Записки из старой шляпной коробки

      Ноября 6, 1888. Воловяны       Четыре часа пополудни              Да уж, чуть скучнее наши вечера стали, как снег пошел посильнее. Слава Богу, что хотя бы и один раз успели поохотиться, так только ночью после полуночи вдруг настоящая метель поднялась. И вот до сего часа так и вьюжит, так и вьюжит ночами, зато днем тает каждый раз. Пакостная погода! На охоту снова уж не выберешься – ну… и нужды особой нет, да и к соседям тоже не самая стать добираться, пока санный путь не слежится. Да оно-то и милее дома!              Второй уж день обдумываю советы да конжектюры Евграфа. Дружба наша настолько проверена и временем, и трудностями, пережитыми совместно, что со всей своей готовностию я доверяю его суждениям. Ибо человек-то он прямолинейный, открытый, хоть и в деликатности толк знает. Уж как бы ни был он уверен, когда дело нечисто или осторожность надобно проявить, в лоб так все одно не брякнет, нет, мол, и все – и дело табак. Он обрисует непременно, что за доводы он имеет, все свои pro-s et contra-s выскажет. Сомнения мои да колебания относительно задачи, что мне мой… новый bienfaiteur поручил, он тоже разделяет. Да только в ином ключе. Видится ему, что на самом деле г-н Штольман (не к ночи будь помянут) не кто иной есть как настоящий espion, но супротив которого не набралось достаточно свидетельств его порочной деятельности и вредоносного умышления против всей Российской Империи и – чем черт не шутит?! – самого Государя. Вот для чего и нужно было, по суждению Евграфову, после той самой изрядной компрометации его сослать недалеко от столицы и даже оставить ему какую-никакую, но возможность служить по привычному ведомству, но, однако ж − поместить под негласный надзор верного Отечеству и государю человека. И поскольку выбор этот сделан был в мою пользу, рассудил Евграф ничтоже сумняшеся, должно мне преисполниться сознанием всей важности моей миссии и с честью ее исполнять. Нет, несомненно, что голову сложить мне вряд ли придется, но кто знает, не будет ли от моих действий и моей внимательности, моего опыта и умения искусно руководить и наблюдать зависеть самое жизнь его Величества и его ближнего круга? Мнение такое мне показалось резонным и вполне отвечающим духу той секретности и осторожности, с которыми все предшествующие назначению мои встречи и переписка обставлялись. Да если еще принять во внимание те же намеки г-на Путилина… Да! Да… вполне себе… прав Евграф мой, вполне может быть прав! От таких верноподданических Евграфовых суждений меня то в жар, то в холод бросать начало. Ох, и опасный же противник, чувствую я, предстанет передо мной в Затонске. Ну да уж… будет ему наука. Посмотрим еще, чья возьмет! Уж я не пожалею и жизнь положить… и…       А покамест… Не вздремнуть ли часок, подумалось. Надо бы успокоиться! И наливочки бы еще Бетинькиной откушать. С кулебякою с севрюжинкой.              Ноября 7, 1888. Воловяны       Семь часов пополудни              Коротаем вечера с Евграфом да нашим малым теплым кружком за пулькой да вистом. Разговариваем на разные темы, включая и новое мое назначение. Все более укрепляюсь я в мысли, что Евграфово предположение верно. Для пущей уверенности перечитал я заново все, что в пакете от их Сиятельства прибыло. Ох, чую я прямо печенкой своей, что лихие дни мне предстоят!       На третьей взятке виста оборонил я, что надобно будет дать поручение Никифору моему подыскать в Затонске кухарку какую-нибудь толковую ― чтоб недорого было, пристойно… но, чтобы ежели оказия какая, так можно бы и другую домашнюю заботу перепоручить.       И тут… Да! Надобно признать, что Петр Карлович наш и прежде дельные мысли высказывал по части обустройства быта ― не только Бетинькиного, но и всяческого не чуждого ему человека. А при жалобе моей на то, что Матрена не годна мне в кухарки, да только уж и не отставишь же её, присоветовал мне в коль не в экономках, так в прислугах ее оставить да по дому хлопотать ― дом, здраво рассудил он, большой, коли о шести комнатах, не считая служб да флигеля. А вот буде нужен мне повар, так не погнушаться взять старшего Лаврова сына − Анисима. Бетинька тут же оживилась, руками всплеснула да засмеялась, но идею gestionnaire нашего всячески поддержала. А и то… прелюбопытная идея и притом – отличная!       Старший племянник Егория-то, оказывается, с пяток лет назад расшибся чрезвычайно, когда упал, как отцу с Сергеем Леопольдовичем помогал коней новоприобретенных объезжать. И руку сломал, и ногу – бедолага – обе те, что слева! У Татьяны Леопольдовны сердце наидобрейшее, она тотчас доктора уездного велела привезть да устроила при его посредничестве Анисима в гошпитальный корпус при богадельне монастырской. Негряжские много жертвуют на ее содержание, хотя сам монастырь Казанско-Богородицкий редко посещают. Доктор наш уездный, Багров Николай… ежели не ошибаюсь… Трофимович – умный и грамотный человек, да и врач хороший. Но – когда не пьет. А когда пьет… себя забывает… да и страждущих, вверенных его попечению, видать, тоже. Руку он Анисиму поправил быстро, да и точно. Не понадобилось многих умений, что называется. Рука-то и срослась безо всяких последствий, а вот нога… да уж, вот уж суждено так суждено, срослась да короче другой стала чуть не в вершок. Потому как Н.Т. на следующее утро только операцию назначил, а покамест до операции Анисиму ногу-то в лубки замотал, да то ли криво, то ли не так, чтоб крепко. И как-то вот бес его попутал: принял он немного у настоятеля Зосимы Сергеевича наливки, как из корпуса-то уходил, да затем еще по дороге к дому в кабаке у Булатникова догрелся, да и вразнос пошел совсем с того ж вечера – пил недели две, непробудно-таки, в своей квартире. Чуть пожар не устроил. И не до сломанной ноги ему, знамо дело, стало. Беда-с! Хромать Анисим теперь сильно стал, в привычном лесническом деле ему тяжело, так Т.Л. и С.Л. его при доме в помощь экономке Варваре Семионовне оставили. Он поначалу ерепенился очень, все к отцу с братьями рвался в помощники – Лавр-то лесничий не хуже Егория нашего − даром, что младший из братьев! Но они оба по стопам отцовым пошли как есть лучшие лесничие во всем уезде нашем – без прикрас утверждаю! Анисим все, мол, я на лошади держаться буду, коли одно стремя-то укоротить! Но Лавр сына-то пожалел, поберечь решил. Смирился Анисим не сразу, зато уж как понял, что из-под воли отцовой не выйти, стал помогать Варваре Семионовне на совесть. А она ж не только, да и не столько экономка, сколько же стряпуха знатная — это всякий в уезде, кто у Негряжских бывал, подтвердит.       Вот… за неполные-то пять лет и навострился парнишка кухмистерским умениям: и жарить-варить, и печь, и разделкой да обвалкой мяса заниматься… дрова на нем, опять же, и заруб всякой живности, и копчение с посолом, да провизия на рынке и в лавках. И даже кондитерским кундштюкам его Варвара Семионовна обучила не самым сложным, да дессертам составным. У нее-то, у мастерицы, всякому поучиться не грех! Да только вот на что теперь два кухмистера в одном-то доме? Негряжские живут небедно, но сдержанно − потому как двое их всего, нет у них привычки чтоб что ни день ― то кутеж. Гости, всенепременно, бывают и по многу зараз, так на тот случай у В.С. девки есть кухонные, а Анисиму там среди бабенок не очень-то и сподручно. Они, как барыня да экономка отвернутся, и давай над мальчишкою глумиться, мол, щей генерал да кутьи начальник, хоть у самих-то и вполовину его умений не наберется – кур щипать, да языками трещать. С.Л. прознал, девок отчитал да взгону задал, а сам стал Анисиму поручать поболее стряпать, особенно на случай приемов либо к большим праздникам. Так тут уж Варвара Семионовна заартачилась, стала Татьяне Леопольдовне намекать, что обидно ей такое положение вещей, мол, почитает она себя вправе оставить место у Негряжских, коли не ко двору пришлась по возрасту своему. Да и мало ли что экономкою она считается, ей на кухне царствовать потомственная гордость, мол, велит. Тут уж сама Т.Л. не захотела в такой расклад пускаться. Помилосердствуйте, о каком же возрасте тут можно рассуждать, когда Варвара Семионовна вовсе и не стара летами. А уж все, чему ее батюшка родной научил, Семион Францевич, так и вовсе бесценно! И как не быть ей прекрасною стряпухой?! Ведь батюшку ее − Семиона Францевича Шатеньева − всяк в уезде за примечательного cuistot знал. Вот уж тут-то история так история! Романический сюжет – не меньше! Уж сколько его слышу, он все новыми подробностями обрастает.       Его Негряжский-старший пригрел, когда подобрал брошенного отступавшими полками маршала Нея. Так и нашел его под полуистлевшей медвежьей шкурой в какой-то едва не загоревшейся еще избе на лавке ― в жару… в грязи и оголодавшего донельзя… всего gratté dans la gale да во вшах. Он бредил, да в бреду все распевал осипшим голосом комические куплеты, чем и задел за живое Леопольда Максимилиановича… хоть и вражий потрох, а тоже ― человек же. Звали его, если память мне не изменяет, Simon-Francois August Châtaignier. На ту пору ему было всего шестнадцать-семнадцать где-то, коли не соврал.       Леопольд Максимилианович забрал найденыша к себе в полк, в лазарете строжайше велел за ним присматривать, справлялся о нем постоянно, платье ему подходящее справил по погоде и под росточек его хилый, иной раз и самолично захаживал. Как парнишка в себя пришел и смог говорить, tout de suite сообщил он Негряжскому-старшему, что при Неевом обозе служил старшим помощником повара – своего же отца, который с полгода как преставился, не выдержав тягот русского похода и собственной любвеобильности. Найденыша же отступавшая армия бросила после мучительной холодной ночевки прямо в деревне, где разбили очередной bivouac. Занемог он быстро, а когда стало ясно, что голод и холод, да полное отсутствие возможности совершать хоть изредка мало-мальский приличествующий человеку туалет довели его до чесотки и вшей, так и вовсе не стали жалеть. Шкурой какой-то старой медвежьей, украденной из разграбленного имения, прикрыли на лавке, кувшин воды поставили, да и ушли прочь без сожаления. И словно в насмешку в руки ему сунули крест, что от помершего в походе офицера остался. Это ж провиденье Господне, что через несколько часов в деревню полк Негряжского ворвался, преследуя маршаловы отряды, да каждый дом, каждый куст прочесан был. А сам Л.М. как в избу вошел, да так и услыхал как стонет кто-то… а уж вонь-то какая немилосердная по избе стояла – и не высказать. Simon же этот, как излечился да в себя пришел, такой собачьей благодарности к Негряжскому-старшему преисполнился, что готов ему сапоги был чуть не языком вылизывать. Да только Л.М. его охолонил – конфуза такого не дозволил, но преданность и восторг юношеский оценил. Отправил его по прямому его рассказу прямехонько в продовольственный отряд при полку, но более всего – чтоб проверить, не врет ли, что поваренком был. И ведь не соврал нисколько – и правда замечательные умения явил в таком непростом деле. Похвалы снискал всяческой и от интенданта, и от старшего повара – за неутомимость, за чистоплотность да за веселый нрав. Как в продовольственном отряде узнали, что его фамилия Châtaignier означает, так и прозвали с легкой руки кого-то из поваров Каштанчиком. А уж на Л.М. найденыш как на святую икону смотрел при всяком разе. Все кидался с изъявлениями благодарности и горячую самую привязанность проявлял, уважительно называя своего спасителя mon second père. Русскую речь, правда, не сразу освоил, больше все по-французски лопотал, но постепенно и даже довольно быстро и эту науку осилил. А уж как более или менее по-нашему стал говорить сносно, так изъявил настойчивое желание и грамоте обучиться, и всенепременно креститься в наш православный обычай. В сердцах все припоминал, как его свои же соплеменники бросили одного «потыхать туд одним», зато крестом осчастливили. Ох, одно слово – латиняне! А тут вот, гляди-ка, русский барин – никто ему – а не просто жизнь спас, но и достоинство свое позволил не ронять, и вылечил, и обогрел, и в кухарню пристроил, и доверился в деле насущном, хотя риск-то несомненный был – ну, как отравит французишка полк стряпней своею?! Кто головой отвечать станет за такой bévue?! Одним словом, прикипел найденыш к спасителю своему, а Л.М. гнать его не стал, так с собою и возил в обозе полковом. Когда стали по окончании военной кампании пленных французов на родину отправлять, так похлопотал об оставлении своего подопечного в России.       Как Негряжский-старший в Б.Н. вернулся после ранения и в отставку насовсем вышел, а Каштанчик-то с ним приехал уже и не французом вовсе, а крещенным в нашу веру, да с документами, выправленными Леопольдом Максимилиановичем честь по чести. Правда при крещении − для пущей авантажности и из сострадания к воспоминаниям юноши об отце родном − решили они совместно с батюшкой, что обряд крещения совершал, что негоже уж совсем выкреста памяти о происхождении лишать. Посему имя его Simon не просто в Семёна превратили, а в Семиона. Да и фамилию переводить не стали, а просто по созвучности записали: был Châtaignier − да стал Шатéньев (тут Антокольский не мог не ухмыльнуться: ну, надо же! Вот какими бывают пути возникновения странных для русского уха фамилий! А мы-то удивляемся, когда видим фамилии вроде Неврастенников да Чебурашкин!). С отчеством только вот заминка вышла: батюшку Семиона звали Guy. Ну, как ты ни верти, а с отчеством Гийевич либо Гуйевич – тьфу ты какая неприглядность да срамота одна выходит, vulgarité сплошная. При дамах и не представишься. Вот и порешили для отчества второе его имя… при крещении во Франции полученное… и использовать. Так и появился в нашем уезде Семион Францевич Шатеньев. Я его сам еще мальчишкою застал во цвете жизни. Какие же он волованы делал с суфлейными сердешниками! И все удивлялся, что поместье наше почти так же называется.       Ну, а уж как остался С.Ф. в услужении у Леопольда Максимилиановича, так и прожил безвыездно весь остаток своей жизни в семействе Негряжских, будучи у него главным поваром. Выбирался из Больших Негряжей, только когда семейство на зиму изредка в Петербург отбывало, либо в Москву. Женился спустя лет пятнадцать на пригожей вдовушке Анастасии Архаровой, дочери разорившегося соседа Негряжских – Михаила Васильевича Супонева. Отец ее замуж выдал, надеясь дела свои поправить, да понапрасну. Не выгадал ничего, ибо богатство у женишка-то пшиком оказалось, а Архаров спился да помер через несколько лет после венчания. Совсем уж увядать от тоски да одиночества женского Анастасия Михайловна начала – остатки имущества мужниного продала вместе с домом, да и к отцу вернулась век свой вдовий коротать, чтоб не опустился бы уж он совсем. Да как-то раз была звана в Большие Негряжи на рождественский soirée, потом другой раз, да третий… Уж как там тихомолком да утайкою они знакомство поближе свели да поладили с С.Ф., никто толком не знает до сих пор. Но только через полтора года с разрешения и при полнейшем одобрении и поддержке Негряжского-старшего посватался Шатеньев к Анастасии Михайловне и встречен был с самою теплою любезностию не только вдовушкой, но и отцом ее. И в супружестве своем оба они были счастливы − жили душа в душу сколько Господь дал. Все хорошо было, пока она в 1831 году родами не скончалась. Ну… что поделаешь?! Бог дал – он же и взял! Так хотя бы девочка, которую С.Ф. назвал по имени матушки – как своей, так и супруги его почившей, жива осталась. Всегда при отце была, во всем ему первая помощница и ученица первая. Так и прожила с семейством Негряжских всю свою жизнь, переняла у батюшки свои не только умения его да мастерство, но и должность в доме.              Oh, mon Dieu! Отвлекся я что-то… Хотелось про нужды мои неотложные… Все ж… про сынка-то Лаврова мысль дельная, конечно. Да еще тут вот довод Петр Карлович привел про Анисима-то– не менее веский… он же ведь, хоть и хромый, а вымахал-то парень все одно чуть не в два с половиною аршина. Да и в плечах широк… не смотри, что хроменький – на лицо пригож. Далеко ль до греха-то?! А молодых горничных, да и попроще девок в прислуге у Негряжских полон дом! Стал тут тогда с сестриной подачи приискивать С.Л. ему место где-нибудь ― да хоть в уезде, хоть в губернии. Но так… не ретиво. Да оттого, видать, и не очень успешно.       Так что, рассудил милейший наш Большеголов, самая стать Анисиму ко мне в услужение пойти, коли есть у меня нужда до обеспечения себя кухмистерским обслуживанием. И человек-то, почитай что − свой, проверенный! И дополнительная сила в доме – тоже не лишней будет. Должность-то всякое предполагает.              Нечто написать Негряжским да спросить прямиком, без околичностей, не присоветуют ли они мне Анисима в кашевары? Пожалуй, напишу-ка. Как снег поутихнет, надо будет отослать записочку, да и одной заботой меньше! И услугу, можно сказать, соседушкам окажу тем самым.       Ах ты, хорошо-то как получилось!       Спрыснуть бы это дельце с Евграфом. Уж чую − с кухни-то тянет ароматами какими-то немыслимыми. Никак Бетинька к ужину пирог испечь велела с заячьими потрошками да тмином…