Герцог Йоркский

Эдуард просыпается от ярких солнечных лучей, упавших на лицо, — и от изумлённого женского взвизга. Он щурится. Приподнимает голову. Вспоминает. Этой ночью он впервые уснул в опочивальне своей супруги Филиппы — хотя между ними так и не случилось того, что должно происходить в постели между мужем и женой. Он пришёл к ней, не в силах уснуть один, не в силах находиться один — после того, как вторично и вновь неудачно ввязался в заговор против Генриха Болингброка, короля Генриха Четвёртого, и на сей раз тот не поглумился над опальным кузеном сам, а дошёл до того, что бросил его на потеху солдатне, — и Филиппа обошлась с ним, как могла бы обойтись старшая сестра. Сейчас он всё ещё лежит в её объятиях. Сестринских объятиях — хотя, разумеется, обнаружившей их служанке, чей взвизг и разбудил Эдуарда, так не кажется. — Милорд… милорд, простите… я не знала… — Не знала чего? — Эдуард рывком садится на постели — и его голос помимо воли звучит резче, чем он планировал. — Почему ты ведёшь себя так, будто обнаружила в постели герцогини незнакомого мужчину, а не меня, герцога Йоркского и её законного супруга? — Милорд… милорд, простите… — Ступай, — в голосе Филиппы тоже слышится недовольство служанкой. — Пусть милорду герцогу приготовят утреннюю ванну. — Слушаюсь, миледи… я… — Что ещё? Впору подумать, что ты всю жизнь провела в монастыре и никогда не видела мужчин. Или не узнаёшь своего герцога и господина. — Простите, милорд… миледи… Служанка низко кланяется им обоим и наконец убегает — с поспешностью, которая в иной ситуации могла бы показаться непочтительной. Из-за двери слышится её хихиканье — уже не испуганное и взволнованное, а откровенно довольное. — Кажется, она решила, что наши супружеские отношения значительно улучшились, — говорит Эдуард и несмело — ему всё ещё совестно за свой ночной срыв — улыбается Филиппе. Она улыбается тоже. Она старше его на восемь лет, но в свете утреннего солнца выглядит совсем молодо. Впрочем, с чего бы ей состариться до времени? Она не рожала детей. На её долю не выпала тяжёлая жизнь крестьянки. Разве что — если вспомнить её обмолвки о жестоком обращении первого мужа… — Филиппа… — Эдуард медлит, глядя на жену, — простите, что спрашиваю сейчас… что спрашиваю только сейчас. Понятно, почему детей нет у нас с вами… но почему у вас их не было с первым мужем? По привлекательному — хоть и не ослепительно красивому — лицу Филиппы пробегает тень. — Потому что я выкинула нашего первенца, когда мой муж избил меня, сочтя, что я заговорила с ним недостаточно почтительно, — она говорит медленно, но твёрдо. — После этого все — и повитухи, и доктора, учившиеся в Оксфорде — сказали, что больше детей у меня не будет. Мой муж не посмел обвинить меня в бесплодии, потому что тогда я обвинила бы его — перед королём, перед духовенством, перед всеми. Поэтому ему пришлось смириться с отсутствием наследника… и нам обоим — друг с другом. Я знала, что монашеская жизнь не для меня, и посему терпела своего супруга… и каждый вечер перед сном молила Господа о том, чтобы тот забрал его к себе. В конце концов мои молитвы были услышаны — хотя я по сей день уверена, что моего мужа забрал не Бог, а дьявол. — Со вторым мужем вам тоже не повезло, — вырывается у Эдуарда. — Вы вышли за принца крови не для того, чтобы быть женой неугодного королю заговорщика… неудачного заговорщика. Филиппа улыбается. В её улыбке ласковая грусть и нежность — и Эдуард вновь чувствует себя так, как если бы она была его старшей сестрой. — Я вышла за любимого кузена короля — как вы, думаю, прекрасно помните. Короля Ричарда, — она выделяет последнее слово, и сердце Эдуарда сжимается от острой тоски — не столько по любимому королю и кузену, сколько по любимому мужчине. — Кто знал, что Генрих Болингброк… что наш король Генрих Четвёртый захватит трон? Не мне упрекать вас, что вы не смирились с этим и дважды попытались повлиять на ситуацию. И что… и что не смогли. — Если бы смог… — Эдуард медлит и сглатывает — его следующие слова должны стать слишком дерзновенными. — Я теперь герцог Йоркский. Этого титула у меня не смог отнять даже Болингброк… даже король Генрих. Я думал… кто знает… я ведь такой же внук Эдуарда Третьего! — в его голосе прорывается гнев. — Возможно… если бы нам удалось… возможно, я бы сделал вас королевой. Филиппа продолжает улыбаться. Ласково — по-сестрински — касается ладонью его щеки. — Бесплодная герцогиня — это ещё нестрашно, милорд. Когда я выходила за вас замуж, мы оба знали, что после вас герцогский титул может унаследовать ваш младший брат. Но бесплодная королева? Эдуард пытается улыбнуться в ответ. Улыбка выходит кривой — и горькой. — Я всё продумал, миледи. Продумал плохо, да, — но… Старший сын короля Генриха мог бы остаться наследником трона. Я хорошо помню его мальчиком. Его любил король Ричард. Его люблю я. И он — это я знаю очень хорошо — совершенно не любит своего отца. — Это хорошая мысль, милорд, — Филиппа кивает, и её глаза затуманиваются — возможно, она тоже осмеливается на миг представить себя королевой Англии. — Но у вас… у нас не получилось. И мы должны быть благодарны Господу за то, что вы сейчас живы и не в темнице — и что все наши поместья не конфискованы королём Генрихом. Простите, Эдуард, — быстро добавляет она. — Я помню, что вам пришлось пережить. Но я помню и то, как со мной обращался первый муж… со временем всё уходит. Поверьте. Не забывается совсем — но вспоминать становится всё менее больно. Господь милосерден, Эдуард. Поверьте. — Хотел бы поверить, — тихо отвечает Эдуард, герцог Йоркский, в годы царствования короля Ричарда бывший герцогом Омерлем. — Простите, миледи. За то, что отныне вам предстоит вести жизнь опальной герцогини… и за сегодняшнюю испорченную ночь, — он заставляет себя улыбнуться. — Эдуард, я уже сказала. Я ни в чём вас не виню — и всё могло бы обернуться для нас обоих гораздо хуже. Что же до сегодняшней ночи — можете приходить ко мне ночевать когда вам угодно. Я с радостью помогу вам справиться с кошмарами. К тому же, — она тоже улыбается, — вы очень спокойно спите. Мой первый муж ужасно храпел — и при этом толкал меня локтём под рёбра или давал пощёчину всякий раз, когда ему казалось, что это я бужу его. — Не сомневаюсь, что сейчас он горит в аду, — твёрдо произносит Эдуард, глядя в глаза Филиппы. — Я сказала священнику на исповеди то же самое… Сказала, что никогда не смогу его простить. Странно, но он даже не назначил мне епитимью — и сказал, что порой простить может лишь Господь. — А порой не может и Он, — упрямо подхватывает Эдуард. — Господь не простит ни вашего первого супруга… ни Генриха Болингброка. — Аминь, — глухо и с несвойственной ей ненавистью выдыхает Филиппа. — Что ж… сейчас слуги приготовят ванну, милорд. Я помогу вам вымыться. Верьте мне… это помогает. — Я верю, Филиппа, — тихо говорит Эдуард и подносит руку жены к губам. — Я верю. В деревянную ванну, выстланную чистой простынёй и наполненную исходящей паром горячей водой, по поверхности которой плавают душистые травы и лепестки цветов, Эдуард заходит медленно, словно раненый рыцарь. Тело уже почти не болит после перенесённого в темнице — но… Филиппа, как и обещала, отослала всех до единого слуг. Те безуспешно скрывали довольные усмешки — кажется, скоро весть о запоздало вспыхнувшей между герцогом и герцогиней любви облетит все их земли. — Эдуард… помочь вам снять рубашку? Герцог медлит. Вспоминает, как, вернувшись из заключения, боялся взглянуть на своё обнажённое тело… до сих пор боится. Боится увидеть синяки — в тех местах, где, как он чувствует, они есть. Где его лапали чужие грубые руки. Но ведь оттого, увидит он на своём теле следы чужих пальцев или нет, ничего не изменится, верно? То, что было, всё равно было. А синяки рано или поздно пройдут. Филиппа права… должна быть права. Всё проходит — и воспоминания тускнеют, даже если не исчезают совсем. Они ведь должны потускнеть?.. — Эдуард, — мягкий голос жены возвращает его к реальности. — Я уже была замужем, помните? Меня не удивить видом обнажённого мужчины. Она улыбается. Заглядывает ему в лицо. Делает вид, что неверно истолковала причину его промедления, — хотя Эдуард уверен, что на самом деле она всё поняла. Она слишком умна — и проницательна. Забавно. Выбирая себе жену, он даже не думал, что она окажется такой. Умной, заботливой, понимающей. Он просто искал вдову, не жаждущую супружеских отношений в новом браке. В горле сухо, губы и язык кажутся чужими — будто в дурном сне. Не в силах вымолвить ни слова, Эдуард только коротко кивает — и Филиппа, проворно развязав шнурки у его ворота, помогает снять рубашку через голову. Опускаясь в горячую воду, Эдуард не смотрит на своё тело. Филиппа, кажется, тоже — или смотрит, но делает вид, что не замечает. — Я помогу вам вымыть голову. — Да, — к нему наконец возвращается дар речи. — Спасибо. Пахнет душистыми травами и мыльным раствором. Можно закрыть глаза и отдаться мягким ласковым рукам Филиппы. Можно забыть обо всём… попытаться забыть. Вода всё смывает. Так сказала Филиппа. Вода должна всё смыть. Вода — и время. — Милорд… — руки Филиппы замирают в его волосах. — У меня что — вши?! — омерзительное предположение заставляет Эдуарда очнуться от блаженного полузабытья, повысить голос и резко сесть в ванне. Неужели… неужели за время, проведённое в темнице, он успел подцепить мерзких насекомых?!.. — Нет, — быстро отвечает Филиппа, и по её голосу Эдуард понимает: она говорит правду. — Нет… простите, что напугала. Просто… немного седых прядей. На висках. Прежде их не было. В ваших тёмных волосах сразу заметно… простите. — Полно, миледи, за что мне вас прощать? — понимание, что он не принёс в замок и в опочивальню жены вшей, окатывает таким искренним и глубоким облегчением, что Эдуард смеётся. — Что ж… я уже и впрямь не юный фаворит короля Ричарда. Должно быть, в нынешнем герцоге Йоркском остаётся всё меньше от герцога Омерля. Для седины в любом случае ещё рано — и Эдуард понимает, что она появилась после темницы. Но ему всё равно. Уже всё равно. Это наименьшее из зол, которые с ним случились… и могли случиться. — Изменяясь, мы не перестаём быть собою прежними, — возражает Филиппа. В её голосе слышится улыбка. — Как скажете, миледи, — Эдуард снова смеётся. — С вашей мудростью мне не тягаться. Филиппа легко смеётся в ответ. Кажется, преграда между ними исчезла совсем. — Я думаю купить книг, — говорит Эдуард, пока Филиппа смывает мыльный раствор с его головы. — Раз уж отныне буду проводить больше времени в своём замке, чем при королевском дворе… даст Бог, мне вообще не придётся там бывать — при дворе Генриха Болингброка… позволю себе погрузиться в науки. Обагрив руки кровью одного из кузенов — к тому же, помазанника Божия, — Генрих так и не осмелился отдать приказ казнить второго. Осмелился только унизить — так, чтобы на третий заговор герцог Йоркский точно не решился. — Может, купим что-нибудь и вам? — спрашивает Эдуард. — Несколько новых платьев, например? Насколько мне известно, с деньгами у нас по-прежнему всё в порядке. Вы оказались на редкость хорошей хозяйкой, Филиппа. — Спасибо, Эдуард. Да, деньги есть, но… если мы не будем выезжать ко двору, куда мне надевать новые платья? — Куда хотите, — отвечает Эдуард и улыбается. — На наши совместные трапезы. И шахматные партии. — Хорошо, — тоже с улыбкой соглашается Филиппа. — Тогда — книги и платья. И… я бы хотела новую лошадь для охоты. — И новую лошадь, — подтверждает Эдуард. Возможно, они и впрямь смогут быть счастливы в своём поместье. Насколько это возможно для столь странной супружеской четы, каковою являются.