***
Мысленно Квакити готовится к худшему, когда стоит у двери в комнату Карла на следующий день. Он старается не думать об этом, но ловит себя на том, что принюхивается. И знает, что ожидает почувствовать. Квакити ожидает запаха разлагающегося тела. Стоило бы остаться с Карлом на ночь. Так было бы правильно. Так можно было бы не стоять у двери и не ожидать увидеть тело в петле или у стены с расшибленной головой. Но не просто так говорят, что правильные поступки никогда не даются легко. Квакити было страшно. Если бы он дважды за день увидел спятившего Карла, то сошёл бы с ума ещё больше, чем сейчас. Но ещё страшнее — «я эгоист, я жуткий эгоист» — было думать о том, что Карл мог сделать с ним. Квакити не думал, что Карл стал бы бить его головой об пол. О, нет, он мог бы сделать это и намного проще. Он мог бы просто задушить тебя. Отчего-то Квакити был уверен, что из всех возможных способов убийства Карл бы выбрал именно этот. Потому что сам Квакити определённо бы предпочёл задушить. — Карл? Я могу войти? У большинства людей счёт до десяти ассоциируется с Дональдом Даком, который пытается унять свой буйный темперамент. Но это простое упражнение взаправду иной раз помогает успокоиться и привести мысли в порядок. Если ещё и представлять цифры за условные объекты, например, за овец, то становится ещё проще. Квакити постарался сделать именно это — считать и представлять. Раз овечка, два овечка, словно он снова ребёнок и просто пытается уснуть. А не считает секунды, прежде чем увидит мёртвое тело. Четвёртая овечка. Пятая овечка. «Он мёртв. Чёрт возьми, он мёртв» — Д-да, конечно. Квакити кажется, что он сходит с ума. Что этот голос, такой неуверенный, приглушённый и так напоминающий Карла — только у него в голове. Он стоит, как форменный придурок, считает десятую овцу, когда наконец слышит шаги по ту сторону двери. Плавным движением Квакити открывает дверь. И тут же громко выдыхает — только сейчас он понял, что задержал дыхание, — когда разглядывает ссутуленную фигуру Карла на фоне пыльной мебели. У того глаза потерянные, и Квакити смотрит на него дольше, чем требовалось бы, чтобы просто убедиться в том, что из чужого взгляда пропала эта ужасающая пелена. — Эм, привет? Карл потирает ладонью шею. И этот жест был для Квакити таким знакомым и родным, что на секунду ему уже показалось, что то, что случилось вчера, было только его галлюцинацией. Квакити бы так хотелось в это верить. А затем Карл продолжает: — Прости, это может прозвучать очень странно и, ну, не очень хорошо, — Карл усмехается. И Квакити не может описать, почему ему так больно слышать не столько его слова, сколько этот смех. — У меня есть некоторые проблемы, и со мной иногда всякое происходит. В общем, да, это полный отстой, но прости, пожалуйста, если я случайно забрёл в твой дом или вроде того. Со мной это иногда случается! Если честно, я даже не знаю, знакомы ли мы, но если знакомы, то и так всё понимаешь, наверное... Но если не понимаешь, то, скорее всего, мы не знакомы, и тогда я точно случайно снова пришёл не в тот дом, и, ну, понимаешь, иногда... — пауза. Чертовски неловкая пауза. — Прости, Боже, я слишком много болтаю, да? И это было настолько по-Карловски. Долгая, немыслимо долгая речь для одной простой мысли. Его дурацкая, весёлая и неловкая улыбка. Квакити стоит, не зная, что сказать. К глазам подступают предательские слёзы. — Ох, постой, я вспомнил, ты же назвал меня по имени! Тогда мы точно знакомы! Но ведь это значит... «Это значит, что я тебя забыл. Я вспомнил, что несколько минут назад ты назвал меня по имени, но не могу вспомнить ничего другого», — мысленно заканчивает за него Квакити, видя, как Карл теребит растянутые рукава толстовки. Нужно было что-то сказать. — Не волнуйся, Карл. Всё хорошо. Квакити смотрит в глаза напротив. И они такие же, какими Квакити их запомнил. Самые красивые в мире. И всё ни черта не хорошо.***
Через неделю Квакити начинает ненавидеть Сапнапа. Потому что он знал, что делает. Он знал, что когда Квакити увидит, что с Карлом случилось на самом деле, то Квакити уже не сможет просто от него отказаться. Отрубить от своей жизни, как отрубают непригодные куски от мяса. Квакити кладёт по всему дому ковры, заменяет все тумбочки с острыми углами на округлые, прячет ножи и вилки, убирает замки с дверей. И этого всё ещё недостаточно, чтобы убедить себя в том, что Карл случайно не убьётся. Иногда Карл просто кричит. Сначала долго бродит, как в первый день, а затем начинает безостановочно кричать. Словно в доме оказалось разом с десяток детей, и они всё не могут успокоиться в порыве истерики и кричат в унисон, пока не сорвут голос. Это невыносимо. По первости Квакити пытается его успокоить, подходит к нему со спины, обнимает, шепчет всякий бред, потому что в глупых книжечках это всегда помогает, и Квакити хочет верить, что оно поможет. А затем его выбрасывает в реальную жизнь. И Карл всё ещё кричит, кричит, кричит, кричит, и у Квакити закладывает уши от этого крика. Он отстраняется, стоит ещё с несколько секунд, и сам не может уследить момент, когда уже лежит в кровати, накрывшись одеялом с головой и прижимая ладони к ушам. «Я хочу, чтобы он заткнулся. Господи, почему он просто не может замолчать» Крик всё не останавливается. Напротив, только набирает громкость, словно колонки выкрутили на максимум. Сколько Квакити себя помнил, он ненавидел шум. Ненавидел, когда его становилось слишком много, когда он был разрозненным, невнятным, когда сквозь него невозможно было услышать даже собственные мысли. Наверное, именно с шума началась та мрачная, уродливая черта его личности, которая в будущем позволила ему идти на любые злодеяния, лишь бы возвести Лас-Невадас. Квакити было около десяти, когда они с компанией каких-то ребят играли в вышибалы. Квакити точно знал, что после этого раза они больше никогда не собирались, но никак не мог вспомнить, почему именно. Теперь вспомнил. Был среди них один мальчик. Когда мяч попал ему по ноге, он так расстроился тому, что выбыл, что разрыдался. Он всё плакал и плакал, не мог успокоиться, кто-то пытался его ободрить, но он начал кричать только сильнее. Тогда Квакити тоже заложило уши. Он терпеть не мог плакс, а ещё больше терпеть не мог шум. Позже, когда у него спросили, зачем он это сделал, он сам не мог ответить, почему подошёл и ударил его кулаком по лицу. Но Квакити мог сказать другое: когда от шока этот мальчик — кажется, его звали Марк, точно, его определённо звали Марк — заткнулся, Квакити почувствовал себя хорошо. Так хорошо, как чувствует себя до смерти уставший человек, ложась в кровать поздно вечером. И теперь, больше десяти лет спустя, Квакити поймал себя на отвратительной мысли. Больше всего на свете прямо сейчас ему хотелось подойти к Карлу и ударить его. Ударить так, чтобы тот больше не кричал. Глухая ярость растекалась в разуме. Но Карл уже не кричал. Видно, сорвал голос. Теперь всё, что слышал Квакити, — вой из соседней комнаты, как воют раненые собаки. И ярость отступила. Квакити прижал сжатые кулаки к глазам и осознал, что сам расплакался. «Я отвратителен. Боже, мне так жаль» Квакити вернулся к Карлу. Тот лежал на согнутых коленях и всё выл и выл. Квакити подошёл к нему и обнял со спины. — Прости меня, прости меня, прости меня, Карл, пожалуйста, прости. Он всё повторял и повторял это, как повторяют молитву к равнодушным Богам, и плакал, пока слёз не осталось. Когда Карл заснул на холодном полу, Квакити заснул вместе с ним.***
Через месяц Квакити понял, что на самом деле ненавидит не Сапнапа, а себя. Его мысли безустанно крутились исключительно вокруг двух идей: как он хочет сплавить Карла куда угодно и как он хочет, чтобы тот остался. — Квакити, ну всё, прекрати, у меня уже живот из-за тебя болит! Квакити делал то, чего не делал давно, но это получалось у него как нельзя лучше — он смешил Карла идиотскими шутками. И сам улыбался, ведь его-то память и здоровье не подводят, он прекрасно знает, что нужно сказать, чтобы заставить Карла кататься по полу от смеха. И в эти моменты, когда Карл звал его по имени, когда смеялся, когда по старой привычке теребил рукава безразмерного худи, Квакити вспоминал, почему в него влюбился. Он был готов поклясться, что одной его улыбки хватило бы, чтобы согреть целый мир. Сейчас имело значение только то, почему Квакити продолжал держать его рядом, пригревать у бока, хотя с каждым днём это давалось всё тяжелее — исключительно потому, что ему нравилась эта весёлая, жизнерадостная часть Карла. Когда он вот так с ним разговаривает, Квакити снова чувствует себя прежним собой. Счастливым и любимым. И когда Карл рассказывает ему какие-нибудь истории, которые ещё не выветрились из его памяти. (Хотя Квакити их уже все знает, но услужливо об этом не говорит) И когда Карл заботливо пытается помогать ему с уборкой, хотя у него это выходит из рук вон плохо. И когда Карл просто ведёт себя как раньше. Как в то время, когда всё действительно было хорошо. — Квакити, можно я тебе кое-что скажу? — Конечно, Карл. Зачем ты вообще спрашиваешь? — Ну, это просто немного личное и всё такое. — Не тяни. Ты и так знаешь, что я всё пойму. — В том-то и дело, — говорит Карл с печальной улыбкой, — что ты всё поймёшь. Квакити, я... не совсем иногда понимаю, что делаю. И я знаю, что со мной тяжело. Можешь даже не пытаться говорить, что это не так. Я знаю, что бывают дни, когда я веду себя... не совсем нормально. — Ты накручиваешь. Квакити тут же осознаёт, как дрогнул его голос. — Тебе не нужно мне врать. Правда, — и Карл звучит настолько мягко и искренне, что Квакити готов упасть ему в колени прямо сейчас. — Просто знай, что я благодарен тебе. И что я пойму, если ты захочешь, ну, знаешь, выслать меня куда-нибудь или вроде того. Тем более, что вряд ли я волшебным образом поправлюсь. Он усмехается. И, наверное, именно этот смех заставляет Квакити ответить отчаянным: — Всё будет хорошо, Карл. Квакити уже хочет сказать что-то ещё, что-то ужасно неуместное, но Карл его перебивает: — Я умираю, Квакити. И ты это знаешь. Все знают. Пауза. Она кажется немыслимо долгой. — Я понимаю, как это может звучать, — продолжает Карл. — Ужас как пафосно и внезапно, да? Но я просто... знаешь, думал, что просто хочу поблагодарить тебя, а то мало ли, когда это случится. Так что вот, спасибо! Уж не знаю, сколько мне там отведено, но я просто хотел, чтоб ты знал, что я прекрасно провожу время с тобой сейчас. И разве это не самое главное? Наверное, Карл был прав. Наверное, оно действительно так. Но Квакити чувствует себя самым отвратительным человеком на свете. Он ненавидит себя за всякий раз, когда хотел ударить его, выбить зубы, лишь бы не слышать крика. Когда хотел сломать ему руки, лишь бы Карл перестал ненароком душить себя или раскидывать мебель. Когда хотел привязать его верёвками к чему угодно, лишь бы Карл перестал носиться по комнатам. Потому что это всё — свидетельство его недуга, а ухаживать за больным оказалось немного так трудно. Потому что Квакити не может смириться с мыслью, что всё теперь так. Что Карл — его Карл — разваливается по кусочкам, медленно увядает, что он больше не может быть собою всё время, а ты, как ни бейся, ничего не можешь с этим поделать. — Дорогой, ну ты чего? — участливый голос Карла. — Ну, иди ко мне, милый ты мой. Карл подходит к нему сам, нежными поцелуями расцеловывает Квакити лицо. Обнимает, но не слишком крепко, чтобы Квакити мог дышать полной грудью. Когда Сапнап приходит к Квакити и умоляет его позаботиться о Карле, Квакити сам не знает, зачем соглашается. Может, от скуки. Может, из исследовательского интереса. В любом случае, он не планировал, что это затянется. Но оно затягивается. И со временем Квакити, пусть никогда и не озвучит это вслух, понимает, почему на самом деле согласился. Квакити плачет, продолжая чувствовать поцелуи на скулах, и думает, что ни в одной вселенной Карла он не заслуживает. И что он, несмотря на всё, безумно его любит.