***
На второй день исследований храмового комплекса на острове Филы Гермиона, заслоняя ладонью лицо от солнца, указывает на храм Исиды. — Думаю, нам стоит ещё раз заглянуть внутрь. — Мы уже несколько раз заглядывали, — мягко напоминает ей Хеба. — Того, что вы ищете, может и не существовать. — Что именно вы ищете? — вопрос Масуда повисает в воздухе, и Малфой растерянно проводит рукой по волосам. Гермиона вздёргивает подбородок. — Я распознаю это, как только увижу. — Входа в пещеру может и не быть на этом острове, — ворчит Малфой. Его лицо напряжённое и усталое, Гермиону так и тянет огрызнуться на него в ответ, но она прикусывает язык. — Я ещё раз пройдусь по храму, — решительно заявляет она. Малфой сжимает лямку сумки, и как раз в тот момент, когда Гермиона думает, что он начнёт её упрекать, он качает головой и проскальзывает мимо неё во двор. Масуд вздыхает и жестом пропускает Гермиону вперёд. — После вас. Храм выглядит точно так же, как вчера и этим утром, но она медленно идёт по коридорам, Малфой — на пять шагов впереди, а Фаруки — на десять позади. Внутри почему-то стало тише; Гермиона останавливается перед каждой стеной с иероглифами, рассматривая уже тысячи раз прочитанные истории, чтобы понять, какая из них подходит ей. Должно быть что-то, какой-то намёк или фраза, которая подойдёт. Слова должны иметь смысл. Гермиона направляет палочку на стену в тупике прохода, и в её голове воцаряется тишина. Конечно же, с этой картинкой она уже знакома. Она видела эту сцену или её точную копию в Египетском музее в Каире. Исида со своими характерными крыльями коршуна стоит над саркофагом Осириса. Крылья демонстрируют, как она защищает мёртвое тело мужа. В одной руке она держит анкх, древний символ жизни, в другой — свой посох. Слёзы катятся по лицу Исиды, оплакивающей смерть возлюбленного, а когда ударяются о землю, то превращаются в маленькие идеально нарисованные лотосы. Гермиона прослеживает за цветами вдоль стены, но они исчезают на полпути вниз, там, где начинается следующая панель. Она видела сотни изображений лотосов, но с этими цветами что-то не так, и Гермиона корит себя за то, что не догадалась сразу. — Что там? — спрашивает Малфой, внезапно возникая у неё за спиной. — Вы что-то нашли? — Пять лепестков, — бормочет она, поворачиваясь к нему. — У вас с собой книга? Он кивает и без вопросов достает книгу из сумки — Гермиона перелистывает страницы к нужному сказанию. — Смотрите, — она указывает на иллюстрации, — ваши отличаются от моих. Я прежде не замечала, но посмотрите — они такие же, как на стене. В верхнем левом углу Исида держит анкх и посох, а по полям стекают слёзы. Слёзы превращаются в лотосы. Большинство цветов, которые Гермиона видела, были нарисованы с тремя лепестками, но у Малфоя, как и на стене, их пять. — Что это значит? — спрашивает он. — Это календарь, — Хеба обращает внимание на следующую панель. На ней изображена большая сетка из лотосов на разных стадиях цветения. Гермиона смотрит на них по-новому. Календарь — не справочная таблица для садоводов или гербологов. На первом квадрате лотос зарождается как маленький бутон, а на девятом — на девятые сутки — расцветает на четыре дня, после чего увядает и уходит под землю. — Девятый, — Малфой прикасается к квадрату, его голос полон горечи. — Мы опоздали. Масуд качает головой. — Рисунок был основан на лунном календаре. Месяц здесь, — он стучит по первому квадрату, — начинается в Песджентиу, в день новолуния. — Если это означает открытие прохода, я думаю, какой бы вход вы ни искали, он снова появится через три дня, — добавляет Хеба. Гермиона смотрит на распустившиеся цветы. — И внутри у нас будет всего четыре дня. Хеба кладет руку ей на плечо — Гермиона не уверена, утешает она её или предупреждает. — Четыре дня — это не так уж много. Используйте время с пользой.***
Гарри тянется к другому валуну, но тот не поддаётся, и он в отчаянии отступает. Прошло уже несколько часов, но они слишком далеко в тоннелях — никто не слышит их криков о помощи, и их хватятся только ближе к ночи. Попытка Джинни оказывается более удачной. Большой камень вдруг отваливается, а вместе с ним и поток мелких, отчего она с криком падает. — Джинни, — Гарри прыгает вперёд и ловит её за локоть, не давая удариться о землю. — Мерлин. Ты в порядке? — Дурацкое колено, — рычит она, практически сгибаясь пополам. — Боги. — Джинни проводит ладонью по щеке, и её рука становится красной, а у Гарри сжимается желудок. — У тебя кровь. — Он разворачивает её к себе и видит, как на пыльном веснушчатом лице кровь сочится из длинной раны поверх уже набухающего синяка. Рана ужасная, ужаснее, чем Гарри думал, поэтому он обхватывает челюсть Джинни, нежно проводя большим пальцем по порезу, чтобы осмотреть повреждения. Она вырывается, но спотыкается, как только пытается перенести вес на ногу. — Я в порядке. Раздражение скребёт когтями в груди Гарри, и он снова тянется к ней, крепче сжимая руку. — У тебя идёт кровь, Джинни. Тебе нужно присесть. У меня есть бадьян и… — Может, хватит? — Я пытаюсь помочь! — Мне не нужна твоя помощь! — огрызается она, отшатываясь. В ушах Гарри словно звучит пощечина, которой он не ожидал, но Джинни, разумеется, права. Джинни не нужна его помощь. Она не нуждается в помощи, не хочет, и неважно, как сильно Гарри жаждет схватить её, притянуть к себе и заставить не двигаться, потому что она ранена, снова ранена, а на этот раз он, возможно, смог бы что-то сделать, но она ему не позволит. Поэтому он только сцепляет руки за спиной. Контроль. Контролируй себя. — Извини, — говорит он. — Всё нормально. Просто дай мне бадьян. Гарри роется в рюкзаке. На то, чтобы найти маленькую банку, уходит всего мгновение, но в тишине пещеры кажется, будто прошёл целый час. Их руки не соприкасаются, когда он передает ей мазь. Джинни шипит, втирая бадьян в щёку. Он отворачивается, пока она приподнимает юбки, чтобы осмотреть колено. — Неужели я настолько тебе отвратителен? Гарри тут же жалеет, что не может проглотить слова обратно. Её молчание оглушает, он слышит только шорох белья, когда она встаёт, и резкий щелчок закрываемой баночки с бадьяном. — Не надо, Гарри, — наконец произносит Джинни. — Не делай из меня виноватую. Он крепко зажмуривается. — Никто не виноват. Я просто хочу… Камень со свистом пролетает по проходу, врезаясь в стену из валунов, и Гарри, резко обернувшись, встречает Джинни с мрачным выражением лица. — Никто? Ты ушёл, Гарри! — кричит она. — Ты бросил меня, а теперь целыми днями хандришь, как раненый герой, но ты бросил меня. Не веди себя так, будто я совершила какое-то предательство. Он ушёл, но у него не было выбора. Что-то проникло в его кровь, в его кости, и он не спал ночами, лёжа рядом с ней. У Гарри руки тряслись от ужаса, что Он на самом деле не исчез, что Он каким-то образом ещё жил в его голове. Гарри так боялся разбудить Джинни, что ускользал, прогуливался по дому или двору, но никогда не выходил за его пределы, потому что не мог избавиться от ощущения, что оставляет её в опасности. Он знал, что он эгоист. Знал, что должен сказать Джинни, чтобы она уходила спать в тишину собственной квартиры, пока он со всем не разберётся, но хотел, чтобы она была рядом. Хотел иметь возможность дотянуться до неё, держать её в поле зрения, прильнуть к ней и окружить себя ею. Он знал, что его желание эгоистично. Иногда она вылезала вслед за ним из постели и молча ходила вместе с ним. Он даже не пытался уговорить её лечь обратно спать, и на следующее утро они оба вставали с красными глазами и усталые. Однажды ночью, когда Джинни уехала на матч по квиддичу, Гарри померещилось какое-то движение среди деревьев, и он отреагировал так быстро, так решительно, так уверенно, словно кто-то поджидал его, что убил молодую лань. Вместо неё могло быть что угодно. Кто угодно. Джинни. Он знал, что поступил эгоистично, оставшись. Знал, что-то не так, и знал, что не может держать её здесь, подле себя, не тогда, когда кровь — это всё, что он может видеть и чувствовать. И не пока его преследуют головные боли, и отчёты для Управления мракоборцев, и вспышки гнева, одну из которых Гарри обрушил на Римуса только на прошлой неделе. Гарри хочет умолять её, но он так долго ограждал её от своей уродливой тьмы, и он не может… не может… — Ты знаешь, что я должен был уйти, Джинни, — хрипит он. Конечно, она знала. Она знала его лучше всех. — Я всё прекрасно понимаю, — усмехается она. — Рада, что ты нашёл время разобраться в себе. — Ты всё поняла, Джинни? — Когда он оторвал себя от неё, то весь истёк кровью изнутри. — Неужели? К тому времени, как я вернулся домой, ты уже переехала. Джинни принимает убийственный вид. — Думаешь, я смогла бы остаться в том доме одна? — Это был наш дом, — с нажимом произносит Гарри. — Мы же хотели начать там нашу жизнь. Я обо всём позаботился. Я сделал это место для нас, а ты просто забросила его через месяц, как… — Забросила? — её резкий смех задевает его. — Я должна была сидеть там одна и ждать тебя, Гарри? Я вернулась в пустой дом и двое суток не знала, где ты. Рукоятка ножа поворачивается. — Я оставил письмо. — Римус передал его ей. Сам Гарри не смог — эгоист, — иначе никогда бы не уехал. — Я думала, ты где-то умер, — Джинни подходит к нему, тыча пальцем в грудь. — Я как будто вернулась на шестой курс, Гарри. Неужели ты думаешь, что был единственным, кто не спал по ночам? Неужели думаешь, что только тебе снились кошмары? — Я… Джинни продолжает: — Думаешь, ты был единственным, кто мог Его слышать? Чувствовать Его в своём сознании? Это ведь никогда не пройдёт, верно? Холодный ужас охватывает Гарри, он борется с правдой, пробирающейся в самое нутро. Нет, нет, только не Джинни, но её медово-карие глаза смотрят на него с жестокой честностью. Никогда не пройдёт. Он качает головой в неверии, потому что был убеждён, что её это не коснется. Он пожертвовал собой ради того, чтобы обезопасить их всех. Он бросил её после свадьбы Билла и Флёр, чтобы защитить. Всё, что он делал после войны, было сделано ради неё. — Почему ты мне не сказала? — Почему ты не сказал мне? Мы должны были рассказывать друг другу всё, а ты меня бросил. — Я не хотел тебя пугать, — сипит он. Он хотел защитить её. Он хотел защитить её от всего плохого, что пыталось преследовать их. Джинни толкает его в грудь. — Слишком поздно, Гарри. Я боялась всю свою жизнь, а ты оставил меня совсем одну, — её крик переходит в рыдание. — Ты ушёл, а я даже не знала, вернёшься ли ты когда-нибудь. — Мне жаль. Мерлин, Джинни, прости меня, пожалуйста… — Гарри хочет схватить её за неистово двигающиеся запястья, притянуть к себе и заставить поверить, что он лишь желал удержать её в безопасности, даже если при этом не мог удержать рядом с собой. — Уже слишком поздно, — она качает головой и делает шаг назад. Не оставляй меня. — Я думал, что помогу нам, — выдыхает Гарри. — Я думал, что если помогу себе, то помогу и нам. — Твоим уходом нам не помочь! — кричит она. — Ты обещал, что больше так не сделаешь, и солгал! — Я не хотел, — умоляющим тоном говорит Гарри. Он бы встал перед ней на колени, взмолился, если бы только она сказала, что ещё не слишком поздно. Вот бы не было слишком поздно. — Пожалуйста, прости меня, мне так жаль. — Если бы он только мог дотянуться до неё, но он не должен, потому что он эгоист, и не нужен ей, и она не хочет его, но тело не слышит голос разума, пока она стоит перед ним с рассерженным, опустошённым, залитым слезами лицом. Гарри тянется к ней, и так легко, что удивляется, почему не попробовал сделать этого раньше. Джинни бросается к нему, хлопает его по груди и сжимает свитер в маленьких кулаках. — Ты солгал, — всхлипывает она. — Мне так жаль. Я не знал. — Гарри зарывается лицом в её волосы. — Я любил тебя, но не знал, как… — Он замолкает и трясёт головой, потому что это не совсем правда. — Я люблю тебя. Я не должен был оставлять тебя одну. Пожалуйста, скажи, что ещё не слишком поздно. — Пожалуйста, — выдыхает он. — Прошу, Джинни. Ещё ведь не поздно? Она не отвечает, только продолжает плакать, уткнувшись в свитер. Её плечи подрагивают, а Гарри снова чувствует себя эгоистом, потому что прижимается к ней, находит утешение в её запахе и тепле, хотя не знает, как забрать себе её боль; пальцы разжимаются, Джинни наклоняется к нему, медленно обхватывая торс, и он думает, что даже если это единственное, что ему от неё останется, этого будет достаточно. — Я всё ещё люблю тебя, — шепчет он ей в волосы. — Я всегда тебя любил. Джинни кивает ему в грудь и крепче обнимает.***
Она могла бы тревожиться и чуть больше. Гермиона запрокидывает голову, подставляя лицо тёплым лучам полуденного солнца. Фаруки собрали вещи и ушли накануне днём, пообещав вернуться через неделю, а она уже четыре раза всё собрала для спуска в Пещеру слёз. Теперь они ждут. Она знает, это затишье перед бурей, но не может не насладиться мгновением. Лёгкий ветерок треплет кудри, Гермиона откидывается на одеяло, полностью проснувшись телом, но разумом — не до конца. Блузка слегка расстёгнута, чтобы кожа получила от солнечных лучей максимум. Верх сорочки едва заметно проглядывает в вырезе — тётушка Мюриэль отправилась бы прямиком в могилу, но тётушка Мюриэль не знает, каково это — провести в одиночку солнечный день на острове Филы. Не совсем в одиночку. Прошлой ночью, когда Гермиона ложилась спать, было до странного тихо. Она спала рядом с Малфоем уже несколько ночей, но без Фаруков всё казалось другим. Прошлая ночь, когда они остались на острове одни, была совершенно иной. Что-то, что заполняло напряжённое пространство между ними, вдруг исчезло — я не собираюсь жениться, — и она не знала, что делать с образовавшимся вакуумом. Неподалёку раздаётся тихий всплеск — Гермиона приподнимается на локтях и, сощурившись, смотрит в сторону реки. Стоя к ней спиной, Малфой, в брюках и свободной белой рубашке, зачерпывает воду, плеская её себе на лицо. — Разве не холодно? — кричит Гермиона. Малфой ныряет под воду, а выныривает уже передом к ней. Он отбрасывает мокрые пряди и пожимает плечами. — На солнце совсем неплохо. После подъёма по скалам даже приятно. Голубая вода доходит ему до груди, рубашка прилипает к коже. Он выглядит поистине нечеловечески красивым, и Гермиона загораживает глаза от солнца, позволяя своему взгляду на мгновение скользнуть по его телу. — Прекрасный день для купания. Он чуть отходит. — Заходите, если хотите. Здесь неглубоко. Голос Малфоя звучит не столько как вызов, сколько как скромное приглашение, но сердце всё равно неприятно колотится при мысли прыгнуть в воду. Она сдерживает зарождающуюся в груди панику и впивается пальцами в одеяло. Мягкий тканый хлопок. Солнце греет кожу, а земля внизу отдаёт прохладой. Гермиона чувствует запах колышущихся трав и мыла, которое одолжил ей Малфой, и слышит тихое журчание воды у берега. Она медленно выдыхает. — Я давно не плавала. — Я тоже. — Отблеск воды на его лице кажется золотым из-за солнца, подчёркивая прямые, аристократические черты. — Только если вы сами хотите. Она хочет. Она хочет просто попробовать, и если ей не понравится, то можно остановиться. Малфой будет рядом, и, хотя Гермиона знает, что реальной опасности нет, его присутствие немного успокаивает, отчего-то придавая ей храбрости. — Может, помочу ножки. — Гермиона встаёт, сбрасывает туфли и, неторопливо спускаясь по песчаному склону к каменистому краю берега, заглядывает в пруд, со всех сторон окружённый широкими низкими уступами, идеально подходящими для принятия солнечных ванн. Вода голубая и прозрачная почти до самого дна. Гермиона задерживает дыхание, опуская ногу. Её обдаёт холод, и она восторженно смеётся. — Вы не сказали, что вода ледяная! Малфой пожимает плечами, уголок его рта приподнимается. — Я сказал, что совсем неплохо. Она садится на один из уступов и закидывает другую ногу в пруд, отклоняясь, чтобы снова подставить себя солнечным лучам. Глаза закрываются, но она остро чувствует всё — и то, как вода плещется у икр, и то, как ветер теребит локоны, выбившиеся из растрепавшейся косы. Гермиона позволяет воде снять напряжение с ног и впервые за несколько недель чувствует, как они расслабляются. Она опускает голову и смотрит на Малфоя, всё ещё обращённого к ней лицом и плещущегося в воде у дальнего края пруда. — Когда вы научились плавать? — спрашивает она. — Очень рано. У нас в поместье Малфоев есть большое озеро, а на северной стороне — песчаная бухта, она идеально подходит для купания. Гермиона улавливает задумчивость на его лице, и он бегло окидывает взглядом реку. — Вы скучаете? — Я живу там бóльшую часть года. — Но вы сказали, что давно не плавали. Он некоторое время двигает челюстями, прежде чем ответить: — Да, скучаю. Я скучаю по тому, каким это место было раньше. Так много мгновений было вырвано и украдено жестокостью их юности. Её дом был отравлен снаружи, а его — изнутри. Вот почему она здесь, не так ли? Чтобы вернуть то, что было отнято? — Может быть, однажды оно станет прежним. — Я думаю, что-то, — бормочет он, — ушедшее однажды, уходит навсегда. Гермиона наклоняется к воде и проводит по ней пальцами. — Нет ничего нового под солнцем. Малфой ложится на воду, отталкиваясь от дна, и держится на плаву на самой поверхности. — А что насчёт вашего дома? Хотели бы всегда жить рядом с родителями? Она задумывается. Она уже думала о переезде домой, когда родители впервые заболели, и даже осталась там на несколько недель, но Джинни уговорила её уехать. От переживаний не было никакого толка, да и Гермиона не могла жить в магловском Лондоне, постоянно волнуясь. — Не думаю, что хотела бы жить слишком далеко, — наконец отвечает она. — Но я не знаю. Я не… Зависит от обстоятельств, хочет сказать она. Зависит от того, что они найдут в Пещере слёз. Зависит от того, найдут ли они вообще Пещеру слёз. Гермиона поднимает ногу и смотрит, как вода стекает обратно в пруд, словно серебро. — Когда-нибудь, думаю, мне захочется жить не в Лондоне. Он кивает и снова встаёт. — Город может показаться слишком тесным. — Она точно знает, что Малфой имеет в виду: стены, люди и шум, давящие со всех сторон. Она любит свою работу, своих друзей, но иногда кажется, что невозможно дышать, как минимум из-за вездесущего смога. Малфой подплывает ближе ленивым гребком. Серые глаза встречаются с ней — взгляд серьёзный и решительный, и Гермиона сглатывает. — Думаю, что хотела бы попробовать поплавать, — говорит она, надеясь, что голос звучит увереннее, чем есть на самом деле. — Вы уверены? Она поднимается. — Уверена. Когда Гермиона прикасается пальцами к блузке, проворно расстёгивая маленькие перламутровые пуговицы, Малфой отворачивается — хочется сказать ему, что в этом нет необходимости, но руки уже дрожат. Она снимает блузку, следом юбку, аккуратно складывая и то, и другое на уступе рядом с прудом. Солнце греет оголённые плечи, а подол сорочки развевается вокруг коленей. — Нужна помощь? — хрипит он. — Да, пожалуйста, — соглашается она, и Малфой поворачивается. Гермиона улавливает его взгляд, скользящий вниз к её обнажённым ключицам, и чувствует напряжение между бёдер, когда он снова смотрит на неё. Малфой медленно подплывает, осторожно, как будто она может сбежать; Гермиона не уверена, из-за него или из-за воды у неё перехватывает дыхание, потому что ей видятся сны и кошмары о прикосновениях и к тому, и к другому. Он встаёт и протягивает ладонь, которую Гермиона принимает. Рубашка прилипает к его груди — она уверена, её щеки пылают, но сосредотачивается на воде внизу, спускаясь на первый уступ. Его рука легко ложится ей на талию. — Осторожнее, — шепчет Малфой. Его прикосновение тёплое, теплее, чем солнце на её лице. — Спасибо. — При следующем шаге Гермиона кладёт руки ему на плечи, и вода доходит ей до пояса. Она дрожит. — Холодно? — Нет. Мурашки бегут по телу. — Вы лжёте. — Откуда вам знать? Малфой отпускает руку и проводит пальцами по её предплечью. — Вы холодная. Она делает ещё один шаг в воду и проводит кончиками пальцев по поверхности. Гладь тиха и спокойна, но каждое движение порождает лёгкую рябь, которая целует светлые веснушки сквозь тонкую ткань сорочки. — Ощущения приятные, — тихо признаётся она. Словно в танце, они продвигаются вглубь пруда, он держит одной рукой её за талию, направляя, а она его — за плечо, чтобы не упасть. Хотя вряд ли это помогает ей удержать равновесие. Плечо под её ладонью крепкое и жилистое — когда Малфой двигается, отдаляя их от скалистых уступов, Гермиона чувствует, как под кожей шевелятся его мышцы, и ей хочется посильнее прикоснуться к нему. Хочется просунуть руку ему под рубашку, а потом прижаться к нему губами, и нет никаких причин, по которым она не могла бы этого сделать. Нет никаких причин. Она поднимает глаза. Его лицо серьёзное. Всегда серьёзное, всегда суровое, на грани жестокости, но больше не строгое, и он всматривается в неё. Вечно в поисках чего-то. — Вы всё ещё боитесь? — спрашивает он. — Нет. Его взгляд перемещается на её губы. Гермиона не знает, вопрос это, надежда или любопытство, но другой рукой она проводит по его затылку. Волосы там мягкие и тонкие; Малфой прерывисто выдыхает, когда большим пальцем она касается пульсирующей венки. Их лбы соприкасаются, и она закрывает глаза. — Гермиона, — шепчет он. В этот момент Гермиона уверена, что именно она делает первый шаг, прижимаясь губами к его губам, но, когда она станет вспоминать этот момент в последующие годы, ей всё больше и больше будет казаться, что это он сдался первым, это он крепче обхватил её за талию и это он приблизился к ней. Его губы мягкие и тёплые, и она не может поверить, что пробует их впервые. В первый и в тысячный раз. Что это — знакомое чувство или его воплощение? Его руки движутся быстрее рта, притягивают её за талию, пальцы стискивают поясницу. Гермиона обнимает Малфоя, потому что хочет чувствовать его везде, быть рядом. Он льнёт губами к её губам, и она приоткрывает их. Медленно пробуя на вкус, медленно исследуя, как будто время остановилось в этом пруду на берегу Нила. Она тянет его на себя, а он углубляет поцелуй, принимая приглашение с голодным рвением. Он стонет, стоит Гермионе подхватить его энтузиазм, распаляя их в нечто жгучее, и его прикосновения становятся обжигающими в холодной воде. Она проводит руками по плечам, запоминая каждую впадинку, и прикусывает его нижнюю губу. Когда Малфой опускает руки ей на бёдра и приподнимает её, подтягивая к себе, Гермиона обхватывает ногами его торс. Ладони блуждают по её стану и ягодицам, он изучает её рот языком, направляя их к уступу пруда. Малфой поднимает одну руку, сжимая её затылок, когда спиной Гермиона ударяется о камень. Он приникает к ней бёдрами, и она чувствует его твёрдую плоть, ёрзая, наслаждаясь резкими выдохами, тем, как рот жадно скользит по губам, становясь всё опаснее, поглощая и забирая. Его рука опускается к груди, обхватывает её через тонкий, прозрачный шёлк сорочки. Он проводит большим пальцем по соску, снова прижимаясь к ней, и что-то в её нутре трепещет. Гермиона со вздохом выгибается навстречу прикосновению. — Драко, — хрипло произносит она. Хватка на затылке усиливается, и с её губ срывается стон. Он замирает. Ладонь скользит к талии, возвращаясь на более безопасную территорию, и он целует уголок её рта, даже когда она пытается поймать его губы. Он перемещается ниже, целует подбородок и спускается по шее, утыкаясь лицом ей в плечо. — Не сейчас, — сипло шепчет он. — Ещё рано. Гермиона откидывает голову на камень и пытается замедлить дыхание. Она полностью окутана им, согрета его руками в холодной воде, и ей хочется закричать в знак несогласия, но не сейчас. Это мудро, это благоразумно, даже если она до сих пор чувствует его твёрдую, прижатую к ней плоть, даже если жаждет больше прикосновений, большего давления, большего трения, ещё рано. Она закрывает глаза и опирается на его плечи, широкие и сильные. — Хорошо, — бормочет она. Сердце бешено колотится, и она до сих пор чувствует, как его губы касаются кожи. — Хорошо. Они плавают в золотистом полумраке ещё час или десять, а когда её пальцы уже морщатся и Гермиона начинает дрожать, он выводит её из пруда к одеялу, и они лежат там, пока не высыхает одежда. Он больше не целует её в губы, но его прикосновения скользят по запястьям, лбу и локонам, и он запечатлевает один поцелуй на плече, помогая ей снова надеть блузку. Пока они спят этой ночью, каждый на своём месте, тишина уже не кажется такой странной.