Роковая ошибка

Пролистывая исписанные мною страницы, не могу не саркастически усмехнуться: к кому я вообще тут обращаюсь? Кто он, этот мой придирчивый, докапывающийся читатель, перед которым я вынужден вечно оправдываться? Это всё выглядит действительно так, будто я пишу сопливый автобиографический роман, намереваясь потом отдать в какое-нибудь издательство (которое напечатает его на жухлой, никому не нужной туалетной бумаге, и обернёт в мягкий, быстро изнашивающийся переплёт). Но нет, никому показывать это «творение» я не собираюсь. Более того отмечу, что я вынужден тщательно прятать этот дневник от посторонних глаз (древесная камера, мелкий, едва разборчивый размашистый почерк), так как он является уликой против меня наравне с тетрадью смерти, но это, думаю, и так понятно. Поэтому никто (разве что какой-нибудь заблудший, скучающий бог смерти) никогда не откроет и не прочитает эту жухлую кожаную книжонку, на что мне, разумеется, всё равно. Ведь никакой же я не писатель, правильно? И всё-таки к кому же я постоянно тут обращаюсь, чёрт возьми? К чему тут иллюзия публики, внимательно изучающей мою «исповедь»? Возможно, так я пытаюсь утихомирить своего, что называется, «внутреннего критика», чтобы не погрязнуть в болоте противоречивых чувств и самобичеваний. Хотя, если быть честным, я всего в паре шагов от него, и свалиться туда окончательно мне мешает нынешний свет очей моих, готовый всегда протянуть крошечную, неловкую ручку помощи. Что ж, с этим разобрались. Никакой публики у меня нет, однако использовать это обращение «вы» к неведомому зрителю я не перестану потому, что мне банально так удобно излагать свои мысли. А то, какими изворотистыми словечками я здесь изъясняюсь, не значит совершенно ничего.

***

То шелковистое большеватое платьишко до сих пор ярко-апельсиновым пятном мелькает у меня перед глазами, завязанные в узелки лямочки нелепо болтаются — тот день, всё с ног на голову перевернувший, я отчётливо помню. Хотя, может, не тот день переменил всё, а тот, что был намного ранее, когда передо мной скакала та бойкая отталкивающая девчонка в чересчур обтягивающим комбинезоне? Кто знает. Глупо в том разбираться сейчас, когда всё, что мне остаётся — вынимать поочерёдно из сокровенной коробочки воспоминаний те или иные эпизоды. Но вернёмся к состоявшейся встрече. Мы сидели друг напротив друга и спокойно, но весьма увлечённо беседовали. — Впрочем, больше рассказать о себе мне действительно нечего: всё почти так же, как у других, поэтому не думаю, что это вообще стоит озвучивать, — произнёс я по окончании выразительной паузы, — лучше ты о себе расскажи. Думаю, тебе это не составит труда. — Рикки нерешительно, безмолвно закивала. — Чем ты увлекаешься? — Ох, ну, — шумно втянула воздух моя стеснительная собеседница, после чего начала несколько торопливо молвить, — ты, наверное, уже слышал про мои походы, это, наверное, можно пропустить… — девушка задумчиво почесала нос. — Я, ну, это, в общем… — как только дело касается её, Рикки всегда не может подобрать слов. — Я… Кхм, стихи… Пишу… — последнее было сказано практически шёпотом, и до меня еле долетел этот обрывок фразы. Тем не менее я хорошо его расслышал. — Вот как? — лёгкое удивление читалось в моей интонации: я в последнюю очередь ожидал, что Рикки может оказаться поэтессой. — Тебе не понравится! — в спешке выкрикнула она, словно пытаясь защитить этой небрежной фразой свои творения от возможной критики. — Ну, в смысле, мне так кажется… — И с чего ты это взяла? — я тихо усмехнулся в ответ: ещё ничего не произошло, я даже не попросил Рикки дать мне прочесть стихотворения, а она уже делает такие категоричные заявления. — Ну, с того, что мои стихи… Очень специфичные, скажем так. — И в чем эта специфичность проявляется? — Ну… — она снова ненадолго задумалась. — Они довольно абстрактны и… Могут показаться странными. И вообще, даже я сама, когда периодически перечитываю, считаю их полной бредятиной… — скромница надкусила губу и затихла. Я ждал, когда она скажет ещё что-нибудь про свои стихи, но та упрямо отказывалась нарушать молчание. Тогда я (в очередной раз, прошу заметить) смягчился и заговорил первым. — Послушай, тебе не за чем так сильно беспокоиться о том, какое впечатление ты или твои стихи на меня произведут. Я почти уверен, что все твои опасения напрасны и пишешь ты достаточно сносно, однако, даже если мне не понравится, я не буду устраивать разгром вселенского масштаба. Я ничего не скажу. Не буду осуждать тебя, смеяться или что-то в этом роде. Я, кажется, уже говорил об этом вчера, ты помнишь? — снисходительный вопрос заставил её нерешительно поднять глаза. — Да, говорил… — Тогда запомни эти слова хорошенько и впредь перестань бояться сказать мне что-то не то. У меня нет цели судить тебя. — закончив, я попытался улыбнуться, но, полагаю, вышло это не совсем так, как мне хотелось. Тем не менее Рикки успокоилась и закивала. — Я тебя не заставляю, конечно… Но ты не хочешь показать мне свои стихи? — Ну, я могу… Могу, правда. — девушка снова начала набираться уверенности. — Я принесу их тебе завтра. Думаю, среди них всё же найдётся что-нибудь, что мне будет не стыдно показать. Понимаешь, там… Очень много мрачных и тяжёлых стихов, о существовании которых мне даже не хочется вспоминать. Я писала их где-то в прошлом году и в больших количествах, а сейчас, в этом, я практически ничего не сочиняю. Полагаю, у меня просто пропал интерес, ведь теперь есть вещи куда увлекательнее. — Увлекательнее? — Ну, да, та книга, которую мы читаем, вдохновила меня на написание, э-э, скажем так, рассказа. Пока у меня есть только грубые наброски, так что я не знаю, перерастут ли они во что-то более масштабное. — Рикки удивляла меня всё больше и больше: в нашу первую встречу я и представить не мог, что, помимо заядлого, грамотного читателя, она является юной писательницей. Образ типичного писателя воображался мне так: усталый, меланхоличный бумагомаратель, долбящийся головой в стену («Ах, какой я бедный-несчастный, моя муза покинула меня!»), ругающийся на каждое слово, выведенное им на листе, и жалобно приползающий на коленях к каждому («Ах, посмотрите, как ужасно я пишу! Какая я бездарность! Отзыв, кстати, можете оставить на последней странице»), — Рикки под него совершенно не подходила, разве что ей можно было приписать излишнюю самокритичность. — Звучит интересно, — ответил я, — а чем именно ты вдохновилась? — В «Абзаце», — так называлась читаемая нами книга, — люди умирают один за другим, стоит рассказчику начать новый абзац в истории. В одной главе Камия, одна из приближённых королевы, задаётся вопросом: «А что, если все простые люди исчезнут и останемся только мы?» или как-то так. В общем, меня зацепила эта фраза, и я решила написать рассказ на эту тему. Только там, конечно, нет ни рассказчика, ни «смертоносного правила». Там главная героиня в один день просыпается и видит, что все люди, которых она считала неважными, исчезли. То есть, вот буквально все. Ни прохожих на улице, ни президентов, ни даже малознакомых ей одноклассников. «Массовка» пропала, скажем так. — И чем это потом для неё обернётся? — Честно говоря, я ещё не придумала, — Рикки тихонько посмеялась, — эта идея находится на такой ранней стадии разработки, что я ещё не определилась с именем героини. Поэтому там, где оно будет упоминаться в тексте, буквально написано «вставьте имя». — она расхохоталась и откинулась на спинку неширокого дивана. — Ну да ладно, что мы всё об этом говорим, в конце-то концов! Я вообще-то погулять с тобой хотела! Я удивлённо вытаращился на неё. — Опять кладбище? — шутливо спросил я, в то время как девчонка вставала с дивана. — Нет! Я же говорила, у меня на примете есть много интересных мест! — Рикки энергичным жестом заставила подняться и меня. — И каких же? — Я могу устроить экскурсию по городу или сводить на природу, туда, где я чаще всего бываю! — то, что она называла «городом», полагаю, являлось цивилизованной частью этого захолустья, где привычные нам, жителям центра неспокойного Токио, торговые центры и магазины превращались в забытые санитарией и опрятностью норы, а слово «оцифрованный» будто прекращало существовать. Я убедился в этом через собственный опыт, полученный во время бестолковых скитаний по «городу» в первые дни отпуска, а потому не имел желания шляться по грязным улочкам снова. — Пожалуй, я лучше выберу природу. — Одобряю твой выбор! — оживлённо подхватила Рикки, выйдя из кафе и зашагав в неизвестном мне направлении. — Я тоже не люблю гулять в городе, там такие пыльные дороги… — нормальных дорог, к слову, не было вообще: всюду простилались песчаные насыпи, изредка прерывающиеся на побитый асфальт (в «городе» его состояние ненамного улучшалось); но что самое интересное — своеобразная стоянка вокруг кафе была практически новая и нетронутая по сравнению с тем, что её окружало. Как-то раз я из любопытства спросил Рикки, почему так, на что она весьма расплывчато мне ответила: «Не знаю, тут, кажется, хотели туристическую базу сделать, но что-то пошло не так, и её бросили, видимо, денег не хватило». Полагаю, картина того места, где наша семья расположилась, теперь представляется легче и красочнее: нелюдимые, оторванные от суетливой цивилизации Японии улицы, налитые солнцем; отдельно стоящие небольшие съёмные дома (внутри совершенно не обставленные, якобы с целью предоставить это гостям), от которых витиеватые тропинки ведут вдоль высоких заборов к лодочной станции; сад пожилой мисс Розали, оснащённый крошечными фонтанчиками для полива за одним из таких заборов; наконец, те уединённые места и поляны, по которым водила меня Рикки; — всё это, если соединить каждый кусочек в цельную мозаику, будто бы странным образом предвещало мне невиданную усладу для тела и разума. Ведь локации точно слезли со страниц какого-нибудь любовного романа, где главный герой во время курортного отдыха находит объект своей страсти и все последующие главы отведены их встречам в самых разных обстоятельствах. Или это у меня уже паранойя, и я вижу подвох и вселенский заговор там, где его и в помине нет? Хотя то, что я понаписал выше, пойму только я сам: без контекста, который непременно будет предоставлен сколькими-то страницами далее, перечисленное не кажется чем-то связным и имеющим скрытый смысл. Оттого и я в прошлом, бродивший по тем локациям, не увидел в них ничего, кроме «заросшей, нелюдимой дыры». Впрочем, долой эти никчёмные отклонения. Рикки вела меня по уходящей вдаль загородной дороге, по обе стороны от которой располагались либо заправки и крохотные ларьки, либо густые леса. Судя по всему, путь этот ей очень нравился: она шла, высоко поднимая ноги и периодически подскакивая, — или же у неё попросту было хорошее настроение, что не угасало подобно солнечной погоде здесь. Иногда мимо с рёвом проезжали одинокие машины, поднимая за собой противное облако пыли, которое, к счастью, до нас не долетало, но Рикки было на них совершенно всё равно, и она продолжала рассказывать мне какие-то глупенькие (в хорошем смысле этого слова), незначительные вещи. — О, смотри, клевер! В детстве я так отчаянно искала четырёхлистный, что рылась в траве чуть ли не каждую прогулку! — она тихо хихикнула, с не растерянным за годы интересом принявшись разглядывать островки клевера. — А ты? — Нет, — с улыбкой покачал головой я и вдруг добавил, — меня больше интересовали колокольчики. — Дай угадаю, ты думал, что они звенят? — Рикки лукаво на меня посмотрела. — Да… Она расхохоталась и всплеснула руками, и мысли занесли меня в далёкое детство, пору светлой наивности и упрямых заявлений («Нет, мама, это я люблю тебя больше»), когда я ещё был тем, кем являлся, и понятия не имел о масках, надеваемых на себя людьми. Лёгкая, стеснительная улыбка уже была готова появиться на моём лице, но внезапно… — Ягами, ты такой душка! — воскликнула с умилением Рикки, отчего я впал в полнейшую растерянность. «Умный», «красивый», «эрудированный» — эти слова мне были прекрасно знакомы, но вот «душкой» меня ещё никто не называл. Я застыл, не понимая, что сказать в ответ и как отреагировать, не сводя глаз с моей весёлой спутницы, которая захохотала ещё пуще, увидев моё, очевидно, не самого спокойного вида лицо. Отсмеявшись, она вновь вернулась к теме нашего разговора. — А я в детстве думала, что до изобретения цветного ТВ мир был чёрно-белым! — с какой-то неуместной для той фразы гордостью заявила Рикки. — А ты? — Честно говоря, мне такое даже в голову не приходило. — наконец выдавил из себя я. На что она опять залилась звонким смехом, причину которого я тогда совершенно не понимал. — Ой, Ягами, ну ты даёшь! Нельзя же так, в конце-то концов! — возобновив путь, небрежно бросила мне Рикки. — Что именно? — я всё ещё ничего не понимал. — Не верить, что мир раньше был чёрно-белым? — Да нет же! Пялиться так на людей! — она обернулась и комично меня изобразила, выпучив глаза и прикрыв рот ладошкой. Я в неловкости и некоем смятении усмехнулся, про себя негодуя: неужели я действительно выглядел со стороны так? А Рикки, ещё некоторое время мной полюбовавшись, продолжила идти по засыпанной песком дороге и вновь заговорила: — Слушай, я хочу уговорить А-нэ сходить покататься на лодке, но она наотрез отказывается грести со мной вёслами. Может, ты не будешь против?.. Предложение это прозвучало неожиданно и вместе с тем так лаконично и просто, словно пригласить меня куда-то было совершенно в порядке вещей: Рикки даже ничуть не волновалась, хотя это было очень ей свойственно, когда она пересекала смутную, расплывчатую черту мной дозволенного. Поэтому я замешкался и ответил не сразу. — Кто такая А-нэ?.. — в растерянности выдал я, отодвигая в сторону заданный вопрос. — Аканэ, владелица кафе. Я её, вроде как, много раз при тебе называла. — честно, я не запомнил ни одного, возможно, по той причине, что до хозяйки мне совсем не было дела: мысли были заняты одной Рикки. — Так ты не против? Девушка выжидающе на меня уставилась, снова подмечу, ни капли не нервничая, отчего занервничал уже я, пробормотав под нос что-то невнятное, дабы заполнить тишину. Я пытался как можно скорее определиться, стоит ли мне втягиваться в очередную подстроенную судьбой авантюру, что выглядело точь-в-точь как неспособность Рикки выбрать, какой сок купить в магазине: виноградный или яблочный, отчего она ходит кругами и мечется туда-сюда, схватившись за голову («Это слишком, слишком сложный выбор!») — вот и я не мог никак решиться, уже потеряв, упустив нить того, по поводу чего я, собственно, вообще беспокоюсь и пытаюсь принять разумное решение, чтобы потом от него не отрекаться. — Я думаю, что, наверное, может быть, да. — ответил в чуждой манере я, вдруг почувствовав, как на лбу выступила испарина. Рикки, тоже заметив это, наконец подсуетилась и захотела сказать что-то вроде: «Ну, если ты не хочешь, я не принуждаю, я вообще просто так спросила», однако я, предугадав это, её прервал. — Всё хорошо, правда, я не против. Рюк, до того затаивший своё хриплое, неприятное дыхание, теперь расхохотался во весь голос, и от этого мне стало ещё более неловко: чего я так разволновался-то, в конце концов? Наверное, я просто понимал, что волей-неволей сильнее привязываюсь к Рикки и, когда она так пытливо на меня смотрит, совершенно не могу отказать ей, чего бы она ни попросила (даже если бы Рикки предложила мне забраться на какой-нибудь Эверест или посетить дьявольское логово на самом конце мира, я рано или поздно бы скрепя сердце согласился); и, признаться, такой расклад меня не очень устраивал. Но делать что-либо с этим было поздно, да и я, как выяснилось ранее, порвать с Рикки не способен. — Хе-хе, Лайт, неужели даже сейчас всё это ничего не значит? — продолжал потешаться надо мной бог смерти. — Дай угадаю, то, что ты сказал ей в кафе — просто лабуда, а то, что согласился пойти с ней на очередную свиданку — так, развлечение и ни больше? А, Лайт? — Рюк попытался заглянуть мне в глаза, но я, нахмурившись, отвернулся. — Да просто признай уже, что она тебе нравится. Зачем всё так усложнять? Впрочем, он был в чём-то прав: чем больше я сопротивляюсь и пытаюсь остаться при своём, тем сильнее путаюсь в нитях судьбы (какое странное, чересчур эпичное и грозное слово; а ведь раньше я насмехался над тем, что девушки без ума от него, теперь же сам всерьёз здесь использую) и тем сложнее мне ускользнуть от взора двух ласковых глаз. Так не пора ли мне уже принять всё и сдаться? Я вновь поймал на себе весёлый взгляд Рикки и заметил её солнечную, счастливую улыбку. Она с энтузиазмом говорила что-то, вроде как, то, что рада моему соглашению пойти с ней на лодочную станцию и она меня не разочарует. Я лишь молча улыбался её словам, параллельно думая о вышеперечисленном. Пружинистая походка, вечное спотыкание о что-либо, беззаботный, искренний смех — не так я представлял себе раньше человека, с которым буду столь близок. Но вот сейчас, когда я иду с ней по улице, я не испытываю чувства неправильности и совестных терзаний, скорее наоборот, моё потакание ей и её желанием — самое правильное, что только может быть. — Кстати, мы почти пришли. — доложила мне Рикки, когда мы свернули с прямой дороги в тёмно-зелёную еловую рощу и ощутили прохладу широкой тени, что было весьма к стати в такой жаркий летний день. Ветки захрустели под ногами, мы пробирались всё дальше и дальше, уходя вглубь леса, где кончались линии электропередач, длинные, бегущие вдаль провода. Внезапно тень прервалась, и мы вышли на солнечную цветочную поляну с кое-где пожелтевшей травой, Рикки остановилась и на меня с восторгом взглянула. — Красиво, — улыбнулся я, зная, что она сейчас меня спросит. — Смотри, — заулыбалась в ответ Рикки и повела меня к началу следующей рощи. Туда мы заходить не стали: девушка встала возле дерева с нацарапанным на стволе рисунком и продемонстрировала мне его. — Я нарисовала здесь кролика. А ещё… — она встала на носочки и сняла с ветки аккуратно повешенное полотенце (старое, запачканное, в дырках) и какую-то странную бренчащую цепь из колокольчиков. — Вот. — Что это? — Мои вещи, — беспечно ответила Рикки, — А-нэ сказала мне: «Выброси ты уже это полотенце, в конце концов!» — но мне почему-то было жалко от него избавляться, наверное, потому, что я принесла его из своего дома… И я решила оставить его тут, чтобы потом приходить и использовать в качестве покрывала, на которое можно сесть. — она расправила полотенце, хорошенько встряхнула и начала укладывать на траву. — Из своего дома? — эта фраза меня зацепила: я уже не раз сталкивался со смутным фактом того, что Рикки находится вне своего законного места проживания, а потому нехило заинтересовался этим. — Да. А вот эти колокольчики, кстати, тоже оттуда. — разговор плавно соскочил в другое русло, и тогда я понял: вот та тема, которой она сторонится. — Я любила играть с ними в детстве. — она уселась на расстеленное полотенце и пригласила меня сесть тоже. — Когда дует ветерок и они висят на ветке, они так приятно звенят, — Рикки потрясла в руке цепь колокольчиков, напоминавшую замкнутый венок, — вот так. В их звон я почти что не вслушивался, зато визуальный ряд запомнился мне намного лучше. Изящная рука девушки трепетно сжимала венец, делала несколько слитных движений тоненькой кистью, и завороженная Рикки наслаждалась мелодией детства, с тоскливой задумчивостью разглядывая колокольчики, блестящие на солнце. А я разглядывал её аккуратненький носик, глаза, окутанные пеленой неизвестных мне воспоминаний, светлые вьющиеся прядки волос, и тогда мой ум впервые не был занят сложными мысленными цепочками. Безмолвие это длилось достаточно долго, чтобы я успел вобрать своей памятью все мельчайшие детали столь глубоко волнующей меня картины: я слышал птиц, тихий шелест листвы, подмечал зрительно каждое невесомое движение своей спутницы, то, как медленно вздымалась и опускалась её грудная клетка, как апельсиновые тугие узелки в очередной раз спали вниз, стремясь к ключицам, и как Рикки напряжённо, угрюмо поправила их. Спокойствие и некая статичность виденного прервались, когда девушка шумно вздохнула и выпустила из плена пальцев предмет нелёгкого прошлого, и тот с тихим, прощальным звоном упал на землю. Тогда Рикки обернулась ко мне и, заметив, что прошло уже столько-то минут, как я непрерывно смотрю на неё, просияла и немного засмущалась. — Давай посмотрим на небо? — осторожным, свистящим шёпотом произнесла она, будто бы боясь нарушить идиллию. — Давай. Мы расположились лёжа, всецело занимая прямоугольную площадь потрёпанного покрывала, и яркая синева неба обожгла глаза, надёжно впечатывая этот миг в зрительной памяти. Ощущение дискомфорта продлилось недолго, и вскоре я привык к рябившей насыщенности. Между тем наши с Рикки кончики пальцев случайно, отрывисто соприкоснулись, когда она неосторожно легла слишком близко, не рассчитав, и всё будто замерло, и мы замерли. И я осознавал только сейчас: вот оно, первое моё к ней прикосновение. Кожа на её подушечках пальцев была нежная, девичья, чуть влажная от волнения, ноготки, к которым мгновением позже я незаметно подобрался, были гладкими, аккуратными, короткими. Я остановился, на мгновение задумавшись о правильности, собственных запретах и предубеждениях, отрицаниях и всех тех глупостях, мешавших мне до этого подойти к ней или подпустить к себе поближе, чтобы в конце концов насладиться тем, чего я давно искал. «Перестань уже всё усложнять», — вспыхнуло в моих мыслях, и я прекратил мешкать, накрыв вспотевшие, прохладные розовые пальчики своими. Всё дальше и дальше, фаланга за фалангой я оглаживал это маленькое произведение искусства: средний, указательный, безымянный — в таком порядке, с особой нежностью прикоснулся к мизинцу и вдруг почувствовал, как ладошка отрывисто дёрнулась мне навстречу; я взглянул на Рикки, однако она смотрела на небо, неумело изображая полную сосредоточенность на своём деле и непричастность ко мне. Но её щёки горели, пересохшие губы плотно сжались, а тонкие пальцы дрогнули, беспомощно ожидая дальнейших моих прикосновений: Рикки стеснялась, очень стеснялась нарушать невидимую, возведённую этикой границу, именно поэтому всё то время не прикасалась ко мне, не бежала обнимать и виснуть на шее (как делали другие девушки), что было весьма тактично и правильно с её стороны. Но теперь, когда я сам решил разорвать границу, Рикки пребывала в полной растерянности и робости, и тем не менее одобрила мои действия, показав это своими неловкими дёрганьями, о которых выше. И, признаюсь, в этих её жестах было что-то очаровательное и целомудренное. Я с упоением нырнул в её мягкие пальчики, скрещивая их со своими и нежно очерчивая тыльную сторону ладони, позабыв о ярко-синем пейзаже и рассматривая уже одну только Рикки, которая, готов поклясться, видела боковым зрением, как я улыбаюсь её смущению, и покраснела ещё пуще. После этого я отпустил её, отодвинулся поближе к краю, и мы ещё долго, долго молчали.