одной группы крови будет достаточно, чтобы испытывать судьбу — растягивать одну жизнь так, словно в запасе осталось ещё восемь; и их действительно восемь, ведь на чужих губах можно родиться вновь.

госсен думал — он чудо, спасение, его свет и ключ к настоящей свободе. госсен думал, что все закончилось и его бегство длиною в жизнь подошло к концу, можно расслабиться и восстановить дыхание: сколько бы он не прикладывал сил, профессиональные забеги ему не светят, мировые прятки — тоже. он везде его находил, знал каждый его шаг до того, как госсен отталкивался от земли. госсен в принципе от всего исключительно отталкивался. отталкивался от семьи, отталкивался от выженной кем-то судьбы меткой на его шеи, от осторожных касаний брата и нежных улыбок гвиневры. ему хотелось бы оттолкнуться лопатками от бетона, но эймоновские амбиции не позволяли. — я думал, ты чудо. а ты оказался иудой. — я не злопамятный. госсен тянет кривую улыбку губами и сплёвывает кровь предположительно в сторону, но как-то неаккуратно, совсем ненавязчиво попадает каплями на белоснежные штаны. — ты меня предал. эймон гнёт бровь в немом вопросе. предал? кто кого. посмотрите-ка на его щеку. от чьих кинжалов там след, малыш? у эймона такой же на груди, на лопатках и на затылке. это все — принудительная ампутация аморальной любви. не помогло, но сердца и крыльев у него больше нет, и, если быть честным, у него, кроме этих несчастных чувств, ничего и нет. совсем. может быть, иуда из них двоих совсем не эймон: в его ладонях два кинжала, у его глотки целая именная гильотина — все формально, в физическом проявлении, конечно, вся ржавчина в госсене. — не сильно давит? — он, само собой, довольно искренен в своей заботе, но каблуком сильнее вжимается в солнечное сплетение, вызывая у младшего приступ глухого кашля. — достаточно, чтобы возненавидеть тебя сильнее. кажется, излом эймоновской брови скоро побьёт рекорд по фигурной гимнастике. или эймона в принципе побьют — по его же воле. — извинись и я помогу тебе встать. госсен смеётся. но вся его спесь мгновенно уходит в минус, когда с груди убирают ногу, а сам эймон резко наклоняется. госсен думает: ударит. госсен думает: я наконец его разозлил. и в который раз ошибается. госсена вздёргивают под локоть, крепко ставят на ноги и даже отряхивают от пыли, насколько это вообще возможно. кажется, от пыли отряхивать пора госсеновские принципы. но ему не поможет с этим ни собственная рука, ни рука брата: он весь словно с помойки. — ты послал за мной целую кучу наёмников, а теперь что? сам придушишь? — он смотрит на него вот так, лицом к лицу, озлобленно и до того откровенно. — я не отдавал никаких приказов. все дезертиры уже убиты мной лично, если это так важно. это действительно важно. госсен открывает рот в нерешительности и хмурится, словно пытается подобрать слова. словно в этот раз пытается быть осторожным и не падать в холодных голубых глазах ещё ниже. госсен молчит — эймон молчит в ответ. — так я могу... вернуться домой? эймон молчит и сейчас, словно знает, что это — только начало речи, вступление, предисловие к внутренней драме. перед ним серьёзный крепкий юноша, с широкими плечами, крепкими мышцами и железной хваткой. эймон знает, что госсен мог заявиться к нему в любой момент, и остаться с концами, пустить корни в имении, оставлять собственную подпись на стратегических бумагах. но не делал этого. очевидно — боялся. — я могу вернуться к тебе? эймон молчит и сейчас, словно знает, что госсен ждёт не слов. — пожалуйста? чего бы не ждал госсен, к кому бы он не тянулся круглыми сутками с отвращением к самому себе, с желанием изрезать себе ладони, вырвать сухожилия и вывернуть кисти наизнанку, лишь бы не чувствовать под руками чужое тепло, не вздыхать так горячо под перекатыванием мышц под пальцами, когда эймон наклоняется к нему. весь мир, все его проблемы, ссадины, переломы и внутренние кровотечения затягиваются в один сплошной тугой узел, когда эймон налегает на него влажным поцелуем. отдаёт кровью. госсен не видит — у него под веками целые фейерверки, до того сильно он жмурится, пытаясь пережить все эмоции правильно. отдаёт кровью сильнее и госсен понимает, что чувствовать металлический привкус на чужом языке — тоже правильно. и он льнет к эймону ближе, цепко зажимает бока ладонями до очевидных синяков, приглаживает язык собственным, кусается и лезет сам: губы сминает, оттягивает несдержанно нижнюю, впивается почти отчаянным поцелуем поверх предыдущих и отчётливо идентифицирует наличие головокружения. ему буквально плохо. просто паршиво. госсен ненавидит себя за то, какие слабым он является рядом с братом. госсен ненавидит себя за то, что его слабость никак не связана с физическими данными. нужно всего лишь принять как факт. оформить новую аксиому. этой глубокой ночью под кровавой луной он был исцелён.