Шрамы

— Ты пялишься, — говорит Раст. — Я не пялюсь, — парирует Марти, пялясь. Раст закатывает глаза и одергивает край футболки, закрывая тканью кожу, и Марти едва давит разочарованный вздох. У Раста на животе просто куча шрамов. Помимо боевых ранений, включая недавнее свежее, там есть едва заметные, бледные от времени следы растяжек — и белесый, похожий на улыбку, шрам в самом низу живота. Когда Марти впервые увидел растяжки — очень много лет назад, по ощущениям, в прошлой жизни — то подумал, что Раст просто когда-то резко худел. Сейчас от этой мысли ему смешно, но он тогда даже предположить не мог, что Раст может быть омегой. Он тогда, в девяностых, наверное и не знал, что мужчины (точнее, «нормальные мужики») бывают омегами. Раста, впрочем, и так-то нормальным мужиком назвать нельзя, но с его биологией это было никак не связано. Откровенно говоря, пялится Марти довольно часто, и обычно Раст делает вид, что раздражается, потому что находит это ужасающе глупым. Но бывают плохие дни, когда его мысли крутятся вокруг тленности бытия и дочери, и тогда Раст, ловя взгляд, делает такое лицо, как будто разочаровывается в Марти снова и снова, и ему уже надоело. Сегодня не такой день. Только ночью Раст все равно не спит. Марти так привык к его дыханию рядом с собой, что может определить, бодрствует он или нет. Так вот сейчас Раст снова не спит. Он лежит на своей половине постели, на боку, повернувшись к Марти лицом, с неподвижностью рептилии, остывшей без тепла и терпеливо дожидающейся, когда взойдет солнце, и дышит совершенно бесшумно — значит, не спит. Они делят одну постель уже какое-то время. Марти засыпает до того, как засыпает Раст, и просыпается сильно позже того, как просыпается он — если Раст спит вообще, в чем Марти не всегда уверен. Чаще всего он или читает свои дурные книжки (второй вечер на прикроватной тумбочке с его стороны лежит толстая книга с мрачным названием огромными толстыми буквами «СУИЦИД»), подсвечивая себе маленьким старомодным фонариком, совершенно не признавая современные телефоны, или неподвижно неслышно дышит, лежа на спине, может, все-таки пытаясь уснуть, как нормальные люди. Обычно Марти его в такие моменты не трогает, зная, какой Раст чуткий и как легко разбудить его, если он все же придремал. Иногда достаточно задержать на нем взгляд дольше, чем на пять секунд, чтобы он почуял это и проснулся. Но сейчас Раст почему-то лежит к нему лицом и совершенно точно не спит и скорее всего даже не планирует, поэтому Марти позволяет себе прикасаться тыльной стороной ладони к его животу. Раст не возражает и никак не выражает то, что ощущает прикосновение — Марти же неторопливо водит костяшками пальцев по открытой из-за задравшейся майки полоске кожи на животе. Марти чувствует себя достаточно бодрым, чтобы ощущать и осознавать под прикосновениями все неровности кожи — и среди них один очень характерный горизонтальный шрам в самом низу живота, который он однажды случайно заметил и не мог перестать думать, потому что его наличие было таким простым и логичным, и при этом внутри что-то неровно рвалось от взгляда на бледный от времени след, бледный настолько, что он был почти уверен, что он уже не будет ощущаться под пальцами. Но он ощущается, Марти старается прикасаться так, чтобы не заострять на нем большого внимания, но Раст наверняка заметил еще минут десять назад, в тот момент, когда Марти впервые к нему прикоснулся. У Раста теплая кожа — как у всех живых людей. Марти опускает руку чуть ниже, натыкаясь пальцем на кромку низко сидящих трусов, поднимает ее выше, и Раст вдруг громко выдыхает, куда громче, чем себе обычно позволяет, и Марти даже внутренне вздрагивает. Моргнув, он поворачивает к нему голову и в темноте видно, что глаза у Раста закрыты, и лицо кажется расслабленным, только он сдвигается к Марти самую малость ближе. — Ты пялишься, — говорит Раст шепотом. Марти кладет вторую руку ему на лицо. Раст дает себя поцеловать (все его спокойствие трескается, как автомобильное стекло, и к прикосновению он тянется с несвойственной ему жадностью). Пусть в одной постели они спят уже какое-то время, кровать все это время оставалась некоей, можно сказать, нейтральной территорией, предназначенной исключительно для этого самого сна (и чтения дурацких депрессивных книжек). Они целовались, конечно, с тех пор, как съехались (Раст курил слишком много сигарет в день, но сравнивать его с пепельницей язык не повернется), и касались друг друга, но почему-то в кровати в полной темноте это ощущается иначе. Марти чувствует руку Раста на своем плече, как он впивается и тянет, и Марти послушно сдвигается ближе. От Раста пахнет сигаретами, порошком и почему-то лесом, целоваться с ним немного щекотно, а под прикосновениями он теплый и удивительно живой. Марти раньше думал, что Раст будет холодным и неподвижным, как крокодил. Вместо этого Раст тянет его на себя, медленно переворачиваясь на спину, и Марти следует за движением, послушно и молча оказываясь сверху. На Расте сверху неудобно — он худой и костлявый, а еще так быстро затекают руки, которыми Марти упирается в кровать, но еще Раст обхватывает его коленями, и привлекает ближе к себе, обнимая за плечи рукой, и дышит он часто и громко, и у Марти внутри что-то мурашечно сжимается. Когда Марти опускается на локоть, Раст негромко шипит и вытягивает длинные волосы из-под его руки, и Марти сразу же зарывается в них ладонью, сжимает и слегка тянет. У Раста в темноте шало блестят глаза, кажутся огромными и черными, и в них как будто нет водоворота из дурных мыслей. Раст весь здесь и сейчас, с ним, и Марти вжимается в него крепче, жадно притирается и одной рукой заползает Расту под майку, проминает пальцами провалы меж ребер и оставляет руку напротив сердца. Колотится. Сколько бы Раст ни делал вид, что ему это все человеческое чуждо, и сколько бы он ни говорил о том, что всем им нужно хорошенько сдохнуть, сердце у него сейчас колотится, живо и часто. Раст сминает пальцами футболку у Марти на спине, когда тот вжимается в его горло и прихватывает кожу зубами. Марти раньше был с омегами, с женщинами, и прекрасно знал, как от запаха может сносить голову, но от сухой кожи Раста пахнет сигаретным дымом — и только если вжаться носом там, где у омег железа, реагирующая на укус, можно почувствовать едва-едва заметный характерный запах. Он не такой, чтобы от него срывало крышу и туманило голову, и мысли у Марти сейчас болезненно-четкие, как будто на огромном современном телевизоре до предела выкрутили настройку резкости. И он чувствует — хриплое частое дыхание Раста под своими губами, и его руку на задней стороне своей шеи, и его вторую руку между своих лопаток, и то, как Раст цепляется за него сильнее, чем за собственную жизнь. И какое-то время все, что в спальне слышно — это частое дыхание и влажное прикосновение губ к коже, и Марти вообще не так себе все это представлял. Пока что это какая-то неловкая возня, а Раст под ним неожиданно послушный и податливый, хотя Марти представлялось, что он, пусть и будучи омегой (или как раз из-за того, что он омега), не дастся так просто ни за что. Но Раст сейчас, как подплавленный воск. Когда они раздеваются (для этого приходится друг от друга отлипнуть, и Марти понимает, что голова у него тяжелая, а Раст с подушки смотрит на него огромными провалами глаз, и у него часто вздымается грудь, и на торсе россыпь шрамов, их сейчас не видно, но они там), Марти опускает руку ему между ног и понимает, что там мокро. Раст вздрагивает, как будто сам удивляется тому, что его тело все еще может. И в этом есть что-то ужасающе трогательное, и нежное, и такое живое — и Раст вдруг стонет, и Марти всего продирает мурашками. — Так хорошо? — спрашивает Марти сипло, работая пальцами, и чувствует, как Раст, втолкнув воздух в легкие, раскрывает губы напротив его кожи, чтобы что-то сказать, но так и не говорит, вместо этого только кивает. Когда не надо, его не заткнуть, а когда надо — слова не скажет. Презервативов под рукой нет, так что они обходятся руками. Раст после сорвано дышит Марти в шею, вцепившись в него почти больно, и дыхание похоже на судорожные всхлипы. Марти сначала пугается, что сделал что-то не так, но Раст на вопрос беззвучно отрицательно дергает головой, так что Марти остается лежать с ним, крепко прижимая к себе и вслушиваясь в дыхание, и продолжая думать про следы на его животе. Утром Марти просыпается раньше него, а Раст потом делает вид, что все так и было задумано. То, что было ночью, они не обсуждают. Когда они снова собираются ложиться спать, Марти подкатывается к нему, сидящему с книгой и фонариком, утыкается носом в бок и перекидывает руку через бедра. — Ты мне мешаешь, — говорит Раст, но не предпринимает никаких попыток его оттолкнуть. Марти кажется, что он чувствует его запах (не сигаретный дым) чуть отчетливее. К следующему разу Марти покупает презервативы, и ночью между движениями вдруг слышит едва различимое «укуси меня». И он просто уверен, что ему послышалось, потому что Раст, как выяснилось, становится совершенно невербальным во время секса — но Раст вжимает его в свое горло, давя на затылок, запрокидывает голову и прогибается навстречу. Утром Марти пялится. — Знал бы я, что ты такая романтичная размазня, что так реагируешь на простую физиологическую реакцию железы в ответ на оказанное на нее физическое давление и выброс гормонов, то не позволил бы себя кусать, — заявляет Раст скучающим тоном, натянув на лицо знакомое выражение, говорящее, что он выше всех этих человеческо-животных вещей. — Я романтичная размазня? — фыркает Марти. В любой другой момент его бы это выбесило, но сейчас веселит до того, что уголки губ сами собой растягиваются в стороны, потому что Раст может говорить, что угодно, но у него на шее сбоку все еще видно темный характерный след от зубов, похожий на синяк, но ярче и глубже цветом. — Не я вчера скулил «укуси меня». Взгляд Раста становится ледяным, но он ничего не берется отрицать.