперь который уже день четыре огромных зала сектора заваливали макулатурой (по стойкому убеждению архивариуса). И откуда там… в этой домушечке… столько места, чтобы все это поместиться могло?       Похожий на веселого моржа с седыми усами старший среди работяг, которого все остальные уважительно именовали Кирилычем, оказался соседом архивариуса по даче. На основании этого замечательного факта Морж (как про себя его окрестил Антокольский) позволял себе обращаться к архивариусу по-простецки на «ты» и время от времени звать его просто по отчеству. Под вечер третьего дня Кирилыч в последний раз бойко протопал по забывшему про свою привычную глянцевитость паркету отдела и, сипло откашлявшись, шмякнул огромную всю в высохших пятнах и потеках коробку прямехонько на стол Сергею Сергеевичу.       ― Па-а-аследняя!!! ― весело рявкнул Морж и принялся какой-то засаленной тряпицей протирать себе лоб. ― Это ― всё! Всё перенесли… Уф!       Мельком взглянув на коробку, Антокольский сразу же понял, что в прошлом это была очень нарядная коробка для дамской шляпы ― и шляпы очень дорогой, потому что картон был чрезвычайно толстым, добротно многослойным и сохранившим удивительную твердость, даже жесткость ― и все благодаря тончайшей папиросной или шелковой бумаге, которую слой за слоем накладывали вокруг и поверх первого каркасного слоя из простого картона. За счет множества слоев бумажного цилиндра, многократно же пропитанных рыбным, скорее всего, клеем, коробка становилась чуть ли не пуленепробиваемой. Только хороший и дорогой магазин мог позволить себе продавать свои изделия в таких упаковках. Но рисунок совершенно безнадежно испорчен: не то влагой размыло, не то выцвел и теперь можно было только гадать, листья там когда-то были изображены или цветы?       ― Стоит, памашь ли, там прямехонько в нише… Под стропильной крестовиной. Как будто отдельно так… Припрятанная. Уж паутины на ней было ― страсть! Я, Сергеич, врать не буду ― пошукал там маненько. Уж не серчай… шоб без крыс там… без пауков вот… притаранить. Вот… ну, да окромя бумажек ничо там нету. Да и исписано-то все с завитушками да кренделями выписными. И папок много ― с царских времен, кажися. Это уж точно по вашей части, думал. Там этими… твердыми знаками много где написано…       ― Ятями что ли? ― устало потер переносицу Антокольский. И тут же иронически добавил, ― или ерами?       ― Може, и ерами, а може ― и хе***, ― он тут же чрезвычайно довольный собой расхохотался, но смех его перешел в надсадный кашель. Он вслед за этим смутился от своей полупохабной шутки и, хлопнув себя по нагрудным карманам комбинезона, последний раз трубно высморкался в тряпицу, сунул ее в карман и поспешил распрощаться, ― ой, пойду я, Сергеич… мне ж еще трубы там вырезать да с кровли железяки снимать. Тебе, кстати, на дачу трубы не нужны? Забор там из них сделать или что еще?       ― Нет, Михаил Кириллович, не буду я трубами на даче заниматься… ― обреченно вздохнул Антокольский, разглядывая проходы между стеллажами, заваленные принесенными «сокровищами», ― я уж так, по привычке ― из колодца.              Здание архива постепенно затихало. Не раздавались больше в коридоре шаги коллег, не слышались разговоры уходящих с работы сотрудников на крыльце. Архивариус выглянул в окно ― даже машины все со служебной стоянки разъехались, осталась одиноко и печально мокнуть под дождем только старенькая Тойота самого Сергея Сергеевича. Какая-то тоска враз накрыла архивариуса: куда бежать-то? Зачем домой спешить? Дома никто давно уже не ждет. Жены нет ― еще, родители… родителей нет ― уже. Обоих. Тут хотя бы… что-то есть, чья-то чужая жизнь, запечатленная в бумагах. В документах. Вон их сколько нанесли ― море! Года на три одних только разборов ― не считая сканирования ценных экземпляров (если найдутся, конечно!), составления описей, анализа и систематизации.       ― Посмотреть… что ли… ― скептически поджал он губы, разглядывая коробку, ― ну, так ― мельком? Надо бы чаю сварганить… Приличного!       Спустя полчаса, грея руки об кружку с ароматным Даржилингом, Сергей Сергеевич вернулся в самый большой зал своего сектора, самый темный угол которого служил ему и кабинетом. Здесь он работал большую часть дня, время от времени посматривая в крайнее окно, заботливо уставленное секретаршей Лидочкой всякими цветами. Они, удивительное дело, никогда не дохли, обильно и вопреки всему цвели и густо обрастали листьями, сколько ни выливал в них украдкой архивариус заварку из своей чашки. Он никогда не пил чай, заваренный в пакетике ― только щепотку настоящей неароматизированной заварки, брошенной на дно, заливал свежекипяченой водой и закрывал специальной крышечкой кружку. Когда-то ему ее подарила она… Называется «эгоист», смеялась она. Ну, да что теперь вспоминать! Она ― ушла, а он ― остался. Без нее.       ― А «эгоистом» вообще называют сет из чашки и крошечного чайника на одну порцию чая, с назидательной тоской подумал Сергей Сергеевич, но тут же спохватился, ― вот я зануда! Значит, так тому и быть.       Он глотнул чай один раз, затем еще пару раз и, наконец, решительно поставил кружку на подоконник: ну-с, приступим?       С тоской оглядев коробку на своем столе, Антокольский по привычке натянул тонкие полупрозрачные перчатки, плотно прилегающие к рукам, надел маску на лицо ― тоже по привычке ― во избежание попадания пыли в нос, и осторожно снял крышку.       Да уж… Кирилыч покопался в документах весьма решительно. Топорно, можно сказать. К удивлению Сергея Сергеевича, лежавшие в коробке документы сохранились очень прилично. Бумага была сухая, желтоватая и плотная, местами, конечно, подвыцветшая, но чернила были еще довольно яркими, а почерк хорошо читался ― все исчезнувшие после Октябрьской революции буквы Антокольский привычно отбрасывал при просмотре записей. Края листов даже не обтрепались. Рука писавшего была тверда, беглый просмотр первых двух-трех страниц позволил архивариусу навскидку предположить, что писавший был мужчиной ― таким твердым и размашистым был почерк.       Сергей Сергеевич отложил листы в сторону и приподнял бумаги в коробке, чтобы осторожно вынуть их и выложить на стол. На самом дне коробки лежала пачка тетрадей, перевязанных тонким кожаным ремешком, точнее сказать даже ― лентой. Ленту пришлось разрезать ― настолько тугим был узел. Раскрыв обложку самой верхней тетради, Антокольский замер, затаив дыхание. И было от чего…                            ****       Октября 18, 1888 года              Матрена, дура старая, опять куда-то засунула мои дневники! И когда взять-то успела?! Все, ведь все тетради, что писал в имении, и под Лодзью у сестрицы, в Твери и в Озерском. Только б ими печь не вздумала топить! Да уж, намедни все пришлось спешно складывать в сундуки, да в баулы. Сам, конечно, виноват, оставил без присмотру. Авось, да и найдутся в каком из сундуков. Да, не забыть бы самому перепроверить, где ж они!       Сбирался целых три недели. Вроде б и спешить некуда, а вот ― поди ж ты! Назначение получил в Затонск - полицмейстером. Неплохое, прямо скажем, назначеньице-то! Городок небольшой, тихий, на юг от Твери. Раньше не бывал, только мельком слыхивал. Но, будем надеяться, не вовсе уж захолустье. Что может быть лучше, как послужить в тихом городишке, а там уж и в отставку выйти. Прелестнейшая идея! Спасибо их Сиятельству графу К.       Назначение, правда, получилось странным, ежели не сказать – причудливым. Вызвали меня к себе их Сиятельство. И не абы как, а своим личным письмом да с именной сургучной печатью. (Антокольскому пришлось сильно сощурить глаза и повертеть тетрадь так и этак в безуспешной попытке рассмотреть изощренный в своей витиеватости крошечный набросок оттиска печати безвестного графа К.). Еще в начале августа сего года. Преотменное письмо, надобно признать: все и вежливо так, и с пиитетом (зачеркнуто) пеететом (очень жирно зачеркнуто) пиететом, мол, друг любезный, Николай Васильевич, не соблаговолите ли прибыть… снискали всеобщее уважение своей службой… верность Государю и отечеству за все время службы… для служебных переговоров по неотложному и существеннейшему делу, ибо не на кого положиться более, чем на Вас… Tout cela est très flatteur! Очень, очень приятно такое внимание к моей скромной персоне. Н-да-с… Указал граф, что приехать в Санкт-Петербург нужно к началу сентября, ибо будет он принимать меня по сему животрепещущему вопросу не в-одиночку. Весь извелся пока дождался аудиенции.              В дневник записать не довелось тогда в сентябре наш разговор. Был под огромным впечатлением от всего происходящего. Ах, как недальновидно! Надо было мне по горячим следам записать суть беседы. Хотя… И суть-то вроде б простая, а что-то странное во всем этом было, как ни посмотри. Надо бы будет… да-с… схему вычертить и проанализировать, как матушка учила.       Прибыл я на Миллионную ровно к назначенному времени. Дом, надобно сказать, у их Сиятельства, преотменный, но без вычурности. Меня уже, оказывается, ожидали. А в преобширном кабинете я узрел не кого иного, как господина Сомова Афанасия Николаевича ― тверского губернатора! Вот уж точно – неисповедимы пути Господни! Серьезный человек. Обстоятельный. Но как поздоровался со мной! Как приветливо приподнялся в кресле и кивнул головою, однако ж, очень милостиво! Истинно, истинно благородный муж! Да-с! А как же быть иначе?! Ведь в звании камергера состоит! Не абы кто ― а целый действительный статский советник! И как тут было не почувствовать всю значимость… что меня… непраздного ради совещания (тут несколько строк было зачеркнуто настолько густо и яростно, что сколько ни ломал Антокольский глаза, но прочитать написанного не смог. ― Ладно, оставим на рентгеновское чтение, ― махнул рукой архивариус и продолжил чтение.) И граф, их Сиятельство, был очень и очень радушен: и кофею подали нам в кабинет (хоть и не люблю я его, горечь эту, прости Господи), и сигары внесли в окованном серебром хьюмидоре из мореного кедра. И за ужином       Ох, Матка Боска Ченстоховска! Времени-то уже за полночь! Надо б укладываться. Завтра допишу. Только б Матрену не забыть порасспросить про дневники-то мои!                            Антокольский с каким-то доселе незнакомым ему чувством неясной тревоги прервался, закрыл тетрадь и побарабанил пальцами по обложке. Глаза устали от чтения даже одной страницы подвыцветших завитушек. Так не пойдет! Надо… надо все забрать домой, неожиданно для себя кощунственно подумал Антокольский, который сам же первым гонял и пилил нещадно всякого сотрудника архива, уличенного в том, что осмелился взять документы домой «просто почитать»! ― А сам-то… Сам-то?!!!       Но что-то подсказывало архивариусу, что никто не поинтересуется этими записками кроме него самого. И какое-то напряженное скрученное в пружину шестое чувство подсказывало, что записям этим цены нет. Не денежной, а какой-то… какой-то человеческой… душевной. И обнаружится в них если не какая-то тайна, то кусочек той самой настоящей жизни этого неведомого… как его там? ах, да… неведомого Николая Васильевича, уж это несомненно! Тревога и вместе с тем предвкушение какого-то открытия не покидали его.       ― Старым и сентиментальным ты становишься, Антокольский, ― ухмыльнулся архивариус и осторожно вернул тетрадь в коробку, положив ее поверх других похожих тетрадей. Сергей Сергеевич осторожно водрузил назад круглую крышку и, перевязав коробку крест-накрест бечевкой, спустился вниз, погасив везде свет. Ноша своей тяжестью оттягивала руку.       Мирно дремлющий в «аквариуме» пропускного бюро охранник весело посапывал, даже не заметив, как пискнул турникет, когда архивариус приложил к нему свой пропуск, и выпустил архивариуса в ночь. Впервые в жизни Антокольский уходил с работы, вопиющим образом нарушая все мыслимые и немыслимые запреты на несанкционированный вынос документов из архива, и даже напрочь забыв помыть свою кружку с остатками чая, оставленную на подоконнике. На улице было влажно, тихо и в то же время как-то странно тепло. Дождь едва накрапывал. Сергей Сергеевич аккуратно поставил коробку на переднее пассажирское сидение своей Тойоты и неспешно вырулил с парковки.