мое имя
могло бы звучать иначе
мелодичней
♫ ВИА Гра — Пошел вон
Это была счастливая жизнь — особенно когда война закончилась, и ей, вопреки всему, удалось выжить. Получить ранение, но выжить, а потом проснуться в палате Святого Мунго, где у ее постели сидела мать с глазами такими опустевшими, что становилось страшно от ее взгляда. Они все, каждый, потеряли что-то или кого-то. Друзей, родных, любимых… На войне иначе не бывает, говорил Аластор. На войне не может не быть жертв, иначе это не война, и никто не застрахован от смерти, даже молодые супруги, у которых недавно родился сын. Сколько таких гибло, сколько детей остались сиротами в Первой Магической, сколько таких же сирот будет расти после Второй? Ее сын не осиротел. Удача всегда ей улыбалась, и улыбнулась снова — возможно, потому, что она сама улыбалась всегда, даже в центре битвы, вскинув волшебную палочку на манер меча, смеялась в лицо смерти, танцуя с ней — со смертью по имени Беллатрикс Лестрейндж, со смертью, в которой текла ее кровь — одна на двоих, черная. Она тогда почти ничем не отличалась от тетки — даже волосы потемнели так же, удлинились, глаза приняли тот же цвет, веки потяжелели, кожа побледнела, как у нее (аристократическая бледность или следствие Азкабана?). Если бы она умерла от руки Беллы — даже грустно бы не было; от ее руки можно было умереть. Наверное, только ей было позволено убить племянницу. Может, Белла думала так же, и, наверное, допускала мысль, что племянница может убить ее. Убила ведь. Убила, хоть и получив магическое проклятие такой силы, что потом целых три месяца пролежала в Мунго. Андромеда буквально жила там же, для Тедди обустроили специальную отдельную комнатку; Тед Тонкс, до того, как пропасть без вести, был ведущим целителем, его многие знали и любили, поэтому его жена, дочь и внук заслужили особое отношение колдомедиков. Сириус приходил каждый день — Сириус, который тоже смеялся в лицо смерти и удача улыбнулась ему в ответ во время битвы в Отделе Тайн. Чарли приехал из Румынии — приехал в первую очередь к семье, узнав о гибели Фреда, остался с ними утешать Молли, Артура и Джорджа, и очень часто навещал ее — Чарли, ее лучший друг со времен Хогвартса. Даже он приходил чаще, чем… После все вошло в обычное русло. Снова работа в Аврорате — мама, на удивление, не спорила, только кивнула. Мама после исчезновения папы изменилась — наверное, в здравом рассудке (на краю пропасти) ее держали только дочь, внук и чувство долга аристократа. Она оправилась, стала почти прежней — но не совсем. Хотя — кто из них стал прежним? Прошло десять лет. Нимфадора Тонкс-Люпин посмотрела на себя в зеркало. В свои тридцать пять она выглядела моложе — когда ты владеешь метаморфомагией, грешно никак ею не пользоваться. Так она избегала юношеских прыщиков, оставаясь с чистой кожей без участия множества кремов, как соседка в спальне девочек Хаффлпаффа, которая втирала в свое несчастное лицо тонны мазей и лосьонов, и все равно не могла избавиться от черных точек и красных пятен. Так она не полнела, сколько бы ни съедала, так ей удавалось менять прическу хоть каждый день, и, пусть Тонкс не меняла внешность до неузнаваемости, предпочитая быть собой — все же свою свою истинную внешность она улучшала. В тридцать пять лет рано убирать морщины и седину. В тридцать пять лет Тонкс и без метаморфизма вряд ли выглядела бы полностью на свои годы — возможно, это было наследственностью; по Андромеде, Нарциссе и Сириусу, несмотря на все, что они пережили (особенно мать и дядя), невозможно было сказать, что им именно столько лет, сколько сказано в их досье. Но ей тридцать пять, с момента окончательного падения Волдеморта прошло десять лет, и Тедди уже начинал готовиться к Хогвартсу, а Тонкс получила должность старшего аврора. И орден Мерлина Первой степени, от чего ей было смешно — за что ее наградили? За поединок с теткой? За убийство тетки? Это разве достойно награды? Она никогда не стремилась к особым достижениям — хотела просто жить и радоваться жизни, неважно, что эта жизнь будет собой представлять. Она не мечтала о карьере — какая разница, в качестве кого она сражается с преступниками, если ей в первую очередь нравится сам процесс сражения? Она не мечтала о выгодном браке, о семейном гнездышке и детях — само собой получилось, беременность вышла желанной, но не запланированной: при всей своей беспечности Нимфадора понимала, что разгар войны не лучшее время для детей. Она не мечтала о принце и о любви — любовь должна была прийти сама, без участия извне. У Тонкс теперь было все это — карьера, дом, ребенок и муж. А радоваться жизни получалось все реже. Каждый месяц луна становилась полной, и каждый месяц она звала к себе оборотней. Каждый месяц Ремус запирался в отдельной комнате и переживал болезненную трансформацию, а на утро все начиналось по новой, по замкнутому кругу: уроборос, змея, кусающая себя за хвост. Каждый месяц, каждый день, слишком часто, чтобы терпеть это столько лет, но Тонкс не терпела — она ругалась, срывалась, била посуду, убегала к маме или Сириусу — а потом возвращалась. Говорила себе: чего она хочет? Неужели ей сложно поддерживать любимого человека? Он нуждается в ее поддержке, он испытывает боль, а она злится, хотя должна сидеть с ним рядом и держать за руку. Ее семейная жизнь счастливая, ее муж не обижает ее (попробовал бы только кто-то ее обидеть), ей не изменяют, ее, вроде бы, любят… Но когда Тонкс лежала в Мунго — Люпин навещал ее гораздо реже Чарли. Он тоже был ранен, напоминала себе Дора, и тоже серьезно, но… но что-то ей подсказывало, что, окажись в такой ситуации папа — он буквально дополз бы до палаты жены, если бы пришлось, чтобы убедиться, в порядке ли она. Целители же на вопрос, приходил ли Ремус, пока Тонкс была без сознания, честно ответили: нет. Тогда как он сам в сознании был. А до того, когда папа пропал без вести, когда Тонкс, узнав это, впала в истерику, чуть не потеряв ребенка (только благодаря организму метаморфа, способному подстроиться физически в том числе и внутренне, беременность удалось сохранить) — Ремус даже не пытался ее утешать. Его не было рядом с ней в тот момент, и не по его вине, просто так сложилось, а Тонкс не делилась с ним ничем, что волновало ее, но он знал о пропаже Теда, знал, насколько Дора любит отца, и… ничего. Никакой попытки поддержать ее, посочувствовать ей, развеселить — хотя вновь что-то подсказывало Тонкс, что Тед на его месте обязательно окружил бы жену в такой ситуации заботой и любовью вдесятеро больше обычного, а учитывая, что Дора была беременна — в двадцать раз больше. Тогда ей помог Сириус, все время пытавшийся тормошить племянницу, и, когда он узнал, что случилось с Тедом, то прибежал к ней в облике пса, наплевав на необходимость скрываться. Сириус забрал ее жить на площадь Гриммо, не слушая возражений (впрочем, Люпин не возражал) и там Тонкс было легче — не приходилось скрывать переживания от Ремуса. Она не хотела делиться с ним проблемами, потому что ему хватало своих. Так человек, несущий гору коробок, рискует уронить их все, если подложить еще хоть одну коробочку, даже самую маленькую. Да и что ее беды в сравнении с его, говорила себе Дора — ее глупые детские переживания яйца выеденного не стоят по сравнению с тем, что происходит с Люпином. Но разве это глупо — бояться за жизнь отца? Разве это глупо — скорбеть по нему, если он погиб? Она встретила Ремуса, будучи совсем юной. Она повзрослела поздно — и одновременно слишком рано. Она повзрослела, как маг, как боец, как человек, понимающий, что значит убивать и рисковать быть убитым, а как женщина — она не повзрослела, даже став матерью. Она воображала себя героиней-спасительницей, той, кто сможет отогреть душу волка, той, кто спасет любимого человека от тоски — принцессы в сказках тоже расколдовывают принцев. Ей было двадцать пять, но она словно еще находилась в пубертатном периоде, и ей говорили, ей очень многие говорили, что этот союз — плохая идея, сам же Ремус говорил ей это, но… но сказать Нимфадоре Тонкс «нет» было тем же самым, что сказать ей «ты обязательно должна добиться своего». Она не добивалась по-настоящему — не так, как добиваются любви. Она никогда не стала бы так унижаться — она, дочь Андромеды Блэк. Она чувствовала, что Ремус ее любит, но его останавливает много разнообразных «но», и в итоге он сдался — это выглядело именно так, только поняла это Тонкс лишь спустя десять лет. Разве принц в сказке сдается принцессе, когда та хочет быть с ним? Разве обычно не наоборот — разве не мужчинам принято ухаживать за женщинами и ждать их благосклонности? Тонкс понимала, что иногда женщины тоже могут проявить инициативу, но была воспитана в совершенно ином ключе, и все же почему-то… Наверное, из-за упрямства, духа противоречия и верности, которая принадлежала одновременно дочери древнего рода аристократов и магглорожденному доктору с Хаффлпаффа. Не зря же Шляпа в свое время выкрикнула «Хаффлпафф!», и при этом, Тонкс готова была поклясться, даже не успела коснуться ее наполовину зеленых (от волнения) и наполовину розовых (от радости) волос. Ей казалось, что эта любовь, пришедшая не в шестнадцать, а в (якобы) более осмысленные двадцать пять — та самая, вечная, единственная, которая бывает лишь раз. Она романтизировала все вокруг себя, она представляла себя волчицей, которую волк выбирает на всю жизнь, она представляла себя волчьей луной — вместо небесного светила («я стану твоей луной», — шептала Тонкс Люпину в минуты ее особого душевного подъема), она писала в тетрадке сказки про принцессу нимф и оборотня, чтобы потом читать сказки Тедди на ночь… Но сказка — это сказка. Просто сказка, каких много. Жизнь же не может быть сказкой хотя бы потому, что у каждой сказки есть конец, а жизнь — вся жизнь, не отдельного человека — не должна заканчиваться. И все же некоторые вещи иногда должны закончиться. Тонкс подмигнула своему зеркальному отражению — выше нос, моя девочка, как сказал бы Сириус. Как неоднократно говорил Сириус. Тедди сейчас был у него в гостях — наверняка точно так же, как когда-то Дора, играл с большим черным псом, катался на нем и обнимал, восторженно пища. Сириус стал его крестным отцом, и, сравнивая общение Тедди с Ремусом и Сириусом, Тонкс скорее бы подумала, что отец — Сириус, а Ремус — дядюшка, вежливый, отстраненный, добрый, но участвующий в жизни ребенка по-минимуму. Он не мог иначе, он боялся, что сына начнут дразнить из-за него, что Тедди станет стыдиться отца… оправдания-оправдания-оправдания. Бесконечные оправдания. Уроборос, Мерлин подери. Хватит. Надоело. Может, не время сейчас, когда весь Лондон, магический и маглловский, готовился к Хэллоуину, когда Нимфадора ни с кем предварительно не посоветовалась, боясь, что ее начнут отговаривать или скажут о ее намерениях Люпину (иррациональный страх: все ее друзья априори поддержали бы ее, не говоря уж о семье), но интуиция подсказывала — лучше не рассказывать никому, и сейчас самый подходящий момент. Отложить на потом — значит, рисковать увязнуть в болоте еще глубже, и, возможно, передумать. Папа говорил, что пластыри с раны лучше снимать рывком. У магов с их обезболивающими заклинаниями не было такой проблемы, но у магглов была, и когда шестнадцатилетняя Дора, боясь сказать парню, с которым встречалась, правду — папа рассказал ей врачебную сказку-притчу, которая подходила не только для медиков и распространялась на боль не только от сорванных пластырей. Если сделать это резко, то боль будет резкой, но пройдет быстрее. Если тянуть пластырь медленно, то боль будет долгой и сильной. Так что… рывком. Как же она скучала по папе. Тонкс вошла в гостиную, где Ремус сидел на диване, читая книгу, выпрямилась так, как выпрямлялась Андромеда в те разы, когда, слышала, что один ее брат погиб, что второй арестован, что арестована ее сестра, что ее сестра убита ее дочерью, что ее дочь тяжело ранена, что ее муж пропал без вести. Тонкс не знала, что держится очень похоже на Андромеду. — О, дорогая, ты вернулась? — Ремус поднял на нее глаза. Улыбнулся печально и виновато, как всегда, будто за время отсутствия Тонкс проиграл в карты все ее состояние, убил как минимум десять человек и съел все пирожные из холодильника. Она любила его улыбку — раньше. Потом это отражение вечной неизбывной вины стало царапать глаз. — Вернулась, — Тонкс не сдержала смешок. Как иронично звучит: вернулась — с тем, что она собиралась сказать. — Случилось что-то хорошее? — спросил Люпин. Отстраненно. Он редко был действительно заинтересован в жизни жены, но всегда задавал вопросы из вежливости. Ответы слушал, но вряд ли слышал, поэтому Тонкс научилась отвечать обтекаемо. В конце концов, ей было с кем разговаривать, помимо Ремуса. — Да, случилось кое-что очень хорошее, — широко улыбнулась Нимфадора. — Очень-очень хорошее! Она набрала воздуха. Заметила краем глаза, что на шкафу красуется наклейка в виде улыбающейся тыквы — наверное, ее прилепил Тедди, прежде, чем аппарировать с Сириусом на площадь Гриммо. Скорее всего, наклейки подарил ему дядя — в последнее время Сириус подцепил у Артура любовь к различным маггловским штукам, только если мистера Уизли интересовали механизмы, то Сириусу больше нравились забавные вещи вроде наклеек, игрушек и мобильных телефонов (но не чтобы разбирать их). Тедди ее поймет. Даже в свои десять — он ее поймет. Ему будет больно, и по отношению к нему Дора поступала жестоко, по себе зная, каково это — терять отца, но даже ради ребенка нельзя было продолжать барахтаться в болоте. Тем более, тянуть в то же болото Тедди — а он уже стоял в нем по пояс. Он тоже был такой же жертвой, как и Тонкс — стал ею, как только научился говорить и понимать происходящее. И он тем более этого не заслуживал. Раз, два, три. — Я решила уйти от тебя. Я подаю на развод.