Три яда

      Цзян Чэн понял, что он вернулся, когда над Пристанью Лотоса сгрудилась стая угрюмых разжиревших туч. В небе злостно грохотало, предрекая будущие неприятности, которые сулил приход одного неугомонного омеги, и Цзян Чэн счел это предзнаменование тревожным. Тени заполонили каждый уголок обычно жизнерадостного Юньмэна, скалились на случайных прохожих и весьма угрожающе шипели на адептов, когда те пытались их изгнать при помощи талисманов. Настроение Вэй Усяня явно оставляло желать лучшего, что само по себе было событием редким, а вот что могло стать его причиной, оставалось большим вопросом…       — Оставьте это, — хмуро бросил Цзян Чэн, стремительным шагом пересекая тренировочную площадку, над которой витыми клубами переваливался мрак, игриво покусывая перепуганных заклинателей за пальцы.       — Глава Цзян, но к-как же? — неловко проблеял самый смелый адепт, что пытался отмахнуться от жестоких заигрываний тьмы острием копья и последним светящимся талисманом.       — Где Вэй Усянь? — раздраженно поинтересовался Цзян Чэн вместо привычной вспышки гнева, строго глянув на незадачливых заклинателей. Совсем еще юнцы — в фигурках лишь робость, да смущенное благоговение, совершенно не чувствовали пыла ночных охот и, уж тем более, не пробовали, какова на вкус война. Пожалуй, он бы мог сделать им поблажку и простить за неуместный страх, который они испытывали всякий раз при виде темного заклинательства, но не сегодня.       — Господин Вэй у дальней пристани, — сказала одна из самый юных учениц, которой навскидку не было даже пятнадцати. Пухлощекая, еще не утратившая свою детскую неуклюжесть, однако уже столь храбрая и решительная, что ее в пору назначить старшей ученицей, вместо пугливого адепта, который пытался выдавить из себя больше пяти слов.       — Он вернулся три стражи назад в неясном настроении, посетил ваш храм предков, глава, а затем оставил свои немногочисленные вещи в отведенных господину покоях, — бодро рассказывала девочка, казалось, ни капельки не смущаясь сурового взгляда главы Цзян.       — Займитесь медитацией, — вместо благодарностей махнул рукой Цзян Чэн, прекрасно понимая, что прогнать настойчивый кокетливый мрак несчастные адепты не в силах, а взрослые заклинатели были слишком заняты, чтобы беспокоиться о подобной мелочи. Сам Цзян Чэн хотел только одного — найти одного прыткого омегу и вытрясти из него ответы.       Дальняя пристань скрывалась за основными тремя павильонами Пристани Лотоса и больше походила на скромную беседку, украшенную газовыми занавесями и окруженную малым прудом, чем на полноценную заводь. Вместо привычных сиреневых лотосов, царственно сидящих на своих зеленых тронах, по воде лениво парили белые соцветия крупных кувшинок с желтыми сердцевинками. Чуть дальше робко проглядывались резные листья камышей, которые Вэй Ин из прихоти притащил в Юньмэн несколько зим назад, а те каким-то чудом умудрились прижиться. Вместо изысканных сводов, выполненных сложной вязью, беседку поддерживали грубо сколоченные деревянные балки; внутри располагалась всего одна узкая скамья, вместо мягких напольных подушек, и низенький столик. Иногда со стороны казалось, будто глава Цзян халатно отнесся к воссозданию своего ордена и забросил заготовку на начальном этапе, однако все было не совсем так.       Место это, тихо лелеемое Вэй Ином, он построил сам. Неумело, местами совсем криво, однако без посторонней помощи и чужих советов. Цзян Чэн дал ему добро почти сразу после того, как вышел из недолгого уединения, и с тех пор старался не вмешиваться в смешные задумки бывшего шисюна. Хотел он себе тайное убежище с дурацкими стенами, всегда пожалуйста. Цзян Чэн даже на захламление юньмэнских вод закрыл глаза, позволяя ему творить все, что вздумается. Даже гулей, которые обычно хищно сверкали бельмастыми глазами из-под листьев, не стал прогонять, пока те не причиняли окружающим вреда.       На дорожку, ведущую к дальней пристани, Цзян Чэн вышел довольно быстро. Пересек все тайные коридоры, словно взволнованный юнец, лишь бы поскорее встретиться с тайным возлюбленным под сумраком ночи, и разозлился сначала на свое нетерпение, а затем и на Вэй Ина. Что за дурная привычка — не появляться целыми сезонами, не отвечать на гневливые, но все же письма, а затем внезапно очутиться сидящим у веранды с намерением поплескать ногами в стылой воде? Окружавшие тайное место клены давно утопили половину своих багряных листьев, тепло покинуло Пристань Лотоса, обещая холодные ветра, а этот великовозрастный дурак, у которого не было даже крепкого золотого ядра, удумал заболеть!       Цзян Чэн раздраженно скрипнул зубами и по старой привычке погладил кольцо на указательном пальце. Цзыдянь не менее сварливо плюнул в него всполохом лиловых искр и затих, угрюмый. Цзян Чэн уже ринулся вперед, готовый строго отчитать беззаботного омегу, которому, между прочим, нельзя было даже сидеть на промокшем дереве, однако все слова при одном взгляде на сгорбленную хрупкую фигурку замерли где-то в горле. Вэй Ин, несмотря на почтенный возраст, все еще носил провокационные черно-алые одеяния. Длинные рукава ханьфу были расшиты гранатовыми бусинами, складываясь в узор туго переплетенных сердцецветов, по воротнику змеилась узкая полоска речного жемчуга. Выглядело это на удивление дорого, но элегантно; так, как никогда не любил одеваться суетливый омега, что предпочитал простые одеяния без всяких излишеств.       Недоброе Цзян Чэн заподозрил в тот же миг. Принялся присматриваться к Вэй Ину повнимательнее, пока у него была такая возможность. Однако забывать о том, что дурной омега снова не взял с собой теплой накидки и решительно отставил сапоги в сторону, и альфа и не думал.       Время высеребрило пряди омеги из угольно-черных до белоснежных, истончило их и сделало совершенно тусклыми. Вместо привычного высокого хвоста Вэй Ин собрал их в свободную косу, которая плавно спускалась на угловатое плечо, все еще схваченная алой лентой. Всегда светящееся счастьем лицо испещрила карта морщин; на виске слишком явно выступал старый шрам, расползшийся из тонкой ниточки в широкую полосу. Всегда веселые серые глаза устало глядели на заводь, а уголки губ были опущены вниз. Руки его — маленькие и хрупкие — сковала вечная, пусть и едва заметная дрожь.       Пока Цзян Чэн, согреваемый пульсирующим мерным жаром чужого золотого ядра, оставался молодым и полным сил, Вэй Ин медленно, но неумолимо угасал. Аромат его, некогда яркий и полный чарующей терпкой сладости — не важно, в каком теле, — выцвел. Сделался блеклым и тусклым, едва различимым. Теперь Цзян Чэн едва ли мог уловить его, даже нагло уткнувшись носом омеге в шею, не то что с такого расстояния.       Осознание кольнуло его резко и безжалостно.       Сердце сжалось, переполненное болью и нестерпимой горечью, а еще вполне объяснимой яростью. Почему этот дурак?.. Почему?!       Цзян Чэн в пару широких шагов оказался подле Вэй Ина. Но вместо громкого крика из груди вырвался сиплый отчаянный смешок. Да, так и есть. Вэй Ин зашел не просто проведать его, он пришел попрощаться. Омега отреагировал на его появление чуточку заторможенно. Моргнул устало, улыбнулся едва-едва, будто на это уходили все его силы.       — За что ты так со мной? — сорвано прошептал Цзян Чэн, опускаясь с омегой рядом и осторожно доставая чужие ноги из ледяной воды. На плечи озябшему Вэй Ину он набросил собственную накидку, подбитую медвежьим мехом, закутал его, а затем вытер ступни собственным подолом ханьфу. Суетливо натянул носки, а затем пропустил легкий ток ци, чтобы немного согреть.       — А-Чэн, не надо. Ты же знаешь, что это бесполезно, — натянуто улыбнулся Вэй Ин, пытаясь до последнего хорошо отыграть свою роль. — Я просто хотел немного побыть с тобой, прежде чем это случится.       — Замолчи! Замолчи, Вэй Ин… — вскинулся Цзян Чэн, судорожно вглядываясь в осунувшееся, постаревшее, но все еще такое прекрасное и родное лицо. Хватка на ногах ощутимо дрогнула, и альфа быстро натянул сапоги. — Я приглашу целителей, они посмотрят тебя, да и вообще!..       — А-Чэн, — мягко позвал Вэй Ин и погладил застывшего альфу по щеке. Тон его был полон снисходительной ласки, с какой обычно говорили с капризными детьми. — Можешь послушать мой пульс, если хочешь. Последнее, что поддерживает во мне мгновения жизни — темная ци. Я так хотел напоследок встретиться с тобой, что совсем не подумал о том, как будешь себя чувствовать ты. Прости меня за это. Еще раз.       — Я тебя лично убью! Слышишь, Вэй Усянь?! Не смей говорить мне такого! Что я… буду делать, когда ты уйдешь? Снова хочешь меня бросить, да? Повода жить ведь совсем не осталось, так?! Цзинь Лин вырос, Лань Ванцзи так и не полюбил тебя, а мне никогда не была нужна ничья поддержка, я ведь такой сильный! — жестоко выплевывал Цзян Чэн, однако с каждым новым словом прижимал к себе грустно улыбающегося омегу все ближе и ближе, пока не уткнулся носом ему в макушку и жалко не всхлипнул. Обещание, данное некогда самому себе, что он больше никогда не позволит себе ранить Вэй Ина, словом или действием, позабылось.       — Я принес твоей семье только беды, А-Чэн. Надеюсь, ты простишь меня за это. Раз уж мы с тобой пришли хоть к какому-то согласию, — приглушенно рассмеялся Вэй Ин. — Что ни говори, а такой итог на порядок приятнее, чем предыдущий. Ты хотя бы приятно пахнешь, в отличие от мертвецов, — выдавил из себя привычную хохму Вэй Ин, пытаясь успокоить дрожавшего альфу.       Но… Разве можно было успокоиться, когда Цзян Чэн буквально чувствовал, как жизнь Вэй Ина плавно ускользала сквозь его пальцы? Темная ци стремительно покидала ослабшее тело, а вместе с ней исчезали и последние крохи надежды Цзян Чэна. Он вливал в него светлую ци огромным потоком, однако та проходила сквозь, ни на мгновение не задерживаясь.       — Вэй Ин, пожалуйста, — с трудом протолкнул Цзян Чэн связное предложение. Душа его звенела от ужаса, от разрывающей горечи, что отдавалась в сердце. Казалось, еще чуть-чуть, всего капля, и она расколется с громким треском, желая исчезнуть вместе с тем, кого Цзян Чэн на самом деле так…       Однако Вэй Ин уже не мог ему ответить. Дыхание его плавно прервалось, а тело в миг сделалось ужасно тяжелым. Последние нити темной ци лениво стекли со старческих пальцев и двумя крохотными змейками ускользнули под воду. Казалось, внутри Цзян Чэна все оборвалось. Вой, нечеловеческий, отчаянный, спугнул стайку гулей, которые печально показали головы из-под кувшинок, чтобы проводить своего любезного господина в последнее путешествие. А Цзян Чэн вопил, как никогда прежде, прижимая к себе тело мирно ушедшего возлюбленного, раз за разом умоляя остаться.       …Тело смогли отнять у разбитого главы лишь спустя несколько дней, вырвав его с настоящим боем. Цзян Чэн кидался на перепуганных адептов, словно дикое животное, скалился, готовый убить каждого, кто сунется к нему, однако чья-то крепкая хватка не позволяла. Когда Цзян Чэн обернулся, чтобы скинуть мерзость, которая силой удерживала его на месте, то пришел в слепую ярость. Равнодушное лицо Лань Ванцзи стало для него настоящим плевком.       Лань Ванцзи, которого так искренне любил Вэй Ин всю свою жизнь, не потрудился даже притвориться опечаленным. Смотрел на него, словно бездушная кукла, и словно не слышал ни одного оскорбления в свою сторону, ни одной угрозы, ни жестокой правды. Он снизошел лишь до одного крепкого удара, который не полагалось использовать заклинателям их статуса. А когда Цзян Чэна откинуло на другой конец своих покоев, пригвоздил его к месту всего парой исчерпывающих фраз.       — А что сделали вы, глава Цзян, чтобы он любил вас? Превратили его жизнь в череду нескончаемых долгов и упреков? Я хотя бы пытался полюбить его; я уважал его желания. Не позорьте теперь ни себя, ни память о Вэй Ине. Несмотря ни на что, он пожелал умереть здесь, в Пристани Лотоса. В ваших руках. Все, что сделали вы — соизволили его простить после раскрытия правды. Не вам что-то мне говорить.       Лань Ванцзи, как всегда, величественно покинул покои Цзян Чэна, а затем и Пристань Лотоса. Вопреки всему сказанному, Цзян Чэн не позволил ему остаться на погребение, рыча вслед проклятия. Потом он сидел в обнимку с кувшином вина сначала рядом с закрытым гробом, а затем в храме предков перед табличкой с именем Вэй Ина. Существовать больше не хотелось, только исчезнуть. Пару раз Цзян Чэн даже малодушно порывался, хватаясь за Саньду и безжалостно приставляя его к горлу, однако… В первый раз его чудом уберег ворвавшийся в храм предков Цзинь Лин, потом перепуганная девочка-адепт с зареванным от ужаса лицом и известием, что ее друзья запустили в небо сигнальный огонь, а затем за ним постоянно кто-то наблюдал. Сорваться за грань все не получалось, боль не становилась глуше, а лишь грызла Цзян Чэна сильнее с каждым днем. На всякий случай он назначил себе преемника на место главы под жутким взглядом племянника, разобрал оставшиеся дела, а затем тайком ушел на ночную охоту.       Последнее, что помнил Цзян Чэн перед тем, как упасть во тьму, было злорадное повизгивание окруживших его тварей, и он, вопреки всему, испытал облегчение. Чтобы через какое-то время распахнуть глаза и ошеломленно застыть.       — Я умер? — нахмурился Цзян Чэн, зажимая рукой кровоточущую рану на боку.       — Чисто в теории возможно, но тогда навряд ли печать сработала бы, — неловко рассмеялся… Вэй Ин. Живой. Искрящийся энергией, совсем еще юный и неловко почесывающий затылок. Летящие одежды Гусу Лань с вышитыми на них знаками Юньмэн Цзян невольно наталкивали на пугающие, но такие сладкие мысли.       Пока Цзян Чэн с ошеломленной усталостью не заметил юного себя, который глядел на все это с сущим ужасом, и еще одного, более старшего себя, который только-только начал отстраивать свой орден после окончания войны.