***
Следующие пять минут они будят остальных участников похода и обсуждают с ними, что делать дальше. Сяо заявляет, что надо оставаться здесь, а еще оценить, что у них есть с собой из еды, воды и вообще из чего угодно. В такой ситуации любая вещь пригодится. В целом, мысль правильная, и поэтому следующее некоторое количество времени они проводят, пересчитывая содержимое своих рюкзаков. Которое оказывается очень и очень скудным — три пол-литровые бутылки воды, много чипсов и доширака, яблоки, пара шоколадок и две банки энергетика. Из того, что в пищу не употребишь — коробочек с несколькими спичками, который теперь надо беречь, как зеницу око, ашкудишка, складной нож, немного денег, пластыри, небольшое количество ваты и маленький бутылек перекиси водорода. Положение, мягко говоря, не очень приятное — еды практически не было (чипсы, шоколад и яблоки не считались, ибо от первых двух только пить сильнее хочется, а воды тоже немного, а последнее почти не утоляет голод). Конечно, был доширак, но, во-первых, уходило довольно много драгоценной воды, а во-вторых, есть его было все равно нечем. Итак, положение, мягко говоря, хуевое. — Мы дебилы. — в процессе пересчета еды вдруг проговорил Сяо. В ответ все невдоверчиво подняли взгляды на него — они заблудились в ебаном лесу без еды, конечно, они дебилы. Но Сяо продолжил, — Грибы! Сейчас сезон грибов! Мы можем собирать их! — Пойти собирать грибы в лес и заблудиться во второй раз — звучит как план! — усмехнулся Кэйа Сяо на это только закатил глаза: — Конечно же, мы не станем просто так идти в лес со всеми вещами. Тем более, я не могу никуда идти. — на секунду в воздухе повисло неловкое молчание, — в общем, мы разделимся, опять повесим здесь на дереве платок, и кто то уйдет за грибами. — Для тех, кто пойдет — не отходите далеко отсюда, будьте в радиусе метров так двадцати. И не задерживайтесь. Итак, кто пойдет? — Мы! Да, брошка? — Венти первым вскочил на ноги и потянул Кэйю за руку за собой — Да! Не скучайте тут без нас, и тряпку повесьте! — добавил тот, поднимаясь вслед за своим бро. Он подхватил с земли шоппер — и вот двое юмористов уже скрывались среди веток. А провожали их три очень обеспокоенных взгляда.***
Кэйа и Венти блуждали между стволами, что посветлели под еле-еле проникающими под своды деревьев солнечными лучами. День набирал потихоньку свои обороты, непонятно было, сколько времени прошло с рассвета и сколько времени вообще сейчас, но уже обсохла роса на траве, уже облака на небе собрались маленькими безобидными кучками, уже пели откуда-то птицы, уже закипала жизнь в лесу. Сказать честно, эта пробуждающаяся жизнь собирающих грибы юмористов пугала — в памяти отпечаталась вчерашняя встреча с одним ее агрессивным представителем — уебком кабаном. Так что сейчас Венти с Кэйей осторожничали, стараясь не создавать лишнего шума, прислушиваться к шорохам вокруг и, конечно, следить за повешенным на дереве у их базы платком. Грибов было немного. Они ходили уже, может, минут десять, но не нашли ни одного. Наконец, заебавшись, горе-грибники присели на небольшой поваленный на землю ствол и устало вздохнули. — Это пиздец. — сказал Кэйа — Полный. — согласился с ним Венти, — Где вообще искать эти блять грибы? Нихуя тут нет, одни только палки. — Ну, если не найдем грибы, будем питаться чипсами и палками. Заебись перспектива. — Да вообще. Где растут эти ваши грибы ебаные? — Венти злобно пнул раскинувшую на земле рядом ветви ель. — Ебаать ты гений, — Радостно протянул Кэйа, смотря то на елку, то на своего друга. Тот выгнул вопросительно бровь, — Да грибы там под елкой этой! Смотри! — Венти пригляделся — и действительно! Под елкой скрывались маленькие рыжие лежащие волнами шляпки каких-то грибов. — Скинемся, кто полезет под елку их собирать? — предложил зеленоглазый, так как лезть под колючую ель ему совсем не хотелось. И его другу, он был уверен, тоже. — Нененее, ты нашел, ты и собирай! — Так ты увидел! — Так ты ель пинал! — Так вот и давай скинемся, кому лезть туда! Давай, раз, два, три! — С этими словами Венти показал ножницы, надеясь на судьбу и на удачу. Уже через секунду он разочарованно выдохнул — Кэйа выкинул камень, — Ну ты и сука конечно. — Кто бы говорил! Сука не сука, а удача на моей стороне, так что лезь под елку, нож тебе в руки! — Насмехаясь, он выдал своему бро одолженный у Сяо ножик. Барбатос опять тяжело вздохнул и присел на корточки, примериваясь, как бы лучше достать эти грибы. Наконец, он приподнял одной рукой ветку ели — которая оказалась очень даже колючей — и наклонился, чтобы срезать эти грибы. Минут пять спустя все они — а их оказалось немало — были срезаны. Осталась только парочка больших грибов, стоящих в отдалении от всех остальных. Венти потянулся к них, чтобы срезать их тоже и наконец пойти назад, к красной тряпке. Вдруг вдруг по лицу его ударила не пойми откуда взявшаяся почти голая, без иголок ветка, нос защипало от резкого запаха смолы и хвои, а в районе правого глаза ощутилась сперва резкая, но не столько сильная, сколько неожиданная боль, а потом там же появились капли теплой крови. — Ау! — вскрикнул Венти, зажимая ладонью глаз — Че с тобой? — встревоженно вскрикнул Кэйа и, как только его бро вылез из-под елки, осмотрел его с головы до ног, а потом аккуратно отвел ладонь, закрывающую глаз, и тревожно принялся рассматривать порез. Минуту оба молчали. — Ну ты и долбоебик! — рассмеялся наконец Альберих, — Просто порез у тебя небольшой, глаз не задет, придем в лагерь, обработаем! Идем, а то Сяо твой тебя заждался, волнуется наверное. — Сам долбоебик! И вообще, кто бы говорил. — Пошли, бездарь, будем в лагере раны твои обрабатывать, — с этими словами Кэйа легко щелкнул Венти по носу и пошел к красной тряпке, болтающейся где то среди деревьев — Уже бегу, господин безмамный цыган! — тот тоже проследовал к лагерю. Еще минуту они шли в молчании. — А вообще то, нахуя ты меня сюда затащил? — спросил после минутного раздумья Альберих — Ммм, ну вообще-то… — хитро прищуриваясь и растягивая гласные проговорил зеленоглазка, — просто интересно. — Что? Особенности местной природы? Способы варки доширака? Отличительные признаки галлюциногенных грибов и их воздействие на сознание человека? — Ой бляяя. Чего ты вообще такой заведенный? — Да ничего, мы просто заблудились в ебучем лесу. — наигранно-спокойно пожал плечами Кэйа, — Вот интересно, сдохнем здесь сегодня или повезет дожить до завтра? — О нет, нас ждет куда более ужасная участь! Сейчас мы идем к лагерю, ориентируясь только на эту красную тряпку на дереве, но ты представь — мы придем, и вся полянка, на которой мы остановились, будет залита кровью! Повсюду брызги этой жидкости, алые разводы, трава хлюпает под ногами, и вороны уже слетелись на свое кровавое пиршество! И взору из-за деревьев понемногу открываются один за другим трупы, и их лица до неузнаваемости исказил страх, предсмертное отчаяние видно в их побелевших глазах, и опутаны тела, как цепями, своими кишками! Может, мы даже застанем чей то предсмертный вздох, и души наши будут умирать вместе с тем несчастным, потому что ничем помочь мы уже не сможем, только добить, избавить от страданий! И нам придется уйти, скрыться среди деревьев, надеясь, что тварь, прикончившая наших товарищей, не придет за нами, и страх окутает наши души, и мы будем молиться богу, чтобы он дал нам еще один шанс, и будут наши молитвы услышаны — никто не придет! Ни проливший близкую нам кровь, ни те, кто пришел помочь нам. И мы будем медленно умирать от голода и отчаяния, и будут души наши медленно догнивать с закатом, и сгниют они окончательно, и тогда один, мучимый лишь страшным голодом, убьет другого, и отведает плоти человечьей, и осознает он свершившееся, и жить больше один на свете не захочет, и будет он жалеть, что случайность дала ему жизнь тогда, и будет молиться о смерти скорой, но больше не от чьих рук смерти ждать! А голод растет, с каждым часом он загоняет в предварительно остывающее тело нож, и вот, сошедший наконец с ума, он зайдется белой пеной, и тело его перестанет себя ощущать, и слетятся вороны следствием чужого голода утолять свой! — Венти проговаривал этот жуткий монолог все громче с каждым предложением, все сильнее становился жестокий, холодный и пугающий пафос в отзвуках его голоса, витавших среди деревьев, и все страшнее становилось обоим. — Ты конч. — после этих слов рассказчик получил несильный толчок в плечо — У меня просто фантазия бурная! И вообще, ты сам начал. Ответа не прозвучало. Теперь оба парня просто шли в тишине, стараясь не подавать виду, что прислушиваются к каждому звуку, доносящемуся со стороны их базы, надеясь не услышать криков и отвратительного чавканья плоти. Красный платок на дереве становился все ближе, и как будто растекался по дереву отвратительной лужей крови с каждым шагом, сокращавшим между двумя путниками и их друзьями расстояние. Кажется, что даже птицы петь перестали. Все будто залили формалином, и окружающая действительность медленно маринуется в своем же соке, вечно неподвижная, застывшая. Облака не двигаются, солнце не катится вниз, и вечер уже никогда не наступит. Будто кусочек поверхности Земли вырезали и поместили в снежный шарик, и теперь все замирает в ожидании ребенка, который подойдет и встряхнет его, из-за чего все люди, находящиеся под стеклянным куполом, как тряпичные куколки будут летать вверх вниз по шару, ударяясь и ломаясь иногда об стеклянную оболочку. И не буря белого пушистого снега появится в шаре, а брызги алой крови. Жутко. Тени, замершие под деревьями, не шевелятся и не шелестят, но они ждут. Терпеливо ждут, когда заблудший путник подойдет поближе, чтобы ухватить его за ногу и поглотить, подчинить своей воле, превратить в тёмную пустышку, бесцельно бродящую в чаще. Холодно. От таких мыслей мурашки бегут по коже. Но от них не отвяжешься — в голове пусто, но из пустоты нет нет да выскочит вопрос вроде «кто смотрит из-под той ели? точно ли никто?».***
Но вот приближается красный платок на дереве. Наконец шаги становятся ощутимы, наконец уходят тени из-под деревьев, поняв, видимо, что дальше незадачливых путников им не ухватить, не завлечь в свои сети. И небо даже как будто светлеет. Вдалеке поют птицы, и создания впечатление, что до этого момента какой-то шутник поставил мир на паузу. Но вот — время идет вновь, и снова мир кажется светлым и даже относительно безопасным. Не мерещатся повсюду неизвестные лесные монстры, не чудится звук хлюпающей под ногами крови, и даже не ощущается льющийся волнами по телу фантомный холод… Ладно, последний все же чувствуется, но уже гораздо меньше. И наконец в глаза бьет солнечный свет. И приходит понимание, что это очень приятно — иметь возможность ощущать тепло солнца, траву под ногами, обеспокоенные взгляды друзей на себе. Приятно иметь возможность жить. И запоздало доходит осознание, что жизнь-то, оказывается, штука очень ценная. И такая хрупкая, что страшно даже дышать на нее неправильно. И еще — жизнь яркая. Настолько, что глаза режет. Черная полоса сменяется белой там, где начинаются заново сутки, и это еще одна маленькая победа — прожить предыдущий день и перейти в новый. И что темная, что светлая полосы бьют в глаза таким ярким цветом, что кажется, еще секунда — и ослепнешь. Жизнь — тяжелая. Тяжело определить, в ней все хорошо или плохо, тяжело определить, что такое плохо и хорошо в целом, тяжело в этом всем найти себя. Но тысяча и одно «тяжело» жизни остаются позади, когда ноги пересекают несуществующую границу маленькой освещенной так и не потушенным с ночи костром полянки, когда три взгляда взволнованно и резко обращаются к пришедшим, и когда в голову ударяет мысль, что ты не один, что вокруг люди, и умирать сейчас никто не планирует. В голове набатом бьет жизнь, она пульсирует в висках, она сбивается, как после бега, в легких, она щекочет живот крылышками изнутри, она непонятно для чего мочит солью глаза, она пропускает в груди удары, и она же ловит себя на мысли о том, как же она хороша.***
На костре мирно жарятся нанизанные на палочки грибы. Солнце уже, кажется, достигло пиковой точки и теперь катится обратно к горизонту. Дневная жара — последний подарок сегодня-завтра уходящего лета, но и от него укрывает холодный изумруд древесных сводов. Тихо. Природа наедине с собой наслаждается последними деньками августа, уже готовясь перед зимним сном умыться осенними дождями. И вроде вокруг даже спокойно, но мертвая тишина так и просит вслушаться в себя, попытаться в себе отыскать хоть один малейший отголосок звука. Тревожно. Тишина напрягает, железными тисками сжимает мышцы, не давая им расслабиться, и нашептывает беззвучно на ухо что-то жуткое. Но лес переменчив — секунда, и уже ветер, будто опомнившись, с удвоенной ласковой силой треплет волосы, вот уже и огонь бросается искрами, привлекая внимание, и вот, наконец, шипит болезненно по другую сторону костра Венти, которому Сяо обрабатывает поцарапанный глаз перекисью водорода. — А поаккуратней нельзя? — «раненный» кривится, когда смоченная средством ватка в очередной раз обводит веко, и остатки крови на нем неприятно шипят, сворачиваясь — Нет. — отрезает Сяо, но тут же поправляется, услышав холод собственного голоса, — Извини, просто потерпи немного, ладно? — Ок. — Венти ограничивается одним словом, и вдобавок пожимает легко плечами, но, если присмотреться, видно расцветшую на его губах улыбку и прозрачный, едва коснувшийся щек румянец. Всю эту сцену наблюдает Итэр, преспокойно потыкивающий палкой костер, переворачивая угли. Он то хмурится, то миленько улыбается, наблюдая за нежной заботой, текущей между его друзьями. Вообще-то, это действо для чужих — и, в том числе, его — глаз не предназначено, но что поделаешь, тепло от этих двоих передается остальным и греет лучше, чем костер, так, что глаза отвести сложно. Да и не хочется — Итэр, видя, что его друзьям спокойно, успокаивается сам. И пусть это спокойствие — всего лишь тонкая и до ужаса фальшивая ширма. Она лучше, чем ничего помогает укрыться от преследующих повсюду и не отстающих мыслей. Казалось бы, голова пуста — так и есть. Все образы из нее выплыли, наверное, ночью, во время пустого сна, и расползлись по лесу бесформенными тенями, смотрящими прямо сейчас откуда то из-за деревьев. В данный момент, например, Итэр упорно пытается игнорировать стоящую в темноте, куда не проникает свет, Люмин. У нее побелевшие глаза, веки, красные от слез, взъерошенные волосы и разодранные в кровь запястья. Все выдает в ней то, как сильно она волнуется за брата, и от этого далекого, фантомного, чужого волнения не скрыться, оно остается на спине дождем пролитых слез и песком бессонных ночей. Иглами ищущих, но так и не нашедших взглядов оно впивается в шею, и от ощущения его становится почти физически больно. Итэр зажмуривает глаза, трясет головой. Практически слышит, как звенят иголочки, падая из саднящих царапин на шее вниз, путаясь в волосах, исчезая в складках одежды. Ему страшно. Страшно не за себя, а за сестру, которая, наверное, места себе не находит, которая, наверное, винит себя, что послала его в этот лес, которая, точно, все глаза уже по брату выплакала. Люмин, конечно же, очень-очень сильная, она точно не опустит руки, она будет искать близнеца, она… Итэр опять трясет головой. Вечно он все вешает на сестру. Всегда у него проблемы, а страдает из-за них она. Итэр обещал себе исправиться, научиться наконец брать ответственность хоть за что то, и вот… Он в лесу, ест грибы со своими новыми друзьями, а Люмин плачет дома, не зная, жив он или нет. И, на самом деле, это единственное, что дает мотивацию выбраться отсюда. Если бы не сестра, Итэр бы, наверное, смирился со своей участью, с тем, что жизнь придется кончить в восемнадцать, в лесу от голода. Он, вообще-то, уже и так смирился. Но Люмин не заслужила этого. Не заслужила страданий по брату, который по собственной глупости будет числиться вечно в пропавших без вести, не заслужила всех выплаканных за эти сутки слез. Так что вернуться надо. Надо выбраться из леса, надо выйти под синее небо хотя бы еще раз, чтобы никто больше по нему не плакал.***
От невеселых размышлений парня отвлекает настойчивое касание чужой рукой его ладони. Подняв глаза, он видит перед собой Сяо, который смотрит с беспокойством на него и говорит, словно прочитав мысли друга: — Все будет хорошо. — Тихо, но твердо, уверенно. Слова внушают надежду, им хочется поверить. Сяо сжимает легко, но ощутимо руку Итэра, отстраняется и протягивает ему палку с уже готовыми грибами. Блондин принимает еду, выговаривает негромкое «спасибо», и еще с минуту просто вдыхает запах этого шашлычка. Тот пахнет дымом от костра, хвоей и очень сильно грибами — лисичками. Итэр нетерпеливо откусывает немного — еда горячая, обжигает язык и губы, совсем несоленая, но ему кажется, что эти три гриба на палке — самое вкусное, что он когда-либо ел. Оказывается, он был очень голоден. На самом деле, неудивительно — последний раз парень ел на вчерашней прогулке с Сяо. А она была, между прочем, уже около суток назад. Вроде бы, это было совсем недавно, вчера, но кажется, что прошла уже целая вечность. Возможно, это было в другой жизни.***
Солнце перешло уже отметку в полдень и неумолимо начинало падать к горизонту. А под лесными сводами пять человек сидели вокруг костра и ели спешно только что зажаренные грибы. Было довольно прохладно, ведь лето уже кончалось, и дыхание осени ощущалось прохладным ветерком, колышущим листья и забирающимся под одежду. Так еще и в лесу было холоднее от того, что под листья не проникали почти солнечные лучи. Но огонь, горящий мирно посреди маленькой полянки, теплая еда и люди вокруг давали пятерым потеряшкам надежду на то, что они еще выберутся отсюда, еще поживут, еще выберутся на свет солнца. Давали надежду, что все обязательно наладится. И парни даже улыбались слабо и скользили взглядами по довольным лицам друг друга. Удивительно, но было хорошо, тепло. После беспокойной, бессонной ночи это казалось каким то раем, сном.***
Треск костра и пение птиц вдруг притихли. Сильнее зашуршал в листве ветер. Совсем не фантомный холод пробежал по телу каждого. Он вызывал желание закутаться посильнее в кофту, зажмуриться, вжать в плечи голову, вызывал волны мурашек на теле. Огонь зашипел, от него пошла вверх первая струйка дыма. Что то легко стукнуло о зелень леса раз, другой, третий, и вдруг быстро-быстро застучало по листьям, по траве, по деревьям. Зашипел сильнее костер, взвился белым паром к небу и принялся затухать, быстро и неотвратимо. Стало очень-очень холодно, ветер усилился, растрепал волосы и принес на лицо, руки, одежду маленькие капельки. Пошел холодный, по ощущениям уже сентябрьский, дождь. Кажется, что он смывал с окружающего мира цвета, а вместе с ними еле успевшую зародиться в душах надежду. На смену теплу пришла текущая по щекам ледяная вода. Волосы, за пару минут уже мокрые, липли ко лбу, лезли в глаза, облепляли виски. Костер потух совсем, напитывались стремительно дождем одежда, сумки и вещи в них. Под беспощадным ливнем вымок и коробок со спичками.***
Сяо было почти физически больно ощущать, как умирает его последняя вера в спасение. Сейчас и он сам, и его друзья просто вымокнут до нитки, а потом, не имея возможности обсохнуть у огня, заболеют и умрут. Вот так и кончится их небольшое приключение. Единственная надежда — на то, что кто нибудь из родственников поднял тревогу, что их уже ищут и найдут раньше, чем сядет солнце. Мало, шансов ну слишком мало. И хотя хотелось верить в чудесное спасение, разум твердил, что этого не случится, что ночь наступит раньше, и тогда их съедят звери, не отпугиваемые больше светом огня. Вот и все. Мокрая одежда леденила кожу. Сяо попытался отползти под деревья, чтобы не вымокнуть окончательно, но остановился, почувствовав вспышку боли в ноге. Из его груди вырвался тяжелый, рваный вздох.***
Время шло. Дождь шел тоже. Потеряшки жались друг к другу, надеясь согреться хоть так. Солнце понемногу садилось, ветер задувал сильнее, и могильный холод обхватывал тела. Было страшно. Как никогда близкой казалась смерть. Барабанящие по листьям капли разбивали тишину на миллионы осколков, а те проникали под кожу, разрезали ее с хирургической точностью, оставляли подтеки крови и синяки. Хотелось одного — согреться, а еще услышать наконец что то кроме предвещающего конец стука дождя. Первое было невыполнимо. — Венти, брошка, ты же умеешь петь? Спой что-нибудь. — тихим и вздрагивающим в такт дождю голосом проговорил Кэйа. Венти же в ответ сначала сидел неподвижно, а потом легко качнул головой и снова задумался, подбирая песню. В голову лезли депрессивные, грустные строчки и протяжные, медленные мелодии. Но это было совсем не тем, что хотелось сейчас услышать. Надо было подобрать что то хорошее, теплое, обнадеживающее. Что то такое, но подходящая песня никак не вспоминалась. Молчание затягивалось, а ветер становился все холоднее и пронзительнее. Венти слышал, как звенела в воздухе тишина, и ее срочно надо было чем то заполнить, иначе она зальет уши, лопнет барабанные перепонки. Вздохнув быстро, он начал дрожащим голосом напевать единственное, что приходило в голову, стараясь петь громче дождя: — Слышу голос из прекрасного далёка… Голос утренний, серебряный рассвет. Слышу голос, и манящая дорога Кружит голову, как в детстве карусель. Прекрасное далеко, не будь ко мне жестоко, не будь ко мне жестоко, жестоко не будь… — Строчки оседают в воздухе мягко, но тут же растворяются в дожде. Голос у Венти вздрагивает и промахивается мимо нот, губы мерзнут и синеют, покалывает холод в мокром теле. А он продолжает петь, и как будто растворяется в песне. Она навевает воспоминания. Смазанные, больше похожие на образы, но очень-очень теплые, пахнущие жарким летом в деревне. Чудится уже большое цветочное поле, солнце в зените, ужасная жара и чужая рука, держащая его ладонь. Как наяву видится лицо напротив, взъерошенные темные волосы с вплетенными в них цветами, за которые дома точно будут ругаться родители. Слышится почти рядом мелодичный ласковый смех, видится мягкая, робкая улыбка и мятно-зеленые, большие, точь-в-точь как свои собственные глаза, обрамленные пушистыми ресницами. Образы мешаются в такт песне, уже не различить в них ничего конкретного, но они все еще греют теплом летнего солнца. А песня заканчивается, собственный голос все тише и тише, и вот с последней нотой Венти ощущает упавшую на нос каплю, треплющий волосы ветер, потеплевшие немного взгляды своих друзей на себе. Чувствуется их благодарность, она витает в воздухе, оседает на траве туманной пеленой. Но вот снова становится холодно. Дождь не стал слабее, ветер не утих и не потеплело совсем в лесу. Слезы наворачиваются на глаза, руки, упрятанные в карманы, покалывает холодом.***
Кэйа вслушивается в пение Венти, надеясь зацепиться хоть за него. Ему скорее надо вылезти из пучины воспоминаний, которые обхватывают черной стальной хваткой, не дают даже вдохнуть. Кажется, что ему снова один, снова сидит на детской площадке, ему снова десять и снова нет ни единой живой души, которая могла бы помочь. По грудной клетке растекается очень странное, смешанное, но при этом липкое и мерзкое чувство. Его сложно охарактеризовать — это страх, размешанный с какой то не то что бы грустью, больше похоже на обиду, а еще туда как будто закинули битого стекла, потому что смесь больно колется и приправляется железно-соленой кровью. Это странно и до ужаса неприятно. На спине будто чертит узоры иней, дыхание останавливается, выдох не выходит дальше горла, и это страшно. Дождь выстукивает похоронный марш, лес превращается в дома и пустую детскую площадку, и отовсюду из тени смотрят голодные до чужих страданий глаза. А по собственной правой щеке из-под повязки течет липкая багровая кровь, разбавляется дождем и растекается по всему телу, по рукам, по лицу, шее, одежде, волосам… Ужасно страшно. В глазу саднит почти по настоящему, Кэйа, не отдавая себе отчета в действиях, рукой растирает правое веко, надеясь убрать эту мерзкую кровь. Не получается. Только сильнее она течет по лицу, только сильнее пачкаются пальцы и ладонь. Кэйа ощущает себя мышкой в колесе, из которого не выбраться, только бежать вперед, пока оно медленно наполняется кровью. «Страшно!» — кричит голос в голове. И дождь, издеваясь, вторит ему. Страшно-страшно-страшно-страшнострашнострашнострашноСТРАШНО. Замкнутый круг. Не выбраться самому, останься только падать вниз, в колодец прокручивающейся вокруг спирали воспоминаний. Падать-падать-падать-падать-падать, пока кто-нибудь не подхватит. «Никто не подхватит» — твердят тысячи незнакомых голосов в голове на разный манер — смеются, плачут, кричат, шепчут. Издеваются. Только вот, против всего, чья то рука подхватывает. Легко касается царапающей глаз ладони, гладит кончиками пальцев, словно боится разбить что то очень хрупкое. От нее исходит тепло, очень странное, греющее не мокрые руки, а что-то внутри, что последние несколько минут было охвачено жутким, животным страхом. Кэйа открывает зажмуренные до этого глаза. Дождь все еще идет, но почему то больше нет вокруг ни чужих взглядов, ни отталкивающе холодных домов. Только лес. И он даже не пугает. Чужая еле теплая рука гладит тыльную сторону собственной, и кажется, что этим движением она отгоняет жуткие образы, притаившиеся за деревьями. Тихо звучит голос: — Все будет хорошо. Кэйа верит. Слышит родной голос и верит, и доверится ему еще раз, и еще, и еще, как доверялся тысячи раз до этого.***
Почему то Дилюку кажется, что ему не страшно даже. После бессонной ночи у костра его уже не пугает лес и тени за углами. Кажется, что ушедшая с рассветом луна забрала что то из души парня, что то… важное? Больше всего то, что он ощущает, похоже на смирение. Логично смириться. Потому что шансов выбраться мало, потому что искать его никто не станет, потому что дома никто не ждет даже. Дома просто никого нет и никого не появится. Зато там ждут. Там, куда уходят люди в конце, когда пути назад уже точно нет. Там ждут родители. Так что смысла держаться за жизнь как будто и нет. А потому и не страшно. Ложь. Конечно, хоть немного, но страшно. Хоть и не за себя. Страшно, например, за Кэйю. Под покровами злости на него, старых обид и ссор скрывается беспокойство. И о нем лучше не думать, иначе так и утонуть в своих размышлениях недалеко. И потому Дилюк старается не думать. Не думает, когда сердце сжимается при виде Кэйи, растирающего глаз под повязкой в приступе ужаса. Не думает, когда мягко гладит его ладонь своей, успокаивая. Не думает, произнося «все будет хорошо». И не верит своим же словам.***
Сяо кажется, что по щекам у него бегут капли дождя, а слезы. От безысходности, от невозможности на что то повлиять он плачет, потому что ничего больше ему не остается. Его плечи дрожат то ли от холода, то ли от подступавшей истерики. Только сейчас он замечает, что ему ужасно холодно — одежда, и без того довольно легкая для этого времени года, вымокла до нитки, и пользы от нее не было никакой — скорее наоборот, по телу шла крупная дрожь от каждого соприкосновения с лоскутами мокрой ткани. В груди растекалось чувство омерзения и презрения к себе. Было очень холодно, противно и отчего-то так обидно.***
Венти почувствовал, как дрожит тело человека рядом с ним. Он. повернулся, и увидел, как по щекам Сяо бегут почти неотличимые от дождя слезы, а сам он смотрит куда то меж деревьев. Зеленоглазый чувствовал, что он обязан как-то помочь, успокоить. Только вот он не знал, как — и у самого на душе было, мягко говоря, не очень. Стоит ли обнадеживать, говорить банальные лживые фразы, в которые не поверить никто из них? Неясно. Он не придумал ничего лучше, кроме как просто взять Сяо за руку — напомнить, что он хотя бы не один. Тот вздрогнул, но взгляда от загадочной точки в глубине леса не отвел. А Венти почувствовал, какие же холодные у его друга руки. Ледяные, почти как у трупа. Не думая ни секунды, он стянул с себя извечную мятную куртку и накинул на себя и на Сяо. Им не стало намного теплее, но ощущалось хотя бы чужое, прижатое к собственному тело, его оставшееся тепло, и это согревало хоть немного что то внутри.***
Так и сидели пятеро потеряшек — неподвижно, прижавшись друг к другу, готовясь уже умирать. Дождь шел и шел, облака подсвечивались изнутри розоватым светом, сумерки мягко растекались по лесу, а надежда на спасение таяла, как снег в руках. Удивительно страшно и одновременно спокойно было ощущать, что сейчас кончится день, а с ним — и их жизни, вероятно. Вот перед глазами, как на пленке, проносятся воспоминания, и душу холодит осознание того, что это все. Они больше не придут домой, не встретятся с друзьями, они не закончат школу, не поступят в университет, не осуществят свои мечты, и не наступит для них ни следующий год, ни послеследующий, ни послепослеследующий. Для них конец света наступит сегодня. Забавно — конец и вправду наступает, но свет никуда не исчезает. Наоборот, ярко бьет в глаза, заставляет зажмуриться и потеснее прижаться к остальным, потому что умирать все-таки хоть сколько-таки, но страшно. Зато больше не холодно, наоборот, как будто потеплело, и дождь закончился. Свет приближается, режет глаза, за ним как будто различается незнакомая фигура. Вот уже утонул в нем сумеречный лес. Неужели это конец…?