sun is shining, the weather is sweet, yeah
make you wanna move your dancing feet now
to the rescue
♫ Bob Marley — Sun is Shining
Второй сеанс психотерапии назначили не на улице — Джон Уинтер вошел на площадь Гриммо, с интересом разглядывая отчасти историческое место. Владения древнейшего рода Блэк, штаб-квартира Ордена Феникса во второй магической — здесь один портрет Вальбурги сошел бы за музейный экспонат. — Моя бабушка, — Тонкс эффектно сдернула занавеску, демонстрируя безмолвно ругающуюся старуху. — Возможно, это поможет вам понять, почему я такая, какая есть. — А что она говорит? — заинтересовался Джон. Нимфадора прочитала по губам: — Грязное отребье магглов, которые позорят честь семьи, вы недостойны даже стоять здесь, отбросы общества… и все в таком же духе. Это она обо всех нас. Ремус вздохнул. Джон прищурился. — Любопытно… Будь ваша бабушка жива, мне было бы интересно с ней поработать. Но даже судя по ее портрету, она была яркой личностью. — Темной личностью, скорее, — проворчал Люпин. Тонкс обиженно фыркнула. Она понимала, что ее родственники не святые, собственными руками убила Беллатрикс, насчет Вальбурги, Сигнуса, Ориона и Друэллы тоже не питала иллюзий, но, тем не менее, когда кто-то другой говорил о них плохо — Дору это задевало, как если бы плохо сказали о самых близких. Черная кровь Блэков вскипала, и она не молчала в ответ. Если они были чудовищами, то и она тоже. Люпин же, как иногда казалось, специально выражался в адрес родственников Нимфадоры, пусть и максимально завуалированно. Он никогда не преминул бы сообщить, что Малфои — трусы, что Белла — сумасшедшая, а про старших Блэков наверняка был уверен, что те приносили в жертву дьяволу невинных младенцев. Белла действительно была сумасшедшей, но насчет трусости Малфоев Тонкс могла бы поспорить: они жили рядом с Волдемортом, и им удалось скрывать все свои мысли и чувства на замке от его Легилименции, а для этого нужна не только выдержка, но и храбрость. Нарцисса Малфой врала Волдеморту в лицо, рискуя всем. О нет, они не были трусами. А кем был тот, кто сбежал от собственного ребенка? — Еще она говорит, — Тонкс глянула на губы бабушки, — что ей стыдно за дочь, которая родила полукровку, да еще и замужнюю за… кхм, оборотнем, — она невинно улыбнулась. — Пойдемте, я сделаю чай.***
Чай и кофе у нее получалось заваривать без риска для окружающих. Тонкс невербальной левитацией расставила чашки перед Джоном и Ремусом, и уселась напротив психолога, рядом со все-еще-мужем. Интересно, где Люпин провел Хэллоуин? И как? Или не интересно? Внезапно этот вопрос задал Джон. — Как вы отпраздновали? Он посмотрел на Ремуса, и тот ответил первым: — Я не праздновал. Какой смысл? — А я праздновала, — сказала Тонкс. — С семьей и друзьями. — Вы любите Хэллоуин? — продолжал психолог, и снова глянул на Люпина. — Каким он должен быть в идеале, как вы считаете? — Не то чтобы люблю… В идеале — чтобы рядом со мной были друзья и семья… — сказал Ремус. — Обожаю, — сказала Нимфадора. — Идеальный Самайн — это шабаш, танцы на Лысой горе, ритуалы с призывом духов и, конечно, конфеты. Джон записал что-то в свой блокнот, уже знакомый Тонкс с прошлого сеанса. — Давайте поговорим о ваших увлечениях. Что вам нравится, Ремус? Что вы можете назвать своим хобби? — Наверное, чтение, — сказал тот — И все? — спросил психолог. — Еще, наверное, музыка, — задумчиво сказал Люпин. — Но не так, как чтение. И я люблю шоколад. Это не хобби, конечно… — Нет-нет, все правильно. А вы, Дора? — Я тоже люблю читать, — сказала она. — Много чего. Классиков и современников. Самые разные жанры. Японскую классику, африканскую современную художественную литературу, маггловскую контркультуру, вещи вроде «В дороге» Керуака, «Бойцовский клуб» Паланика, «Над кукушкиным гнездом» Кизи… Фильмы тоже люблю, но больше — сериалы или мультики. Музыку — тоже разную, и заодно люблю петь. Умею танцевать, — Тонкс усмехнулась, вспомнив свой вальс с Чарли. — Обожаю боевую магию. Я стала аврором, потому что была одной из лучших в Чарах, и это моя любимая работа. А еще мне нравится колдомедицина, хотя я откровенно плохой медик, и я умею водить мотоцикл. На метле тоже держусь неплохо. Психолог сделал пометку. — У вас есть общие интересы? О чем вы можете поговорить друг с другом, кроме бытовых вещей и работы? — Чтение, — сказал Люпин, и Тонкс кивнула. — Мы обсуждаем книги. — Какая книга вызвала у вас больше всего споров? — «Собор Парижской Богоматери», — сказала Дора. — Мне не понравилась Эсмеральда. Она вела себя откровенно мерзко по отношению к Квазимодо, думала только о Фебе, и, если честно, я была рада, что ее сожгли. — А мне Эсмеральда показалась несчастной девушкой, жертвой Клода Фролло и его жестокости, — вздохнул Ремус. Джон сделал запись в блокноте. — Если бы вы ассоциировали себя с героем или героиней книги, то кто бы это был? — Не знаю, — растерялся Люпин. — Кто-то, кто был бы добрым, я думаю. — Не люблю ассоциировать себя, — сказала Тонкс. — Я — это я. Но если подумать, то пусть будет Скарлетт О’Хара. Она не всегда была права, как по мне, но в том ее прелесть, и она была очень упрямой и целеустремленной. — Хорошо… А с кем вы бы проассоциировали друг друга? — Дора — фея из какой-то сказки, — Ремусу явно было сложно придумать ассоциацию. — Ремус… — у Тонкс на языке так и закрутилось сравнение с осликом Иа или кваклем Хмуром, настолько пессимистично вел себя Люпин. Но ослик и квакль звучали обидно. — Аэгнор, — ляпнула она первого пришедшего в голову не обидного персонажа. — Эльф из «Сильмариллиона». — Хорошо… Теперь: какая пара из книг кажется вам самой любящей? — Принц и Золушка, — сказал Ремус. — Арагорн и Арвен, — сказала Тонкс. — Хорошо… А почему? — М-м-м… Потому, что Золушка долго шла к любви и мечтала о ней, и это красивая история, где мечты становятся реальностью, — сказал Люпин. — Потому, что оба были готовы жертвовать чем-то друг для друга. Изначально разные, они встретились и влюбились, и он рисковал жизнью, чтобы заслужить ее руки, а потом — чтобы спасти ее жизнь. И она отказалась от эльфийского бессмертия ради него, — сказала Тонкс. — Перейдем к музыке. У вас есть «ваша» песня? Под которую вы танцевали или слышали ее в знаковый для вас момент? — Я как-то не прислушивался к музыке… — виновато сказал Ремус. — У нас нет такой песни, — подытожила Тонкс. — А у вас по отдельности? Есть песня или песни, знаковые для вас, как личности, а не пары? — М-м-м… Я правда не очень прислушиваюсь к музыке, — еще более виновато сказал Ремус. — «Sun is shining» Боба Марли, — лишь немного подумав, сказала Дора. — Я люблю регги, это добрая позитивная музыка с установкой на то, что все будет хорошо, а именно «Sun is shining»… когда мне было восемь лет, моего дядю арестовали. Я две недели молчала, просто молчала и все, мне казалось, что если я заговорю даже шепотом — я закричу так громко, что разрушится дом, что случится такой же взрыв, как тот, убивший двенадцать магглов и одного волшебника. А потом, к концу второй недели, приближалось Рождество, дядю арестовали примерно тогда… Я была одна в гостиной, пока родители говорили о чем-то на кухне, и мне стало совсем скучно и тоскливо. Я включила папин магнитофон, а оттуда заиграла песня Боба. Я поставила ее на повтор, и когда папа вошел — я сидела рядом с магнитофоном и подпевала. А потом, в школе, я расстроилась, когда нравящийся мне парень отшил меня. Я попыталась первой пригласить его на танец на Святочном балу — объявили, что дамы могут приглашать кавалеров. Он был игроком в квиддич, старше на два курса, а я училась на четвертом. Он выразился по поводу размера моей груди, которая, естественно, в четырнадцать редко бывает большой при таком телосложении, как у меня, я обиделась, разозлилась и плеснула в него соком, убежала и разревелась. Или не разревелась, а почти. Спряталась в пустом классе Чар. Меня нашел друг, у него была с собой гавайская гитара, и он ничего не сказал — сел рядом и начал играть. Это была именно та песня, и мы пели хором… тогда я успокоилась. Поэтому — да, песня Боба про сияющее солнце — моя знаковая. Джон сделал пометку. Он еще немного поговорил насчет любимых вещей, и на все вопросы Люпин отвечал коротко и сжато, а Тонкс — длинно, развернуто, вспоминая что-то или рассказывая впечатления. Ей было легко делиться этим с психологом, и заодно с Ремусом — многое он узнавал впервые. Следующий сеанс они назначили спустя неделю. Джон уточнил, нормально ли будет перед полнолунием, на что Люпин в который раз тяжело вздохнул и сказал, что ничего страшного, для него важнее всего сохранить брак. Это все еще был спектакль, который Тонкс ничуть не оценила. Когда психолог ушел, Ремус спросил: — Почему ты ничего мне не рассказывала? Про регги, про своих друзей, про того парня, который тебя обидел? — Про парня — рассказывала, — усмехнулась Дора. — Ты еще тогда ужасно смутился от слова «грудь», как будто это что-то неприличное. Люпин и сейчас от этого смутился. — А, ну… а о регги почему нет? — Ты бы не оценил, — проворчала Тонкс. — Ты однажды сказал, что это музыка для наркоманов. Судя по виду Ремуса, он считал так до сих пор. — Но это часть твоей жизни, — нехотя сказал он. — Мы больше говорили о твоей жизни, — ответила Дора. — О твоих друзьях. О твоих полнолуниях. О твоих разочарованиях. О твоей девушке, которая тебя бросила. Моей жизни не хватало экранного времени. — К сожалению, я чудовище, и не могу забыть свои полнолуния… — вновь вздохнул Ремус. — Квакль Хмур, — сказала Тонкс. — Что? — моргнул он. — Квакль? — Хроники Нарнии, Серебряное Кресло. Квакль Хмур. Вот с каким персонажем я бы тебя сравнила — из-за пессимизма и настроя на один только негатив! Люпин опустил глаза. Он не возразил, что Хмура в конце назвали храбрым, как лев — может, забыл, может, не посчитал нужным, хотя Нимфадора точно знала, что Ремус читал все семь книг. — А почему тогда Аэгнор? И кто это такой? — А… эльф. Как я и говорила, — хмыкнула Дора. — Из «Сильмариллиона». Он влюбился в девушку-человека, но решил, что они слишком разные, и бросил ее. Потом он погиб, а она погибла следом за ним, и неизвестно, кому хуже, поскольку души людей умирают навсегда, а эльфы после смерти отправляются в Чертоги Мандоса и живут вечно. Полюбить второй раз эльф практически не способен. Так что он обрек себя на страдания до самой Последней Битвы… да и после. Но ты так себе Аэгнор, если честно. Больше квакль. — Почему тогда психологу так не сказала? — спросил он. — Не знаю, — Тонкс пожала плечами. — Да и себя я бы не сравнила со Скарлетт. Скарлетт — скорее, та женщина, какой я хотела бы быть. А я… я Офелия, — она невесело рассмеялась. — Офелия из «Гамлета», которая не стала тонуть. Не совсем сошла с ума, и не бросилась в реку. Гамлет умер, Лаэрт умер, Полоний, Гертруда, все — а она выжила. Вот я — такая Офелия. Люпин помолчал. — А это почему не сказала? — Не знаю, — повторила Дора. — Не сказала, и все. — Психолог — врач, он должен знать все, — тоном наставника проговорил Люпин. — Нельзя скрывать от врача важную информацию. — Да правда, что ли, — проворчала Тонкс. — Ты же сама это знаешь, твой отец был колдомедиком. Нимфадора резко повернулась к Ремусу. — Не «был»! — ее волосы вспыхнули красным. Ярко-красным, почти кровавым. — Он и есть колдомедик! Никто не сказал, что он мертв! Его тела не нашли! Он в списках пропавших без вести, ясно? Не в списках погибших! Он может быть жив! Не смей говорить о нем в прошедшем времени! Люпин шокированно замолчал. — Прошло десять лет, — наконец сказал он. — И что? — Тонкс провела ладонью по лицу. — Пока я не увижу его тело — я не поверю, — упрямо проговорила она. — Пока не доказано обратное, он жив. В Министерстве однажды сказали то же самое — пора принять очевидное, пора перенести имя Теда в другой список, и своему начальнику Нимфадора ответила так же резко. Возможно, немного мягче. Для Робардса Тед был одним из многих, всего лишь магглорожденным волшебником, одним именем среди множества прочих — но для Ремуса он был живым человеком. Тед принял мужа дочери гораздо лучше, чем Андромеда, Тед отнесся к нему без предубеждений, Тед был к нему добр, они казались Доре друзьями — и как же быстро Люпин забыл о самом существовании мистера Тонкса. Сразу же, как тот исчез. — Я говорил ему, что ты расстроишься, — вдруг изрек Ремус, и Тонкс шокированно уставилась на него. — Говорил ему? Стой, погоди, ты что, хочешь сказать, что… Она крепко вцепилась за грудки плаща Люпина, встряхнув его. — Ты видел папу перед тем, как он ушел? Ты знал, что он хочет уйти? — Да, — ответил Ремус, глядя на Нимфадору сверху вниз. — Я знал. Мы поговорили. Он просил, чтобы я позаботился о вас с Андромедой и твоем ребенке. Тонкс пропустила мимо ушей «твоего ребенка», вцепившись в Люпина еще сильнее. Ее волосы приняли такой яркий цвет, что слепили глаза. — Куда он уходил? Ты не знал — куда? Ты не спросил — куда? Ее голос звучал, как на допросе. Допросы Дора проводила не раз — это ей не нравилось, но было такой же необходимостью, как бумажная работа, только менее скучной. Аластор показывал ей множество способов причинять боль людям без Круциатуса. Тонкс была готова нацелить на Люпина палочку, забраться в его голову, выцепить оттуда воспоминания до последней хлебной крошки на столе. — В леса, — сказал Ремус. — Многие тогда убегали в леса. Тед хотел в Румынию. — И ты молчал? Как ты мог молчать? — Нимфадора отпустила его. — Тед просил не говорить, я заботился о твоей безопасности, — ответил Люпин. — Ты была беременна, потом родился Тедди и ты была нужна ему… — Уходи, Ремус, — Дора отвернулась и обняла себя за плечи. — Уходи. Внутри у нее начинал бушевать уже знакомый вихрь. Очень знакомый вихрь. Этот вихрь вырвется наружу, и тогда… Тонкс не хотела, чтобы Люпин остался в доме. Что, если упадет крыша? Мебель задрожала. По потолку поползла трещина. Красные волосы Нимфадоры раздул неощутимый ветер. — Приведи Сириуса, — проговорила она. — Приведи его… Да уходи же ты! — Дора… Магия хлынула неудержимым потоком. Вихрь расколотил вазу на каминной полке, стекла треснули вслед за потолком, люстра брызнула осколками. Тонкс крепче сжалась, но не могла это прекратить — она ни разу не могла прекратить это самостоятельно. Вокруг нее все рушилось, а она не была в состоянии это остановить. — Дора! Папа может быть жив, папа должен быть жив, папу просто не искали, что, если он в плену, или ему стерли память, или… что угодно, но он жив, Тонкс это чувствовала, и как мог Ремус молчать, как он мог, как? Стекла брызнули осколками вслед за люстрой. Три номера «Пророка» белыми бумажными птицами взлетели с журнального столика. Комнату затрясло, как при землетрясении. — Дора! Она закричала — ни разу не кричала во время стихийных выбросов, а тут — закричала, громко, пронзительно, как раненая птица, и ее крик подействовал подобно ударной волне. В каминную полку врезалось что-то незримое, разрушая ее, сминая железо и кроша кирпич. — Дора! Стало тепло — внезапно очень тепло. Чьи-то руки обхватили ее сзади, крепко, достаточно крепко, чтобы Дора смогла ощутить себя в безопасности. Вихрь начал затихать, второй крик погас в зародыше, волосы вместо ярко-алых приняли цвет запекшейся крови. Сириус? Он все-таки пришел? — Дора, — ее погладили по волосам. Очень знакомым движением. Ремус? Один из осколков вазы порезал ему лицо. Тонкс виновато погладила его по щеке, но вспомнила, что если бы он не молчал, то никакой вспышки бы не было, и чувство вины исчезло — она просто залечила порез невербальным колдомедицинским заклятием. — Спасибо, — сказала Нимфадора. — Но тебе лучше уйти. Увидимся на следующем сеансе. Люпин отпустил ее из объятий. Тонкс не слышала, как он ушел, произнося «репаро», одно за другим, чтобы починить все разбитые вещи. Их брак починить так же было нельзя.