Записки из старой шляпной коробки

      На следующий день Антокольский, возвратившись с работы домой раньше обычного, пожарил себе на ужин отличные покупные пельмени с весьма говорящим названием «Мечта холостяка».       − Бог мой, пошлятина, конечно, − усмехнулся он, разрезая пакет с пельменями, − но все равно вкуснятина! Да ты поэт, Антокольский… пошлятина… вкуснятина…       Как ни странно, но полуфабрикат и впрямь был очень хорош. Сергей Сергеевич научился его готовить особым способом: сначала обжаривал с обеих сторон плотные каменистые «мешочки» с начинкой, аккуратно выкладывая их чуть подтаявшими на толстодонную сковороду с сильно разогретым маслом. Затем, обжарив с обеих сторон до румяных бочков, он заливал их на две трети смесью жидкой сметаны и тертого сыра и ставил в духовку на двадцать минут. За это время можно было помыть огурцы и зелень или черешки сельдерея − и даже порезать и слегка посолить их. Вкуснота! И впрямь — мечта холостяка! Добросовестный производитель честно начинял пельмени фаршем из крупно рубленой свинины и говядины, не перебарщивая со специями и солью. И есть непременнейше нужно прямо со сковороды! Иначе — ну, какой же ты холостяк, а? тарелки эти еще…       Во время ужина архивариус, словно умышленно оттягивая какой-то решительный шаг, ел медленно и обстоятельно — прожевывал каждую отдельную «пельмешку», жмурясь от удовольствия. Но при этом все время задумчиво поглядывал на старую шляпную коробку.       − Отпуск что ли взять… − лениво подумал он, хрустнув четвертинкой подсоленного огурца. — Давно ж не был. Тогда только… три года назад... на море… с Мари…       Он сам себя оборвал: незачем вспоминать все, что упущено. И Она тоже в прошлом. Упущено, значит — все. А отпуск можно взять, но после того, как рассмотрю, с чем предстоит работать. Привычка относиться к любому чтению как к работе, не покидала его никогда. Даже над детективами он время от времени — тоже «работал»! И никто же не гонит, читай себе в удовольствие «неучтенку» эту, так нет же! Антокольский любил в своей рутинной деятельности именно ту самую почти пропавшую нынче обстоятельность и медлительность, которая нередко бывает гарантией настоящего успеха — подлинного открытия. И в то же время, именно содержимое старой шляпной коробки с первых же секунд показалось ему настолько… личным, и именно что — Его личным, что ни о каких публикациях или каких бы то ни было научных работах, обещавших самые радужные перспективы, он ни разу и не подумал. Нужно собраться! Нужно все рассортировать сначала по хронологии, и тут же начать читать, сказал он сам себе.              Вдруг заторопившись, Сергей Сергеевич доел последние три пельменя, собрал со сковородки сметанный соус с сыром горбушечкой ржаного хлеба и с наслаждением закинул ее себе в рот, махом выпил еле теплый чай и нетерпеливо свалил всю посуду в раковину. Завтра помою!       Тщательно вымыв руки с мылом, он долго насухо вытирал каждый палец, решив в этот раз обойтись без перчаток и без маски. За полчаса он рассортировал в хронологическом порядке внушительную стопку тетрадей, просматривая даты записей на первом листе каждой из них. Тетрадь, с которой он начал свое чтение вчера, оказалась шестой по счету. Всего же их было восемнадцать штук. Правда, некоторые из них были совсем тонкие, словно из них выдирали листы, а другие были в два пальца толщиной. В коробке также нашлись и отдельные бумаги: наградные листы, письма — и даже нераспечатанные, пяток сложенных вчетверо газет, несколько криптографических карточек и чуть ли не с десяток просто запечатанных толстых конвертов. Вскрывать их пока архивариус не стал. Все, кроме тетрадей, он оставил на потом.       Подвинув кресло к окну, так чтобы ноги были поближе к батарее, Антокольский сложил стопку дневников на изящное, но приземистое бюро, доставшееся еще от прабабки, включил торшер с непривычно яркой лампочкой, приготовил лупу и водрузился наконец в кресло. Для себя он решил, что, если уж начал читать с шестой тетради, то так тому и быть — нужно продолжить именно её. Перелистнув знакомую уже со вчерашнего дня страницу, он с удовольствием прочел:                            ***       Октября 20, 1888              Поселился в Петербурге пока до отъезда у Евграфа Михайловича Пулевского, старого и добрейшего моего боевого товарища, каб не он ― так бы и остался я в сырой земле под Эрзерумом. А ежели уж совсем честно ― так и просто в снегу, собакам голодным да орлам на радость. Радушно принял меня, хоть и не виделись уж, почитай, лет семь. Поскольку доверяю ему всецело, после аудиенции, что целых четыре часа длилась ― и это не считая ужина еще − поделился с ним своими сомнениями, все ль чисто в назначении-то. Он ус свой покусал (ох, и презабавно ж он тогда на пари с полковником Кореневским свои мусташи в Турецкой кампании вырастил, да так и брить не стал о сию пору), потом другой покусал… А это, знаю я, точно значит, что он свои сомнения в деликатную форму облекать собирается. Ты, говорит, Николаша, сам приглядись ― шашкой не руби, тут тебе не турки. Не резон местом достойным разбрасываться. Человек ты одинокий, холостой да бездетный. Приедешь, рекогносцировку по всем правилам проведешь ― разведка боем тут не нужна, а там уж и определишься, вовлекают тебя во что-то бесчестное или нет. А вышел-то вот отчего у нас такой разговор. Ох, и писать-то стыдно… что ж я как паненка какая оглядаюсь?              Но очень уж меня смутили слова их Сиятельства о том, что надобно там − в Затонске это то есть − за человечком одним присмотреть. Я было возмутиться хотел, что, мол, не считаю я посильным… и не в моем понимании благородного человека… и все в таком роде… Но их Сиятельство упредил мой гнев и объяснил очень осторожно, что человек сей весьма непрост, а присмотр мой больше уже ему в помощь и чуть ли не в обеспечение сохранности жизни (!!!), чтоб он, мол, дел не наворотил похуже тех, что уже успел отчебучить в Северной Пальмире. А человечку жизнь и интерес к службе сохранить надобно б ― сказал, и финтиль такой вот рукой сделал. Но до поры оставил информацию при себе. Мол, по приезде, дорогой Николай Васильевич, все указания да росписи получите. Каково доверие, а?!       Их Сиятельство в разговоре упомянул, что от имени министра такое прошение делает в мой адрес, зная мою глубокую порядочность и способность всячески содействовать благочинию среди сограждан. А, значит, сослуживцам-то по полицейской линии, даже и столь не ко двору когда пришедшимся ― и подавно Господь велел содействовать, коли они люди порядочные, прежде всего, и честные. И Афанасий Николаевич так тоже многозначительно кивнул несколько раз и говорит, да, мол, нужно направлять и наставлять многих в уездной полиции, ибо не так уж богаты на знающих людей. По крохам собираем в службы земские, истинно — по крохам, ибо кого попало к делам благочиния и правопорядка не приставишь ― нужно, чтоб и сами были достойные граждане. А таких-то где ж просто так возьмешь? Это он как хорошо сказал-то! Да… сразу чувствуется, что умный человек, да проницательный. Однако ж полицейскому управлению Затонска, продолжил он мне со всем доверием, и городу вследствие сего нужна отеческая забота умудренного человека, который и опыт имеет, и личной заинтересованностью не помечен. Вот оно как вышло-то даже! И утвердился бы в мысли, ан нет ― червячок сомнений все гложет. Это что же это такое-то, а?!              Ах ты, про ужин у графа написать-то вчера хотел, да уж спать засобирался. Их Сиятельство очень премило приносил извинения, что ужин будет короток, ибо на доклад к позднему вечеру он зван прямо к г-ну министру, самому Дмитрию Андреевичу. Зато каково ж было мое изумление, когда прямехонько к ужину пожаловал сам Иван Дмитриевич! Лично Путилина так близко увидал я впервые. И хотя он глава Петербургского управления сыскной полиции, а в общении оказался куда как прост и открыт. Подавали гатчинскую форель — страсть как вкусна оказалась, утку под маринованными рыжиками, которую Путилин очень нахваливал и все их Сиятельству говаривал, что, мол, украдет у него повара, а потом и искать не станет — благо, у него есть права распорядиться насчет сего. Сотрапезники мои очень смеялись. Как уж сыры подавали да десерты — и не помню, так наелся, что осоловел совсем.       А вот по уходе, что примечательно, Иван Дмитриевич мне на крыльце очень осторожно сказал, что, буде у меня в новоназначенном городе какие difficultés (так и не постеснялся, намекнул, значит), чтоб писал ему прямо да лично, но направлял с нарочным — не через служебную почту. В глаза так прямо посмотрел и сказал — как отрезал. И не улыбался совсем! Что б сие означало?! Вижу, колеблется, сказать еще что хочет… Вы, Николай Васильевич, в трудное дело вступаете, но пока… Да вот! И договорить не дали — на крыльцо и господин Сомов выйти изволил, к карете поданной. Ну, что уж… одно теперь — приму к сведению слова служилого человека. Ибо одной дорогой ходим, одно дело делаем — не даром же он меня уведомить так хотел. Или ж написать по надобности, мол, что такое вот эдакое имели Вы в виду, милейший Иван Дмитриевич?       А так, чтоб себя как масон чувствовать — нежелательно. Того и гляди попадешь как кур в ощип, или кольцо с пентаклем перевернутым против воли наденут! Заговоры какие-то… наблюдения тайные. Я служака простой — мне б как на ладони все просто и без сюрвейянсов этих всех! Уж не отступишь, коли согласие дал.              Матрена так и не помнит, куда дневники задевала. Но клянется, что в один из сундуков засунула ― перекладывала ими белье, что Бетинька отослала мне в пользование. И туда же все матушкины подарки уложила якобы. Да я уж порядком все перетрясти ее заставлю, как приеду в Затонск, а дневники-то вперед всех отыскать.       Сейчас Евграфьин камердинер ужинать зовет, пока отложу писать.              Того же дня, 10 часов по полудни              Так, надобно сейчас, как приеду да приступлю к должности, обозначить, что есть правильный чин службы! Присмотреться ко всему составу ― это уж перво-наперво, известное дело! Младшие чины взбодрить сразу ж, а те, что следствие ведут, как пить дать, непростые будут господа. Взбодришь таких, как же! Не среди ли них человечек-то тот самый? Ах, кабы знать!       Еще бы надобно б поразмыслить, как Евграф Михайлович присоветовал, отчего же эта вакансия образовалась? Полицмейстер большого уездного города… от Твери ж рукой подать… просто так и непраздным образом и — раз, и в отставку. Ох, опять всю ночь не спать да ворочаться! Мысли-думушки! Ой, мысли-думушки мои!       Только б матушка не приснилась! Верная примета, что впослед мутное что приключится! Особливо, ежели приснится в экоссезовом платье в своем любимом — тогда точно лиха жди!       Ну, да помолясь, буду почивать пристраиваться. Завтра дел много.                            − Экоссезовый… экоссезовый… господи! − маялся архивариус от безуспешной попытки припомнить, что это такое, и совсем уже было поднялся с кресла к шкафу за справочником по костюму XIX-го века, как тут его осенило: шотландка! Точно же, — он шлепнул себя по лбу, − клетчатая типично шотландского рисунка ткань, только не шерстяная, скорее всего, а шелковая… наподобие тафты.       Небольшой кусочек прочитанных записей, посвященных началу какой-то тревожной будущности незадачливого Николая Васильевича, так заинтриговал Антокольского, что он на время прикрыл тетрадь и, опустив ее себе на колени, уставился в темное уже почти непроницаемого синего цвета окно. Ишь ты… матушка в экоссезовом платье — и не к добру! Он усмехнулся. Надо будет посмотреть в справочниках, кто у нас там министром МВД был… и что это за Затонск такой… − устало подумал он. Прикрыв глаза буквально на несколько секунд, Сергей Сергеевич уже был не в силах их открыть и провалился в сон — то ли от сытости, то ли от тепла, источаемого батареей, к которой прижал ступни, то ли от того и другого сразу. Закрытая тетрадь так и покоилась на коленях.