Герцог Йоркский

Проходят годы. Прежний любимец Ричарда Второго — и несомненное украшение его блистательного, хоть и содержавшегося не по средствам двора — привыкает к тихой и размеренной жизни полуопального феодала. Такое ощущение, что между ним и Генрихом Болингброком (в мыслях Эдуард так и не начал именовать его королём Генрихом) заключено прохладное перемирие — подобное тому, что царит сейчас между Англией и Францией. Генрих Четвёртый больше не трогает своего кузена. Тот, в свою очередь, больше не встревает в заговоры — и тем более не пытается их затевать. Эдуард всерьёз увлёкся науками. Большую часть времени, не посвящённого управлению поместьями, он проводит за книгами — и почти столько же времени они с Филиппой проводят вместе. Забавно. Когда-то, давая клятву перед алтарём, он думал, что будет видеть жену пару раз в год. А теперь они практически образцовая пара — не считая того, что так и не стали мужем и женой в постели. Постоянные совместные трапезы. Регулярные шахматные партии — благодаря Филиппе Эдуард даже научился вполне сносно играть — и выезды на охоту. В те ночи, когда он чувствует, что не сможет уснуть один, или боится, что его будут терзать кошмары, он, согласно их договорённости, приходит к Филиппе ночевать. Их объятия по-прежнему похожи на объятия брата и сестры — и более ничего между ними не происходит. Это устраивает обоих. Словно младшему брату, Филиппа поёт ему колыбельные — и в эти ночи герцог Йоркский спит без кошмаров. Воспоминания об ужасах, пережитых по вине Болингброка, и впрямь потускнели — хоть и не исчезли. Должно быть, им не суждено исчезнуть никогда. Неважно. Всё не так плохо. Всё могло бы быть гораздо лучше — но также и гораздо хуже. Идут годы… — …Милорд герцог… Эдуард поворачивает голову к вошедшему слуге. Они с Филиппой сидят за завтраком; весенний день обещает быть холодным, но ясным и солнечным. — Да? — спрашивает он и отпивает вина из кубка. — Милорд герцог, к вам гонец. С письмом от короля. Эдуард морщится. Письмо от Болингброка — вот что могло испортить начинавшийся замечательно день. И что понадобилось королю от нелюбимого кузена?.. Ходят слухи, что в последние годы он начал повреждаться рассудком и стал чрезмерно подозрителен — так не надумал ли обвинить Эдуарда в заговоре, когда тот уже давно ни в чём не виновен? — Пусть войдёт, — раздражённо бросает герцог и со стуком ставит кубок на стол. Часть вина выплёскивается на расшитую скатерть. — Милорд, — заговаривает сидящая напротив него Филиппа. — Гонец может подождать, пока вы закончите трапезу. Чтение плохо способствует пищеварению. «Чтение писем от Генриха Болингброка», — слышит Эдуард в голосе жены и не может сдержать улыбку. На лице слуги появляется мучительно-виноватое выражение. — Милорд… по словам гонца, король просил вас прочесть письмо как можно скорее… Проклятье. Проклятый Болингброк. — Пусть войдёт, — громче и резче повторяет Эдуард. — Я хочу покончить с этим как можно быстрее и вернуться к завтраку. Слуга кланяется и удаляется. С таким же поклоном входит гонец — и подаёт запечатанное королевской печатью письмо. Не скрывая неприязненного выражения на лице, Эдуард ломает печать и разворачивает свиток. Изящно выведенные умелым писцом и украшенные причудливыми вензелями буквы не сразу складываются в слова. «Мой дорогой дядя…» Дядя?.. Дядя?!.. Взгляд герцога скользит от начала письма сразу к концу. К подписи — начертанной уже не рукой писца, а лично королевской. «Генрих Пятый, милостию Божией король…» Пятый. Генрих Пятый. Память услужливо подсовывает образ слишком высокого для своих лет двенадцатилетнего мальчика с серыми глазами и тёмно-русыми кудрями. Его взгляд, обращённый снизу вверх на короля Ричарда — тот всё равно был выше юного Хэла. «Я не хочу возвращаться к отцу, государь…» Улыбка Ричарда. Его унизанные перстнями длинные изящные пальцы, треплющие русые кудри. «Значит, не вернёшься. Мы не позволим». «Вы… сможете защитить меня… дядя?..» «Ну разумеется, мой милый племянник, — по лицу Ричарда проскальзывает тень раздражения, но причина её — не Хэл, а его отец, Генрих Болингброк. — Разве ты забыл, что я — король Англии? Мне подвластно всё». Хэл улыбается. Он счастлив. Он верит. Они — сторонники Ричарда — и впрямь верили, что ему подвластно всё. И что никто не осмелится поднять руку на Божьего помазанника. Как же давно это было… «Генрих Пятый, милостию Божией…» Радость затапливает Эдуарда изнутри приливной океанской волной. Искрящаяся, безмятежная радость — такая, какой он не испытывал ни разу после свержения Ричарда. Герцог вскакивает на ноги — с полузабытой резвостью, неожиданной для его нынешнего сложения. В последнее время он пристрастился к обильной пище и в сравнении со своими молодыми годами изрядно пополнел. Тяжёлое дубовое кресло отлетает и падает. Филиппа изумлённо привстаёт со своего места. Эдуард хватает кубок и высоко поднимает его. Кричит — звонким, почти юношеским голосом, каким мог бы крикнуть в свою бытность герцогом Омерлем. — Король Генрих умер — да здравствует король Генрих! Многая лета государю нашему Генриху Пятому, милостию Божией королю Англии! Он выпивает кубок до дна. Швыряет его на ковёр. Снова берёт письмо короля и наконец читает полностью. — Он зовёт нас ко двору, Филиппа, — с улыбкой говорит Эдуард, поднимая глаза на жену. — Король… король Генрих. Король Генрих. Наконец-то он может произносить эти два слова без ненависти — и даже улыбаясь. Генрих Болингброк мёртв. И да примут заждавшиеся приспешники Сатаны его чёрную душу. На губах Филиппы тоже появляется улыбка. Ей уже сорок восемь, и, как и у мужа, в её волосах засеребрилась седина — но она сохранила стройную фигуру, и на лице почти нет морщин. Никто не дал бы ей её возраста. И наконец-то она сможет насладиться всеми привилегиями герцогини Йоркской и жены принца крови. — Я велю складывать сундуки, — говорит она. — А также достать мою фиолетовую амазонку и приготовить праздничные попоны и поводья для лошадей. В Лондон мы должны въехать верхом, как думаете, Эдуард? Умения обращаться с лошадьми Филиппа тоже не утратила. Впрочем, как и Эдуард — помимо лёгкой седины, годы наградили его только лишним весом и наконец отпущенной короткой бородой. — Да, — отвечает он. — Разумеется. Сегодня мы будем праздновать в нашем замке… коронацию молодого короля, — последние слова Эдуард произносит громче, мысленно добавляя: «…и смерть Болингброка». — А завтра или послезавтра отправимся в дорогу. Филиппа кивает и тоже поднимает свой кубок. Они прибывают в столицу со всей торжественностью, соответствующей своему статусу. На поводьях лошадей звенят серебряные колокольчики, попоны сверкают геральдическим многоцветьем гербов — герцога Йоркского и, на сдвоенном гербе Филиппы, её отца, барона де Моуна. Филиппа улыбается — горделиво и счастливо. Держит голову с достоинством, сделавшим бы честь не только герцогине, но и королеве. За все эти годы она ни разу не упрекнула Эдуарда, чьи неудавшиеся заговоры и ненависть к Генриху Четвёртому вынудили их вести жизнь вдали от двора. Впрочем, возможно, ей и самой не хотелось лишний раз склонять голову перед королём, по вине которого её мужа терзают ночные кошмары. Всё же они любят друг друга — пусть и не супружеской любовью. И всё же Эдуард видит: сейчас Филиппа по-настоящему счастлива. …Королевский дворец. Все почтительно кланяются им, никто не шепчется за спиной. По всей стране уже разошлись слухи: новый король делает всё возможное, чтобы загладить великий грех своего отца по отношению к покойному Ричарду. Грех Каина; грех братоубийства. А стало быть, немудрено, что герцог Йоркский, двоюродный дядя нынешнего короля и кузен двух предыдущих, снова будет в фаворе. Король умер — да здравствует король. Рука Филиппы лежит на локте Эдуарда. Они оба неотрывно смотрят на приближающегося к ним молодого мужчину в королевском облачении — высокого, одного роста с навечно запечатлевшимся в памяти Эдуарда Ричардом, но, в отличие от худощавого Ричарда, более крепкого сложения. Ещё в тринадцать лет юный Хэл легко запрыгивал в полных боевых доспехах на лошадь и побеждал в рыцарских турнирах — а сейчас, став королём Генрихом, кажется воскресшим Артуром, вернувшимся с Авалона, чтобы возвратить Англии славу легендарного Камелота. Судя по радостным крикам на улицах Лондона и во всех деревнях, через которые они проезжали на пути к столице, так сейчас думает вся страна. — Государь… — Мой дорогой дядя, — повторяет Генрих слова, которыми начиналось его письмо, и крепко обнимает герцога Йоркского. — Миледи герцогиня, — он поворачивается к Филиппе, берёт её за плечи куда осторожнее, чем Эдуарда, и, не дав даже склонить голову, легко касается губами щеки. — Полагаю, у меня есть право называть вас своей любимой тётушкой? Он улыбается. Эдуард улыбается тоже — и видит улыбку на губах жены. Пусть не своими усилиями, а волею судьбы, но всё же ему удалось дать ей то, чего она давно заслуживала. Теперь Филиппа де Моун не только герцогиня Йоркская, но и «любимая тётушка» молодого короля. Генрих приглашает Эдуарда в свои покои — поговорить наедине. Они пьют вино у камина. У герцога наконец появляется возможность рассмотреть своего венценосного племянника как следует. В чертах короля осталось мало от того мальчика, которого Эдуард помнил. В шестнадцать лет ему в лицо — Генрих с юности предпочитал сражаться с поднятым забралом — на поле боя угодила стрела, оставившая глубокий шрам на правой щеке. Мало кто выживает после подобных ранений, но, видимо, Господу было угодно, чтобы сын Генриха Болингброка стал новым королём и искупил грехи своего отца. — Я сильно изменился, дядя? — Генрих улыбается поверх кубка с вином, но в его серых, как лондонское небо, глазах лежит тень. Он снял корону и парадное облачение, и сейчас непокрытые, чуть растрепавшиеся тёмно-русые кудри делают его более похожим на прежнего юного принца. — Государь… — Дядя, прошу. Мы — близкие родичи. Оба — Плантагенеты и потомки великого Эдуарда Третьего. Наедине мы можем обходиться без церемонных обращений. Эдуард улыбается. Отпивает из своего кубка. — Ты вырос и возмужал, мой мальчик, — говорит он. — Из того юнца, что я помню… — улыбка короля становится шире, но тень из глаз так и не исчезает, — стал великолепным молодым мужчиной и — я уверен — великим королём. На сегодняшней церемонии ты казался мне воскресшим Артуром. Это не лесть, — быстро и чуть громче добавляет Эдуард. — Думаю, я тоже изменился… и вышел из того возраста, когда льстят монархам из желания угодить. — Полно, дядя, — мягко возражает Генрих. — Я не помню, чтобы ты льстил когда бы то ни было. Ты любил короля Ричарда всем сердцем, это было ясно любому. И даже приняв власть моего отца, ты так и не стал льстецом. Недаром в годы его правления тебя почти не было видно при дворе. Эдуард чувствует, как его лицо мрачнеет. Ставит кубок на стол. — Хэл… Он не знает, уместно ли ныне это обращение, но король сам сказал: без церемоний. И, услышав прежнее прозвище, Генрих правда не выглядит недовольным, а только чуть наклоняется к герцогу через стол. — Я слушаю, дядя. — Те заговоры, в которых я участвовал, — Эдуард не отводит взгляда — и видит, как отблески свечей и пламени в камине пляшут в серых глазах Генриха. — Они были направлены против твоего отца… но я никогда не смог бы причинить вред тебе. Да, другие заговорщики думали и об этом — но я… я был уверен, что сумею их убедить. Что мой голос имеет вес. Я знал, как относился к тебе король Ричард. У него не было детей, и тебя — несмотря на вражду с твоим отцом — он любил как родного сына. Даже при жизни Болингброка, — Эдуард запоздало спохватывается, что ему следовало бы сказать «твоего отца» или «короля Генриха Четвёртого», но его собеседник по-прежнему не выглядит разгневанным, — он подумывал о возможности объявить тебя своим наследником. Верь мне. Я не стал бы говорить подобного впустую — и, как ты знаешь, я был достаточно близок к королю Ричарду, чтобы он доверял мне свои мысли. — Я знаю, дядя, — тихо говорит Генрих. — И я тебе верю. Я ведь тоже всё помню… отношения, что сложились между нами, когда я был при дворе короля Ричарда, были прекрасными и дружескими, — он улыбается, но улыбка тут же исчезает с его лица, и по нему будто расползается тень, до этого таившаяся в глазах. — Что ж… твои слова успокоили меня. Правда. Отныне я отброшу любую мысль о том, чтобы чувствовать себя узурпатором трона короля Ричарда… я тоже любил его, ты знаешь, — Эдуард кивает, и Генрих продолжает свою речь. — Я велел перенести его останки и со всем почётом захоронить подле останков королевы Анны… отслужил много молебнов и отслужу ещё… я не в силах отмолить грех своего отца, но всё, что от меня зависит, я сделаю. Генрих снова наполняет оба их кубка — своею рукой. Непродолжительное время они молча пьют. — Я слышал разговоры, — снова нарушает тишину негромкий голос короля. — О том, что я был странно задумчив и невесел в день коронации… Некоторые полагают, что причиной этому была скорбь по отцу, — о, как же они ошибаются! Король со стуком ставит недопитый кубок на стол. Его пальцы сжимаются в кулак. — Быть может, на роду Ланкастеров проклятие? — Генрих говорит тихо, но его глаза горят мрачным огнём. — Мой отец стал братоубийцей… я — сын, что ненавидел своего отца… как думаешь, дядя?.. Эдуард протягивает руку через стол. Накрывает ею сжатый кулак Генриха — и тот медленно разжимается под его ладонью. — Многие дети не питают любви к своим родителям, — мягко говорит он. — И порою вина за это лежит не на них. У меня тоже были… весьма непростые отношения с покойным герцогом Эдмундом. Генрих коротко кивает и пару мгновений молчит. — Тебя не было здесь в последние годы жизни отца, дядя, — снова заговаривает он. — Его разум повреждался всё больше… он сознавал свои грехи, винил себя в них… в смерти Ричарда, в смерти моей матери, в том… в том, что чуть не сделал со мной… Снова пауза. Генрих сглатывает — прежде чем продолжить. — Груз его грехов становился всё более невыносим для его рассудка. Он часто и надолго забывался, не понимая, где находится… стал подозрителен настолько, что я перестал появляться в Лондоне без своей уэльской гвардии… В камине с треском ломается полено. Герцог Йоркский молчит, слушая. — Меня подбивал парламент, — по лицу Генриха пробегает короткая судорога. — Лорды говорили, что правление обезумевшего Генриха Четвёртого более не приносит Англии процветания — и коль скоро Господь никак не заберёт его к себе… Молчание. Они оба прекрасно понимают, что остаётся недосказанным. Парламент подбивал принца Гарри Монмутского — нынешнего Генриха Пятого — свергнуть своего отца, не дожидаясь смерти последнего. — Я не хотел этого, — тихо говорит Генрих. — Как же я этого не хотел… Боже, я молился ночами, дабы меня миновала чаша сия, дабы мне не пришлось этого делать! Что говорили бы тогда в народе? Каждый король из рода Ланкастеров — узурпатор, свергающий предыдущего? Брат убил брата, а сын сверг и — хорошо, не убил, а заточил, едва ли у меня поднялась бы рука отдать приказ о казни — родного отца? Кто бы мы были после этого — англичане или дикие турки, готовые без зазрения совести резать горла своим родичам? — Тихо, мой мальчик, — Эдуард не знает, имеет ли право говорить эти слова, но, судя по всему, Генриху от них становится легче: мрачный огонь в его глазах гаснет. — Ты этого не сделал. Господь уберёг тебя… как уберёг в юности на поле боя, — он улыбается, и король отвечает ему улыбкой, вспомнив о своей ране. — Да, — лицо Генриха светлеет — и Эдуард снова начинает видеть в нём вернувшегося в Англию Артура, который вот-вот возденет над головой сияющий Экскалибур. — Что ж, мой отец умер своей смертью… и пусть у меня не получается его простить — даже если это мой сыновний долг, — пусть его судит Господь. Злая шутка: я был печален в день коронации, потому что сознавал, что не в силах печалиться о смерти отца… но это в прошлом. Ты прав, дядя: Господь уберёг меня и от смерти, и от страшного греха. И я думаю, что этим Он благословляет меня вернуть принадлежащие нам французские земли. Глаза Генриха снова вспыхивают. Этот блеск почти фанатичен — но тьмы в нём более нет. — В одном мой отец был прав, — твёрдо говорит король. — Нашим лордам нужна война за пределами Англии, чтобы не начинать её внутри страны… и я им её дам. Я покрою славой своё имя — и вновь объединю Англию и Францию под одним знаменем. Я видел портрет французской принцессы Екатерины… — по губам Генриха проскальзывает улыбка, — она ещё совсем юна, но уже очень красива. Пройдёт несколько лет, и она станет мне достойной женой и королевой — и новый брак между Плантагенетами и Валуа окончательно объединит наши страны. — Мой мальчик, — Эдуард не выдерживает и тоже улыбается — слишком заразителен огонь, горящий в глазах короля. — Едва ли французский король и французские принцы с этим согласятся. Ты прав — это приведёт к войне. — Да, — соглашается Генрих и резко кивает. — И коль скоро мне благоволит Господь, эта война закончится неминуемой и быстрой победой Англии. Ты же отправишься со мной во Францию, дядя? Обещаю: я сделаю тебя одним из своих ближайших военачальников. Эдуард чуть хмурится. Благодаря словам племянника — и смерти Генриха Болингброка — он вновь чувствует себя молодым и полным сил, но… — Смотри не соверши ошибку, мой мальчик, — говорит он и улыбается снова. — Военачальник из меня всегда был прескверный. Совет разделить армию, который я когда-то дал королю Ричарду… — он на миг мрачнеет, — и вовсе оказался роковым. — Полно, дядя, — уверенность Генриха не поколебать ничем, и Эдуарду это всё больше нравится. — Это было много лет назад. Уверен, что за эти годы ты изучил стратегию ведения боёв куда лучше… ты ведь её изучал, верно? — Эдуард кивает, подтверждая его слова. — И кому же мне доверить командование войсками, как не одному из своих ближайших родичей? Пусть это будет ещё одна моя попытка загладить отцовские грехи — на сей раз по отношению к тебе. Уверенность и пылкость Генриха так заразительны. Эдуард улыбается шире — и сжимает руку короля своей. — Мой мальчик, как я могу тебе отказать? Конечно же, я поеду с тобой и во Францию, и куда угодно. Генрих улыбается в ответ. Тень окончательно исчезла с его лица. — Значит, решено, дядя. Разумеется, я постараюсь обойтись без войны, но поскольку почти уверен, что она неминуема… выпьем же за неминуемую победу Англии! Громко звенят, столкнувшись, кубки. Сейчас Эдуард уверен: всё, что говорит его племянник, — чистая правда. И под властью Генриха Пятого Англии суждено вновь обрести славу Камелота. …Дворцовые залы. Поклоны, вежливые улыбки и приветствия. Эдуард видит Филиппу, разговаривающую с несколькими дамами. Судя по всему, она счастлива. Взгляд задерживается на лице привлекательного юноши в богатых одеждах. Боже, он думал, что и забыл, каково это — заглядываться на красивых мужчин… Думал, что не посмотрит ни на кого после смерти Ричарда. После того, что сделал с ним Болингброк. Он идёт к юноше через зал. Встречные люди расступаются, давая дорогу дяде короля. — Милорд. Кажется, мы не были представлены? Юноша почтительно наклоняет голову — и улыбается. — Боюсь, что да. Но я вас знаю, милорд герцог. Как можно не знать любимого дядю нашего любимого короля? Они улыбаются друг другу. В этих улыбках — уже не только светская любезность. — А вы?.. — О, мой титул далеко не столь блистателен. Я — Майкл де ла Поль, третий граф Саффолк. Юный граф не отводит глаз от герцога Йоркского — и тому кажется, что он узнаёт этот взгляд. Когда-то он сам так же смотрел на своего венценосного кузена… на короля Ричарда. …Взглядом, полным пылкой юношеской любви. Эдуард улыбается шире. Сейчас он старше, чем был в годы его юности король Ричард, и далеко не столь красив, — но… На щеках Майкла де да Поля вспыхивает румянец. И герцог Йоркский понимает: будь он проклят, если ему это не нравится.