Прощение

      Обычно основным шумом в четвертой был Табкаи, но этой ночью веселье достигло поистине небывалого размаха. Даром, что в коридорах давно погасили свет, плевать, кто там решил поспать! На сердитый стук в стену из пятой, сперва никто не отвечает — его попросту не слышно, а после колотят в ответ, морзянкой отстукая грубости и пошлости.       Помпей ожидаемо подсылает утихомирь «старых дружков» Валета. Его впускают и больше он к Псам не возвращается. Едва не спотыкаясь о собственный костыль, хромает к Волку и виснет у него на шее, щупает, обнюхивает, разглядывает — в общем, все в лучших традициях. Через пять минут они уже поют дуэтом, Валет играет на гитаре, Табаки вторит им на гармошке, и все вместе они пытаются переорать гремящую музыку и смех. В какой-то момент начинает казаться, что Псы отстукивают такт со своей стороны стены и все хохочут над этим.       Когда приходит Стервятник в компании с кактусом Люисом, то застывает у двери, являя всем желающим немую сцену. Он не улыбается, и не падает в объятия к Волку, смотрит на него недоверчиво и хмуро, словно прикидывая, не переборщил ли он этим вечером с травкой. Лицо каменное и строгое, словно он вот-вот пошлет слугу за розгами, чтобы всех здесь высечь. Веселье слегка утихает, от такой его непробиваемости. Попахивает чем-то неприятным и тревожным, кажется, назревает надлом, но ровно до тех пор, пока Волк не говорит тихо, глядя Стервятнику в глаза:       — Макс велел передать привет. Сказал, что любит тебя и что ты — дурак.       Стервятник нервно сглатывает, разворачивается и уходит. А возвращается с Красавицей и огромным ведрищем бормотухи, которая до самого утра поддерживает в четвертой твердое намерение не дать второму этажу покоя, забаррикадироваться и не пускать к себе чужих, но при этом орать, смеяться и петь так громко, чтобы все пожалели, что не родились глухими.       Засыпают только под утро, вповалку, кто на ком, в том виде, как их сморила усталость. Табаки на матрасе Слепого, полузадвинутом под общую кровать, Лорд на кровати Македонского, с ним в обнимку, Горбач и Лери на общей, один в ногах, второй поперек, развалившись на Волке, Стервятнике, Валете и Красавице, которых уложили солдатиками, уже после того, как они уснули. Сфинкс на кровати Черного, закинув ноги на спинку, со счастливой и беззаботной улыбкой.       Только Слепой не спит. Сидит на подоконнике и курит, выуживая из пепельницы окурки. Сигарет не осталось ни у кого — в этом он убедился, общарив спящих и все доступное ему пространство.       — Что будем говорить администрации? — спрашивает Сфинкс, когда просыпается. Подходит тихо и кладет подбородок на плечо Слепому, чтобы было удобнее перехватывать затяжки. — Расскажем про зомби или воскрешение Лазаря?       — Скажем, сбежал в Наружность, теперь одумался и вернулся, — Слепой подносит окурок к губам Сфинкса.       — А труп?       — Будем делать вид, что ничего не знаем-не понимаем. Вот Волк — живой, здоровый, наш. А с остальным сами пусть голову ломают.       — Не такой уж он и наш, — со вздохом замечает Сфинкс, перебираясь на подоконник напротив Слепого, и подсказывает, какой лучше выбрать из пепельницы окурок. — Наш Волк не стал бы так перед тобой унижаться, — Сфинкс смотрит и говорит с легким укором, и знает — Слепой это поймет, но тот вдруг усмехается. — Ты ведь его вовсе не простил, так?       — Не понимаю, что тебя удивляет.       — Разве? Я ничего подобного и в страшном сне не мог представить. Знаешь, что мне сейчас первым делом захотелось сделать? Подойти и проверить, дышит ли он. И я уже знаю — это станет моей привычкой, каждой утро, снова и снова. А еще страх, что вы с ним поссоритесь и он опять умрет, никого не предупредив.       — Или я внезапно окажусь в Наружности? — с усмешкой продолжает за него Слепой. — Или об этом ты не переживаешь? Почему ты сердишься на меня, Сфинкс?       — Не знаю, — Сфинкс тяжело вздыхает и жмурится. — То, что он перед тобой извинился, то… как он это сделал…       — Только подтверждает, что это наш старый Волк, — заканчивает Слепой.       — Вовсе нет! Наоборот… Я не знаю кто там и какие устанавливает условия, но думаю, мы оба поняли — чтобы остаться, три человека должны были его простить. Македонский сделал это первым, иначе Волк бы здесь и не появился. Я тоже, еще до того, как ты вернулся в спальню. А ты…       — Сфинкс… Чтобы попросить у меня прощения, ему не нужно было устраивать весь этот цирк с преклонением. Если ты не понял, то в переводе с его волчьего языка это звучало иначе. Как-то вроде: или ты меня простишь, или я утяну тебя за собой, потому что все будут тебя ненавидеть.       Сфинкс смотрит на Слепого ошарашенно.       — Так ты думаешь… он извинился не искренне? — с болью и горечью в голосе спрашивает он, смиряясь с тем, что Слепой прав, если задуматься, все представление в случае отказа привело бы именно к такому исходу.       — Может и искренне, — Слепой пожимает плечами, — Но обеспечил себя страховкой — вот и все.       — А ты простил?       — Спустя некоторое время, после того, как все узнал.       — Ты сможешь ему доверять, как раньше?       — Конечно, — Слепой чуть усмехается, с усилием туша в горе окурков неприятно пыхтящий фильтр. — Это не сложно. Я всегда ждал, что он попытается воткнуть мне нож в спину.       Волк не спит, он лежит рядом со Стервятником и чувствует, как локоть Горбача больно впивается под ребра. Но не шевелится, чтобы не спугнуть разговор на подоконнике, подслушать его до конца и поморщиться от саднящего чувства в груди. И дело не в локте Горбача, не в едком запахе, который распространяет подгоревший фильтр и не в количестве и качестве выпитого этой ночью. Дело в тех двоих на подоконнике и их словах. ****       Волка и Слепого наказали.       Стоило новости о чудесном воскрешении дойти до Акулы, их тут же призвали в кабинет директора, а оттуда прямиков в Клетку, под громогласные страдания о том, что был бы здесь Ральф, уж он то разобрался бы с ними.       Насколько можно было понять с точки зрения наблюдателя, с раскалывающейся головой от всего выпитого накануне и вздрагивающего от яркого света и громких звуков, Волка обвиняли в том, что он посмел ожить, а Слепого, что он это допустил. Оба вину свою не отрицали и с покаянным видом направились туда, где уж точно не будет воплей и можно будет поспать в тишине.       Остальные жители четвертой, набушевавшись вволю, тоже решили спать, прогуляв все уроки и нагло пользуясь тем, что обе Клетки заняты, и никаких воспитательных мер против них принять не смогут. Ральфа-то нет, а он был во всем Доме единственным, кто прекрасно справлялся с наказаниями и без Клеток.       На следующее утро шум в головах утих. Через неделю всем надоело обсасывать возвращение Волка, тем более что директор оказал ему особенную услугу, спрятав в Клетке и лишив всех возможности расспросов. На девятый день узники Клетки вернулись в стаю. Это событие тоже отметили, но уже куда более скромно, в узком кругу, не привлекая внимания остальных стай и не приглашая гостей. А через две недели после Волка, вернулся Ральф.       Табаки тут же объявил, что отныне они должны отмечать День Возвращения ежегодно и это станет их новой традицией. Никто не возражал. Все знали — спорить с Табаки и его идеями — бесполезно.