Любовь, аддикция и марафоны

      Четыре часа утра.       Но луна только сейчас выходит на свой ночной дозор из-за густой пелены особенно хмурых в это время года, осенних туч. Дождь прекратился совсем недавно, совсем недавно прекратил тарабанить по балкону, крыше и окнам, мешая спать. Но Манджиро уже не мог уснуть, ни в какую. И вряд ли уже уснёт. Его морозит, озноб бьет под дых — отопление ещё не включили, а ночи уже бывали дико голодны до людского тепла. Прямо как и Майки сейчас.       В квартире темно, везде выключен свет. Темно и катастрофически одиноко. А особенно — в комнате, которую Манджиро мог бы уже называть «их» комнатой, если бы все не омрачил факт того, что в их двуспальной кровати сейчас находился только он один. Наедине с собственным мраком, собственной бездной вместо каких-либо органов, ребер, сердца, легких и желудка. Глаза в глаза.       Выпотрошенная кукла.       Когда смотреть во мрак более не было сил, — Майки, честно, боялся того, что когда-то может проиграть эти гляделки, и окажется по ту сторону, не более чем наблюдатель, пока его телом владеет… то неясное нечто, — он поднимается с кровати. Не заправляет её, как сразу бы то сделал Санзу, и не делает он этого скорее из вредности, нежели из лени или простого нежелания. Стало ещё холоднее, стоило только вылезти из-под одеяла. Возможно, — проносится поверхностная, шутливая мысль, — луна, выйдя из-за облаков, чувствовала тоже самое. Только вот у луны, помимо беспросветной тьмы за спиною, были вечные путники — звёзды. Свои Манджиро растерял намеренно и сознательно. Осталась, правда, одна единственная и немного потускневшая, что его и волновало — не была ли она на грани от того, чтобы потухнуть?       Это переживание нависало над ним подобно дождевому облаку, — недобрым предзнаменованием, и отсутствие этой самой звезды под боком, рядом, это самое одиночество, в котором Майки проснулся пару часов назад, — выступало будто бы его подтверждением, укором в его, Майки, сторону. Или наказанием. Но если последнее, то оправданным и отчасти собственным.       Согреться не получалось. Собственной, ночной футболки будто и не было. Он подходит к шкафу с одеждой, но не к своему отделу, что был в абсолютном хаосе и беспорядке, а к тому, что рядышком, что, в свою очередь, находился в сумасшедшем воплощении слов «порядок» и «гармония». Манджиро никак не мог привыкнуть к тому, что кто-то вроде Харучиё в самом деле может быть таким обезумевшим не только в самой своей сущности, но и до чистоты в том числе. Манджиро и тут наводит свой маленький беспорядок, пока ищет то, что ему нужно. Находит нужное в этом идеализированном безобразии далеко не сразу, но все же — находит. И в старый, черный, теплый, — оттого и мягкий, — свитер он кутается почти сразу. По коже пробегают мурашки. К его разочарованию, вещи Санзу совершенно не имели какого-либо особенного запаха, от них пахло одной лишь приторной свежестью, химией и порошком. Свитер ему, конечно же, велик. Даже слишком, к тому же ещё и растянутый временем и долгим использованием, — в голове сразу возникает ворох обрывков воспоминаний, запахов, звуков и ощущений. Запахов чужих и воспоминаний будто бы тоже уже и не его совсем. Майки цепенеет, хмурится, ведь одиночество обмануть не удалось и легче не стало. Если не хуже. Его накрывает с новой силой, новою волною. Накрывает и душит.       И сколько уже так случалось? Так, что оставаться наедине с собою — невыносимо?              Манджиро смотрит в экран телефона, немного щурится — глаза отвыкли, экран был слишком яркий, резал глаза.              На часах 4:45.              Тяжелый вздох раздался вместе со взглядом, пущенном в ожидании на коридор, что вёл в прихожую. Он все также один, но уже, разве что, на кухне. Ладно, не один — в руках запрятанная Харучиё когда-то выпивка. Санзу знал, что у Майки могут начаться проблемы с алкоголем. Они и начались — ему некуда было себя прятать от себя самого, и единственное, что он счел приемлемым решением в данной ситуации тогда, это начать разваливать свою личность так, как это обычно принято. Раскрошить её, тогда и прятать не придется. Только вот, — думал Манджиро, — благодаря тебе они и продолжились.       И, запрокинув голову, немного отпил.       Свет он не включал, нет, лишь устроился на освещенном луною, широком подоконнике, прижав к себе колени. Серебряное свечение окутывало если не недостающим теплом, то не менее необходимым светом, белесой вуалью отражаясь от бледной кожи и светлых волос. Машинально, он набирает уже выученный номер, на несколько секунд задумываясь о том, чтобы набрать совершенно иной, — он до сих пор его помнил, — но Манджиро лишь нажимает на кнопку вызова.              Абонент временно…              И выключает телефон. Ещё один глоток, ещё и ещё, а после — Майки подбирает до этого нетронутую, лежащую рядом пачку сигарет. Приподнимается, приоткрывая форточку, впуская ещё больше холода, ежась, но вместе с ним и чистого воздуха. Из какофонии ночных звуков он старается выхватить знакомые, — подъезжающего к подъезду байка или автомобиля, — но не получается, все чужие, все не его. Зажигалка даёт искру не сразу, но вот, спустя время — огонек. Манджиро закуривает, хотя это у него не привычка, никогда ею не было, просто-напросто один из способов себя задушить. Или мысли. Плохие, пагубные мысли, хотя, наверное, хуже него самого и быть ничего не может вовсе. Руки трясутся вместе с сигаретою и алкоголем в руке, Манджиро выдыхает судорожно, грудную клетку сжимает спазмом. Нервный ком вставший поперек глотки он запивает пивом.              А когда в двери, в замке проворачивается с характерным звуком ключ, им он же и давится.              На часах 5:20.              Санзу с трудом вваливается в квартиру на ватных ногах. Майки это не видит, но слышит, подкрадываясь к прихожей тихонько — кошачьими шажками, почти неслышными, невесомыми. Пусть босиком и холодно, почти больно. Задерживает дыхание, прижавшись спиною к стене, не спешит выходить, прислушивается. Дверь закрывается не с первого раза, слышится тихая брань — он, наверное, думал, что Манджиро спал. Ему же лучше. Слышится уже неразборчивый шепот, и судя по всему — тщетные попытки снять верхнюю одежду осторожно, не пошатываясь и не рискуя в один неудачный момент, запутавшись в своих ногах или кружащейся тут и там комнате, упасть. Выключатель находился немногим ближе к Майки, нежели к Хару, — этим Сано и пользуется, когда хочет дать знать о себе прежде, чем его обнаружат первее. Он выходит из-за неосвещенного угла неслышной тенью, проскальзывая, подкрадываясь к противоположной стене, — щёлк, — и коридор в ту же секунду заливается ярким светом. На несколько мгновений он ослепляет их обоих, совсем привыкших к темноте, к ночи и серебру луны.              Над ними удушающей тяжестью, — словно сверху вот-вот бетонную плиту на голову скинут, — нависает тишина. А Майки плечом опирается о стену, стараясь выглядеть расслабленно и показательно отпивает из найденной бутылки. И, не говоря совершенно ничего, ведь одного лишь взгляда тех темных, полых глаз, одновременно безразличных и вместе с этим граничащих с хищным безрассудством, с животной озабоченностью, Харучиё хватало сполна — он к нему привык. Привык и принимал так, словно на него смотрели с безграничной любовью и нежностью. И неважно то, что чаще всего это было не так, а если и брать этот момент, то Манджиро смотрел на него не более чем изучающе.       То, что он видел, ему не нравилось. А видел он лицо бледнее его собственного, посиневшие обкусанные губы и бегающий, стеклянный взгляд. Широкие зрачки, и отнюдь не оттого, что он смотрел на объект своего обожания. Глаза у Санзу походили бы на льдинки, если бы не этот чернеющий омут безумства, занимающий собою практически всю радужку — беспроглядный колодец. Видя, как его потряхивает, как спадает эта нервная, импульсивная и искривленная улыбка, превращаясь в совершенно неясное и даже пугающее выражение, Майки не думая, в него и ныряет. Оставляет пиво на комоде, подходит к нему, помогает опереться на себя, ничего не говорит, и не потому что не хочет или бесполезно — не до этого сейчас.       Он просто принимает это. Так, как и поступает Харучиё по сей день, просто принимая его со всей этой гнилью.              Манджиро хочет увести его прочь, в спальню, — помочь ему улечься на кровать, помочь снять верхнюю одежду, принести воды, если конечно, в последний момент их маршрут не перестроится по направлению в сторону ванной, что в таком состоянии Санзу тоже было немаловероятно, но ему ничего из этого не позволяют. Заключают в крепкие, дрожащие объятия, холодные объятия, прижимая к себе вроде и крепко-накрепко, а вроде и было чувство такое, что Харучиё сам вот-вот и развалится, распадется, рухнет наземь без сил, чему Сано препятствует, принимая эти касания, принимая то, как лихорадочно обвили его самого эти ледяные ладони, поддерживая его собственными, смыкая свои руки у него за спиной так, как может, лишь бы не отпустить, не уронить. Чувствует, как взмокла чужая рубашка. Чувствует, как тот склоняется к нему, чувствует прерывистое дыхание у шеи, чувствует, как он утыкается в его плечо. Как вдохнул его запах. Майки водит рукою по его спине, вроде как утешающе, — хотя, казалось бы, отчего утешая? — и тихо спрашивает, зная, что его услышат.       — Как ты добрался? Я надеюсь, ты не был за рулём.              — …Нет. Хайтани подвезли.              — Прекрасно, я уже думал придушить тебя.              Слышится смешок. Глухой, нервный, неприятный, но у Майки от него даже теплеет на душе, растапливая иней. И неизвестно — почему? Ну… или известно, но на благо обоих это лучше оставить вне внимания, — то в любом случае ненадолго, ведь скоро всё снова покроется ледяной, покалывающей коркой.              — Это ведь… мой свитер, да? — холодные ладони снова проводят по нему, поглаживают, касаются. Касания смазанные, неловкие, потерянные. — Сколько… когда ты проснулся? Давно не спишь?              Манджиро вздыхает. Ему совершенно не хотелось сейчас как-либо разговаривать. Совсем. Если начнет, то наговорит много лишнего, и опять же — сейчас не до этого. Но он всё же решает проявить край своего терпения, когда отвечает.              — Давно. Несколько часов. Дождь начался, и я больше не мог уснуть. И да, свитер твой. А что? Нельзя было? Ты, вроде, больше его не носишь. Взял, думал, поможет если не согреться, то уснуть. Но и то и другое — вышло не очень, сам видишь. — и пожимает неопределенно плечами.       Хотелось сказать, что виноват в этом далеко не дождь, не что-либо ещё, а он, целиком и полностью — он.              

Ты же знаешь, как я ненавижу, как я не могу быть один. Ты же знаешь, как я боюсь, что когда ты вернешься снова, собою я могу уже и не быть.

Знаешь же? Почему тогда уходишь?

Но он молчит.

      Молчит, потому что точно также кое-что знает, — знает, что прекратить Харучиё не может и не сможет, — что не позволяет ему сказать нечто подобное. И последствия этого кое-чего ему сейчас на себя и брать, вернее — он уже взял. На свои плечи, во всевозможных смыслах, в буквальных и переносных.       Майки ведёт Санзу за собою, прекрасно давая понять, что тот разговор окончен, хоть недосказанность и встала поперек горла у обоих нервным комом, ни вдохнуть ни выдохнуть, ни проглотить ни выплюнуть.       Когда Хару падает в кровать, растягиваясь на беспорядке, ещё тогда оставленным Манджиро назло и на самотек, он фыркает, пока губы складываются в болезненную усмешку. Руки заводит в волосы, хватаясь за, очевидно, болевшую голову, и хмурит веки.       — Ты снова не заправил.              — Порядок потребен лишь глупцу, — вполне себе серьезным голосом начинает Сано очевидную шутку, — а гений властвует над хаосом. — Вздох. С еле уловимой улыбкою в голосе. — Сюда иди, мне тебя раздеть надо. Ноги давай. — Снимает туфли. Бросает куда-то к выходу из спальни, ему-то все равно, да и Санзу пока что тоже не до этого. — Полы сам будешь мыть.              — При всех моих любви и уважении, я бы тебе и это не доверил.              Кое-кого, чисто из принципа, прожгли взглядом.       Майки оглядывает его сверху донизу. Пальто, что Харучиё снял ещё на пороге, чертыхаясь, там и осталось. На нем теперь, уже не считая полетевших в коридор туфель, были привычные полосатые рубашка да брюки. К ним Манджиро и приступает, наклонившись, нависая, почти что забравшись на него, потому что если бы Санзу попытался сам разобраться со всеми этими пуговицами, их он бы и лишился тут же. На чужое, пристальное наблюдение за ним, — Хару почти не дышал, пока тот был так и настолько близко, — Майки не обращал совершенно никакого внимания. Лишь под конец, на последней пуговице и на долю секунды — одарил ответным взглядом, почувствовав, как от этого всё тело под ним вздрогнуло, пока сам он приподнимался, чтобы помочь окончательно избавиться от этого элемента одежды. Это льстило. Рубашку он тоже бросает, но уже к шкафам. Она точно нуждается в стирке.       В спальне свет никто не включал, да и лишнее оно было, а для Санзу ещё и пагубно, — как Майки запомнил, — с выключенным спокойнее, меньше раздражителей для уже и без того перевозбужденного, истощенного сознания. И в уже знакомых белесых отсветах Манджиро наблюдал за тем, как сбивчиво вздымалась чужая грудная клетка, покрытая испариной.       — Может, — говорит он, начиная возиться с ремнем на брюках. — мне помочь тебе принять душ?       Сначала Хару беспорядочно, отрицательно мотал головою, а после, видимо, собравшись с силами, все же отвечает.       — Нет, нет, не надо. Просто, просто… сядешь рядом, ладно? Хорошо? Я сам. Потом… Оставь.       А ему всё хуже.       Сано хмурится. А как заканчивает, наконец, с одеждой, то произносит:       — Я буду рядом. Сейчас, только воды тебе принесу. Слышал? У тебя жажда. Подожди.       Это всё повторялось уже не первый и не второй раз — Манджиро запомнил большую часть действий в подобных, как эта, ситуациях. Возвращается он к нему уже с бутылкой охлажденной минеральной воды, посчитав, что стакана будет ну очень уж недостаточно. Так оно и было, ибо половину содержимого было выпито, — пусть и с трудом, — но практически сразу, чуть ли не взахлёб.       А губы все такие же сухие, — думает Майки, самолично делая глоток лишь для того, чтобы смочить собственные. И приближается к чужим. Вплотную. — Так-то лучше.       Санзу помнит их негласный уговор. Знает, что не стоит заострять на подобных жестах внимание, как-то по-особенному реагировать, а уж тем более комментировать, иначе их частота, этих самых жестов, и вовсе сойдет на нет. Он удачно делает вид, — с испытываемой болью для этого и не нужно было особенно стараться, — что только что и не было ничего, ничего между ними не произошло, всё как обычно, никаких реакций, что били в голову сильнее химических, ничего подобного. Но был один вопрос:              — Я могу лечь к тебе на колени?              Манджиро, что удивительно, не возражал.              Он принес с кухни пепельницу и на обратном пути приоткрыл окно. Настоял на том, чтобы Хару в обязательном порядке укрылся, и только тогда, спиною устроившись у стены, позволил лечь на себя. И тут же, больше непроизвольно и по привычке, пальцами зарылся в перепутанные, влажные волосы. Дрогнул было, поняв, что делает, но руку не убрал — стал аккуратно расчесывать. А во второй руке, меж пальцев, беспокойно тлела сигарета, яркой точкой мерцая в полутьме. Будь Харучиё в состоянии, он бы не то что в спальне курить не позволил, но и к кровати с сигаретою приблизиться не дал бы и подавно. Однако, будучи в положении лежа, и лежа при этом на его коленях, он счел, что находится далеко не в том состоянии, чтобы высказывать какое-либо недовольство.              — Майки.              — Ну? — делает затяжку; та ядовитая звезда в его ладони замерцала ярче.              — Прости.              Он, кажется, чуть не давится дымом, откашливаясь.              — Забей. Не выдумывай. Я, конечно, терпеть твои марафоны не могу, но поверь, извиняться тебе не за что. — Говорит, выделяя последние пару слов. Делает завершающую затяжку, затушив сигарету в пепельнице на прикроватной тумбе, и, выдыхая, рукою снова проводит сквозь спутанные пряди. — И не вздумай спорить. Не за что — и всё тут.       Ему хочется добавить, что он в стократ хуже него, что кому здесь и стоит если извиняться, а извиняться целиком и полностью, полностью за всё своё существование, — настолько оно разрушающее в своей природе, — так это ему. Но добавляет лишь одно:       — Я в любом случае, как бы ты не был мною очарован, а я же вижу — не лучше тебя самого, поверь.              Он молчит. Молчит, не отвечает, — потом, быть может, найдет, что ответить, но не сейчас, сейчас ему казалось, что ещё немного — и голова расплавится, вместе со всеми мыслями и доводами, вместе со всеми теми словами, которые он так хотел ему передать, но язык не слушался. Зато ещё немного слушалось тело.              Харучиё бережно перехватывает руку Манджиро, которой тот до сих пор бессознательно водил по его волосам, и подносит её к себе. А всё для того, чтобы оставить касание губ на запястье, исполосованном шрамами, свежими и старыми, грубыми и робкими, незавершенными, сделанными в порыве ненависти и жалости к себе, к своему существу. Мягкое касание, осторожное, переполненное чувством — говорящее даже больше, чем то возможное, что Санзу мог бы произнести вслух, учитывая, что и мастером выражения чувств он и близко не был.       Тогда-то у Майки окончательно иссякли все те слова, что были заготовлены наперед. Он теряется в них же, в собственных мыслях, мечется между ними, и не замечая, допускает невообразимое — Харучиё понимает, что влага, только что упавшая на его лицо и скатившаяся по щеке вниз, к шее, оставляя после себя еле ощутимую дорожку — это ничто иное, как чужая слеза.       Манджиро, хоть убей, не помнил, когда позволял себе это в последний раз, но сейчас, именно сейчас — что-то надломилось. И сломалось окончательно, вдребезги, гулко разбившись об дно той самой пустоты, которой он так боялся в самом себе и избегал. Он не хотел давать знать о том, насколько на самом деле хрупок, насколько не справляется с этим нарастающим страхом и виной, насколько у него нет сил противостоять им, но честно, — хотя, Санзу конечно, и не скажет, унесет это знание с собою, — маловероятно, что тот треск мог остаться незамеченным.       — Это не твоя вина.       Шепчет Харучиё, и Майки, несмотря на личные запреты, пробивает на рыдания.