Скажи. Еще раз.

Незастелянная кровать. Не выпрямится — стены тесны. Он теменем подпирает потолок, или это так внушительны мысли? Это раннее утро, когда в лицах читается то, что противно уму и порядку. Это ранняя весна, когда холоднее плоти и крови становится промерзшая до дна река. Его не переставали дурманить простыни, его не переставала мучать колото-ножевая сердечная боль, которая пришла так же, как и она — тихо и мирно вступив на порог его жизни. Он живет как затворник — не видит солнца и не дышит свежим воздухом, его фокус внимания смещен больше на «я», чуть меньше на работу и на домашнюю рутину. Но теперь, иногда, самую малость, он думает о других, точнее о ней. Одиночество Жана очень велико. Он говорит себе, что не нуждается в близких связях, проникновенно понимающем взгляде в глаза, в тепле по ногам и шее, но каждое касание пробуждает и таит его ледяную корку, напоминает, что это все, что нужно человеку. Любовь. Его главная глубочайшая потребность — преодолеть свою отчужденность и выбраться из тюрьмы одиночества. Но он не может. Нет, попросту не хочет. Ведь он же «враждебен и очень горяч на слова, кто его таким полюбит» и Жан никогда не копает глубже, что враждебность — единственная зашита против того, чтобы его снова сокрушили, что каждый был бы таким же гневным, если бы стерпели то, с чем пришлось смириться ему. Жан думает, что сходит с ума, он слишком долго принимал на веру невероятное количество лжи, что уже не знает, где реальность и истина. Поэтому он так боится поверить ей. Жюдит была для него оконцем, свежим воздухом в тесной шелковой фабрике с нагоревшими зелеными лампами. Даже больше, просветом в его пещере страха, спасением. Она могла одним лишь словом его сердце рассыпать в прах, другим же заставить его расцвести. Эту немыслимую, чудную способность Жан заметил с самого начала, эта осознанность и глубина самости читалось в походке, улыбке, взгляде… Как жаль, что он «другой» Но так ли это? Ведь жизнь — поток вечного мучительного движения, растерзывающего каждого. Ведь и она считала себя слишком проблемной и тяжелой для того мира. Но Жан не хотел принимать эту установку за веру. Его мысли неясны и не совсем точны, он не может выразить их словом, пока не сделает их отчетливее, не выстроит в ряд, как стоят телефонные столбы, как протянуты с них провода. Телефон. Он не может говорить по этому аппарату, поэтому если звонят, он молчит, поэтому она пишет ему письма, потому что легче думать, что письмо затерялось, чем слышать тяжелое дыхание в трубку. Два увесистых конверта лежали на тумбе рядом с кроватью. Жан запретил ей писать, он хотел поберечь ее рассудок, не хотел, чтобы она связывала свою жизнь с таким неотёсанным гранитом. Но она все также оставляла конверты на его рабочем столе, только теперь они все больше походили на страницы из личного дневника — буквы всегда выглядели так, будто попали под проливной дождь, их будто схватывала прозябшая дрожь, а сама бумага пахла благоухающе цветочным кремом. Но он не выбрасывал их в мусорную корзину, не рвал и не сжигал их, Жан просто не бросался их сразу вскрывать. Он боялся того, что там написано, и по-ребячески считал, что если он не прочтет, то и ответа посылать не нужно будет. Но от писем исходил безмолвный призыв, кажется, Жан не успел дочитать последние страницы, которые были исписаны ей уже шесть дней как. Он тихонько гладит синее бумажное полотно, выверяя и замечая закругленные края, берет письмо сортирует на «прочтенное» и «на то, что не успел еще коснуться» и погружается полностью в текст: «… но я рада, что после развода он перестал ломиться в дверь, складывать руки на груди, ухмыляться и считать себя вечно уперто-правым. В дом стало легче входить, дети стали нежнее и открытие, разумеется, из-за того, что на стенах перестали мелькать тени двух кусающих друг друга пламени. Дети целуют меня трепетно в щеки, каждый раз видя, что я начинаю блуждать и путаться в своих мыслях. Я их очень люблю, я безумно рада, что они остались со мной. Но почему же я все также тоскую по прошлому и в таком страхе перед будущим, я где угодно, но не в настоящем. Да и погода за окном так дерет душу, кашель застревает в бронхах… Здесь снег круглый год, все вокруг замело, остыло сердце и чай и мне трудно дышать, и я жду, когда мои проблемы решит март. Но он не приходит и пальцем я продолжаю стирать с окна тонкий лед, от этого немеют пальцы, и зубы стучат. Неприятно. Не люблю зиму, с ней мы слишком схожи. У нее те же серые губы, сухие ветви как руки с ниточками вен. Она хоронит природу, я — чувства. Мы в основном молчаливы в своей тяжести, взвалившийся на плечи, в ярости, которые зарывают в сугробы чужие руки, а если и говорим, то это похоже на скрежет по металлу, на беспокойное и тревожное шипение. Что же мне теперь делать? Почему речи о том, что слезы делают нас сильнее оказались лишь красивой, но глупой ложью? Как же холодно. Нужно включить батареи. *** Это утро ощущается по-другому. Метель кончилась уже как три дня назад и тиканье часов перебил звонок. Я думала совсем о другом, но это оказался Ким. Он настоял, чтобы я взяла выходной на несколько дней, что я эффективнее на службе в сознании, выступая голосом разума всего участка, чем так, отрешённой и потерянной. Я его послушала, но выйти из дома, сделать рывок навстречу чему-то не скованному стенами, нужно было. Выйти из сугробов кровати, в которых я потерялась без компасов и карты, в бреду напеваю один заевший мотив. И, святая Долорес Деи, вишня, которую я считала погибшей, которую когда-то должен был спилить он, расцвела. Несколько веточек были усыпаны мелкими белыми цветами. Как же верит природе всё живое, тепло только немного тронуло этот промерзший город, а оно уже поддалось ласке и умрет же. Я решила срезать несколько веточек и поставить в вазу, но тут же попав в мои руки, та начала осыпаться. Пока я несла ее домой, цветы все теряли лепестки. Я остановилась в растерянности и начала глотать слезы. Это как же. Еще не узнав прогноз на эту весну, будут ли заморозки, я решила для себя сохранить этот цвет, не для дерева. А может еще будет тепло, а может, я наслажусь еще запахом листвы, проснусь от звука капели поутру. И дерево, может даже, не погибнет. И это все будет щекотать волнением в моей грудной клетке. И осознание этого перемкнуло меня. Я не буду убиваться по ушедшей любви, а позволю себе заново открываться, доверять и быть счастливой. И знаешь, твой «город» не затерян в снегах, ты здесь, ты со мной, как бы ты не пытался бежать. Ведь я чувствую кисти замерзшей руки, в попытке убрать мою прядку волос, твой облик больной, изможденный твой взгляд и движение губ в повторении слов, которые я не понимала, прости, но сейчас я смогу, ведь я вижу окно. Ты назовешь меня упрямой, знаю. Но, прошу. Скажи это четче, позвони, сделай заметку, чтобы не забыть да хоть на салфетке, которая пропиталась пыльным кофе, хоть на сухой ладони. Изложи это словами. Дай им голос. Да, я здесь пишу пространные выражения, иногда даже двусмысленные слова, потому что я не могу правильно выразить свое доверие к тебе. Но одно могу сказать точно, что… Ты нужен мне, потому что я тебя люблю» Она впустила весну, а он захлопнул все двери. Но льдинки, которыми он себя оковал, начали таять и он все же решил. Жан берет телефонную трубку, распахивает окно, ветер хватает прядки его сбившихся волос. Он поднимает аппарат, слышны гудки. Он набирает…

Раз. Два. Три Тишина «Алло?»

*** Ведь любовь — это то, что нельзя заслужить и доказать. Ее нельзя срезать, как веточку распустившиеся вишни, ее нельзя хранить под колпаком, как красивый и чудный цветок, поворачивать к себе подсолнух от солнца, ведь все это самолюбие и только погубит чувства — плод так и не дозреет, а касание обрушит осколки на и так нежное создание. Поэтому так важно уметь возделывать почву, поливать и заботиться о корне, ведь только так растение напитается светом, укрепит скелет любви. И вишня наполнится соком, и цветок после сильнее зацветет бутонами чувств. И в воздухе благоухает спокойствие и благополучие. Благоухает весна.