Ушедший взглядом в себя

Теплый ветер невзначай обрывает заплывшие желтизной листья, завлекая едва существующих в этом мире прохожих в свои лёгкие объятия. Небо, кажется, не успевшее ещё определится, обрастает новыми оттенками каждые полчаса. Сохнут неглубокие лужи, припеченные тусклым полуосенним солнцем, пока люди проходят мимо, изредка в них наступая. И зачем всё это? Сентябрь — романтичный месяц, Киллуа всегда так считал. Даже в худшие годы своей жизни, которые и близко не были насыщены никакой этой «романтикой». Сейчас его белая мастерка служит и спасением, и своеобразным бременем, пока солнце то выглядывает, то находит укрытие за облаками, оставляя после себя лишь тревожный северный ветер, пробирающий всё тело. В этом городе и ветер какой-то другой. Более тоскливый, что ли. Погода напоминает такое многое и необратимо далекое от нынешнего момента. Годы, бессонные ночи, города, километры, люди, машины... заживили все раны и оставили новые. Замутнили некоторые воспоминания, а некоторые, наоборот, окрасили яркой искрой памяти. Всё ведь закончилось. Как Эмма и боялась. Наверное, легкий моросящий время от времени дождь— это ее слезы по прожитым годам. Цепляет ведь. За живое. Хотя того и не стоит. И вдали мелькает старый добрый силуэт. Он был точно таким и в жестокие пятнадцать, в которые им довелось познакомиться, и в печальные восемнадцать, знаменовавшие конец такого огромного количества вещей, когда они расстались. И остался таким в волнительные двадцать три, о чём-то да гласящие. Тёплым и излучающим жизнь. И Киллуа потер глаза, словно проверяя, действительно ли видит его перед собой снова. И он там. Снова. Парень среднего роста, с довольно короткой стрижкой, весёлым взглядом и непривычно для столь громкого человека изящными руками. Его руки стали только красивее с тех пор. Может и не стоило замечать это сейчас. Может и не стоило думать о нём в контексте своей прошлой любви. — Привет, — спокойно улыбается он, заключая «старого товарища» в крепкие объятия. А Золдик осторожно опоясывает чужую спину руками, как в старые добрые, и оба чувствуют, насколько синхронно думают. Раньше это случалось частенько. Сейчас забылось, расплылось, растворилось в воздухе, померкло так нарочно и совершенно безжалостно. От мысли, что сейчас они действительно не более чем «старые товарищи», хочется плакать. Но всё это давно прошло. Ещё в первый год, что довелось провести порознь. Сейчас они скучают по воспоминаниям, по позабытым теплым чувствам, а не друг по другу. — ... — слишком жаль. Слишком тяжело смотреть в некогда любимые карие глаза, большие и круглые, понимать, что они совсем не изменились, вспоминать, как целовал прямо это лицо, совсем-совсем это же самое, мягкое и приятное, выразительное и эмоциональное, только чуть более детское. — Гон... — Ты не изменился совсем, — голосом, окрашенным во что-то непонятное, но очень доброе и ностальгическое, шепчет Фрикс. На его глазах выступает влага. — А ты, кажется, повзрослел, — с задорной улыбкой отвечает Киллуа, смотря прямо в глаза новому человеку напротив, ощущая эту самую «влагу» и на своих. — Пять лет прошло... — полностью не веря в эти слова, говорит Гон, борясь с самыми смешанными чувствами, — Но, знаешь, нет. С возрастом глупость не проходит, а только разрастается. И мне это нравится. Я чувствую её своей главной частью. —Похоже на тебя. Я рад, что ты остался прежним. Гон меланхолично выдыхает, до конца не зная, рад ли этому сам. После небольшой паузы они переглядываются, будто задавая друг-другу вопрос «идем?», ответ на который очевиден. Что они делают возле кладбища и почему выбрали такое специфическое место для трогательной встречи, спустя долгие пять лет? Да черт его знает. Но они знают. Проходят вдоль широкой тропы, пока вокруг редеют деревья и белеют памятники, а у Киллуа всë освежаются воспоминания — он не был здесь с лет одиннадцати. Хоть и рад этому. Не приходил и к могилам родственников, а сейчас пришел к человеку, которого никогда даже не знал. Максимальное представление о котором получал со сторонних рассказов и воспоминаний о его личности. В глаза бросаются страшно блестящие надгробья, разросшиеся плющом и прочей растительностью, которой, по-хорошему, там быть не должно. Кладбище взывает в сердце такую жуткую тоску. Нарочно, наверное, так и должно быть. В серой массе бетона и мрамора выделяются принесённые кем-то цветы. Если знать и учитывать их значение, становится ещё грустнее. Кто-то потерял родителей, кто-то детей, кто-то друзей, кто-то возлюбленных. А они оба живы. И их семьи, друзья, возлюбленные? Но к чьей-то, остро вбившейся в память могиле, прямо сейчас направляются две безмятежные тени. Не просто так же они разгуливают вокруг гробниц, категорически отталкивающих всё живое и прекрасное. Ветер развевает светлые пряди, выбившиеся из маленького хвоста на затылке. Обесцвечивание волос стало его визитной карточкой. Да они ведь и без этого были светлыми. Золдик нескладно трясёт головой, пытаясь убрать их с глаз. Чересчур знакомая привычка. Пять лет как будто бы и не прошло. — Мы так быстро потеряли связь, а в наши шестнадцать я думал, что буду любить тебя всегда. — печально вставляет Фрикс, и Киллуа вспоминает, как когда-то тоже хотел, чтобы они любили всегда. А в один миг захотел отпустить поскорее, наплевав на прошлое, на то, как им было хорошо вместе. Разумно, да? Но так жестоко. И к себе, и к Гону. Золдик рад, что научился так. Он рад, что когда-то решил разорвать эти отношения. Может, с ними было бы лучше для его сердца, но не для его будущего. Гон может и хотел, но не мог оставить всё и последовать за ним, как не смог бы и сейчас. — Я и хотел ее потерять. Мы разъехались по разным городам, Гон. Переписываясь с тобой, я мучился бы от непреодолимого расстояния между нами. И я мучился и без этого. Но всё закончилось, в конце-концов. — Немного жаль это слышать, знаешь ли! — Гон прекрасно всё понимал, но имел одну, перенятую от сестры, нездоровую привычку. Которую ненавидел и отгонял всеми силами, надеясь всегда жить только настоящим моментом. Плохое проходит, хорошее проходит, но что-то должно оставаться. Даже если мешает. — Только не говори, что до сих пор жаль. Всё проходит когда-то. — сказанные Гоном слова по неизвестной причине расстроили Киллуа, это хорошо можно заметить по его тону. Спустя годы в нём живут всё те же привычки. И всё те же реакции сопровождают все те же слова. Может быть, он просто боялся признать тот факт, что это действительно было жаль слышать. До сих пор. Да. После пары колких фраз наступила очередная пауза, хоть неловкой ее назвать сложно. Ведь в идеале там и должна быть пауза, невероятно уместная и незаменимая, словно скорбь по давно минувшим дням. Ох уж эта нескончаемая драматизация. Но на данный момент можно и поддаться ей. — Ты... закончил актёрский? — Золдик слишком очевидно старается сменить тему, спросить ещё о чём-то, в конце-концов, уйти подальше от этих обречённых мыслей о прошлом. Всё же, они здесь не только для того, чтобы поплакать друг другу о тоске по последним годам детства. — Да, но... я не знаю. Я больше не вижу себя в этом. — вздыхает Фрикс, и, черт, Киллуа не может сказать, есть ли в этих словах то злосчастное сожаление. В любом случае, искренне не хочет это замечать. Время — самый-самый ценный ресурс. Невосполнимый и дражайший. — Оу... ну... никогда не поздно начать всё сначала. — выдавливает Киллуа, будто может на что-то повлиять, к тому же твердо храня свою неверу в такого рода речи. Можно сказать, что он отучился говорить искренне, но нет — он никогда и не умел. Но на чужом лице расплывается эта улыбка, жирно отпечатавшаяся в глубинах зрительной памяти ещё в тот самый день. — Знал бы ты, насколько странно слышать это от тебя. Не от тебя. От кого-то вроде прошлого тебя, так убийственно полюбившегося прошлому мне. — Годы и терапия берут свое. — Да. Пожалуй, возьму свои слова обратно. Ты изменился. — заключает Гон, в глубине души радуясь тому, что видит сейчас. Если подумать, он всегда хотел видеть здорового и счастливого Киллуа. И сейчас увидел Киллуа, кажется, куда более близкого к характеристикам «здоровый и счастливый», чем раньше. Но любил он всё равно того нестабильного и несчастного мальчика. Надо же было... — А... что с твоей семьей? Фрикс всё ещё отлично помнил, куда нужно ударить, чтобы разведать на первый взгляд неплохую обстановку чуть явнее. И попал прямо в цель. Глупо, колко, но проницательно — прям в его духе. В доказательство этому чужие зрачки нервно сузились, ранее умиротворенный и исполненный приятной грустью взгляд заметно поник. — А что с ними? Я не сказал им, что приеду. Не хочу их видеть. — грустно, с заметной ноткой злости в голосе, ответил Золдик. Родные — его слабое место. И сейчас мысли вернулись к той пятипроцентной возможности встретить их на обветшалых улицах этого измученного городка. Он действительно тесен. Как, впрочем, и мир. — А как же годы и терапия? — и Гон тоже поник. Почему-то всё до сих пор плачевно. Видимо, не такие они и большие, эти самые «перемены». — Я всё ещё не готов рассказать им обо всем, что было, есть и будет со мной. Для них я просто двадцатитрехлетний парень, который пока не успел найти девушку. Я не звоню и не пишу им первый, разорвать и так нулевое общение тоже не могу. Они ещё не знают. Страшно, в самом деле — настолько громадно это абсурдное недоверие и презрение в семье, что родители не знают о такой важной детали жизни их сына. Видимо, они так и не услышали от Киллуа и каких-либо иных претензий, причин для которых хоть отбавляй. — Грустно всё это. Даже брата не хочешь видеть? — Не хочу! Мы с ним совершенно разные люди, я... — это не целиком и полностью правда. Киллуа не знает, какой он человек, этот его младший брат, и не собирается даже пытаться узнать. Хоть болезненная привязанность к нему и осталась. Без родителей он чувствовал себя куда лучше, а вот по брату скучал, какими бы токсичными их взаимоотношения ни были, и кого бы в нём ни видел. Люди меняются, но тяжело по-настоящему в них поверить. Гон вздыхает. Так ведь и думал. Кому, как не ему, приходилось вытирать с бледного лица слезы, пролитые по семье. Вернее, по желанию от неё избавиться. — Мне жаль. Мне всегда было жаль... Я бы хотел, чтобы ты был моим братом. — Фрикс и не знает, с чего к нему пришла такая мысль. Но жалел он действительно. Несмотря на то, что сложись жизнь Киллуа по-другому, неважно, чуть лучше, чуть хуже, они бы, может, и не встретились. И тем более не полюбили друг друга. — Гон, ха-ха... я твой бывший парень. — Да брось! Я же шучу. Не напоминай мне о том, что ты мой бывший парень. Я помню это лучше, чем ты думаешь. Меланхолия обволакивает их обоих, с каждой секундой всё явнее. — А твоя семья? —Ничего не изменилось. Всё так же. Я люблю их, они любят меня. Эмма собирается уехать за границу. — за пять лет произошло многое, но в целом... В целом всё по-прежнему. И Гон ужасается тому факту, что ему нечего то и рассказать. Скрывая волнение и грусть, связанную с близкой потерей ещё одного важного человека. — Ого... я.. рад за нее. Молчание. Фразы, горько приевшиеся, припомнившееся тяжелое дыхание, тепло родных рук и осознание. Мысли. Принятие. — Знаешь, Киллуа, я счастлив всё равно. Вернувшись в прошлое, я не менял бы абсолютно ничего в своем жизненном пути. Золдик улыбается. Он услышал то, что хотел услышать, то, что может сказать и сам. Некоторые ужасные вещи он поменял бы и вправду, будь это в его возможностях. Но и любовь к Гону, и своевременное отречение от нее, тем не менее, так и остались лучшими событиями в жизни. Они больше не любят друг-друга. И Киллуа, глядя на мелькающие вдали фантомные дома, всё ещё знакомые, радуется, что уехал отсюда, что те сухие и мрачные годы нашли свой конец в этом маленьком городке. Как и их единственный свет. Может, закончилось и не всё плохое, но... По крайней мере, раньше у Золдика была слабость перед людьми, а сейчас только перед семьёй. Предстоит ещё много-много работы. Чувства, чувства... Такая сложная вещь. Сильная и ужасно влиятельная, в чьих возможностях стать катализатором такого дерьма, о котором и думать не хочется. А вот Киллуа и Гону абсолютно везло на самые разнообразные формы чувств и эмоций. Плохо это или хорошо? Каждый решает для себя сам. Но определённо точно нельзя сказать, что кому-то из них когда-либо доводилось жалеть обо всём произошедшем. Ну... Разве что о чём-то, на что повлиять было не в их полномочиях, не в их силах. К примеру, той весной такое яркое событие и случилось. И ярким оно было далеко не в самом лучшем смысле.

***

Тем временем насыщенный чувствами и до поражающей непривычности бедный слезами март медленно близился к концу, как бы сильно ни хотелось застрять в нём навсегда. Так ведь не бывает. Очередной учебный период подошёл к концу. Да, было тяжело. С годами стало действительно тяжело учиться, разбирать эти ужасающие темы, доводящие чуть ли не до помутнения, прости господи, рассудка, готовиться к экзаменам, пусть у кого-то это и было спустя рукава (ума не приложу, у кого же именно), осознавать, что вскоре твоё детство подойдёт к концу, что, признаться, многим давалось тяжелее всего. Что же значит быть готовым повзрослеть... Экзамены как-нибудь переживут, к тому же, для них это пока что не самые важные экзамены в жизни, а утраченные годы никто не вернет. Но положение дел складывалось абсолютно точно не хуже, чем два года тому назад, и Золдик был слишком уж рад подобной тенденции. Его тринадцать выдались не лучшими, оттого и такими незабываемыми. Два месяца до лета. Два месяца до чёртовых экзаменов. Два месяца до выпускного. Впереди чрезвычайно много всего нового — всякая жизнь полна сюрпризов, будь то хороших или плохих. Даже жизнь Киллуа. Учебный год ведь и начался то совсем вчера. Совсем вчера он, так привычно и так непоколебимо одинокий, сидел за последней партой в самом углу кабинета, окруженный партами, токсичным запахом краски и неприятными людьми, грустно втыкая в окно, закованное дешевыми и безвкусными решетками, стопроцентно уверенный в безнадёжности ещё одного этапа своей жизни. Поначалу так оно и сложилось. Пока не появился другой сомнительный персонаж, с априори неоднозначной ролью в его судьбе. Что могло выйти в другом случае? Не придя он в тот день в школу, классная руководительница не стала бы дожидаться его хрупкого высочества. Что сделал бы Гон в иных обстоятельствах? Верно одно — запах краски и трескающиеся решетки останутся прежними. Стены не осудят тебя, но слышат всё. А вот недавно им удалось поболтать с Курапикой, который, несмотря на свою извечную флегматичность, выглядел достаточно нервно. Ну, это само собой — серьёзная жизнь уже так и поджидает его за углом. Они с Киллуа обменялись парой странных фраз, многозначительных улыбок и таинственных кивков, пока бедняжка Гон, недоуменно поглядывающий то на одного, то на другого, не понял ровным счётом ничего. И Золдик, в конце-концов, не оставил его в неведении, хоть и надеялся молчать о том случае. — И тогда он спросил, нравишься ли ты мне. Это так тяжело! А мне было совершенно некому рассказать... и тогда я всё разболтал. — крайне драматично повествовал Золдик, уже зная, каким будет ответ. Гон, вскинув брови, принял самый-самый саркастичный вид, который только можно было от него ожидать, и на момент сделался похожим на Киллуа: — Ах вот как! Мне и с матерью нельзя словом обмолвиться, а ты тут всяким... — Да Гон! Это вышло совершенно случайно. К тому же, ты хочешь сказать, что Курапика не выглядит как человек, заслуживающий доверия? — Золдик выглядел как-то взбудоражено для всей ситуации, подкрепляя речь активной жестикуляцией. Странно они, конечно, воруют друг у друга манеру общения. Ну, в любом случае, это лишь на время. — А моя мама не выгл... — Ладно, ладно, — Киллуа глубоко вздохнул, готовясь принять тяжелое поражение, ведь все его аргументы на данный момент начинались на излюбленное «это другое». Хоть вслух он чужую правоту и не признает. — но сейчас бы я ни за что ему не сказал. Да кому угодно. Просто... ну... нелегко держать в себе столько всего. А сейчас я на трезвую, так сказать, голову, понял весь масштаб ситуации. И ты... пожалуйста, не говори никому. Я доверяю тебе и твоим решениям, но мне правда так куда спокойнее. — Я понимаю. — безмятежно, насколько это возможно для него, отозвался Фрикс, поставив тем самым точку на этой теме. Сейчас ни к чему винить друг-друга — ничего страшного ведь не случилось. Точка на той теме может и была поставлена, но с какой стороны не посмотри, Гон выглядел так, словно хочет что-то ещё сказать, но никак не может собраться с силами. И в конце-концов ведь соберётся, скажет, неловко заламывая пальцы. — Киллуа... ты... можешь... ну... прошептать мне на ухо что-нибудь... просто.... — звучало забавно, он сидел с такой серьёзной миной, Золдик, готовящийся всегда к худшему, был готов поспорить, что он сейчас вывалит нечто ошеломляющее, после чего жизнь уже не станет прежней. Но ни слова больше. Киллуа всё понял. Подкрепил своё понимание язвительной усмешкой, как раз такой, какую любил изображать на своём лице, и наклонился к чужому уху. —Ты такой смешной иногда. — с улыбкой прошептал он, и близко не подозревая, что сам куда смешнее. Гон залился ярко-красным, спеша спрятать лицо в ладонях. Каждый раз как в первый. Объект в его теле, неопределённой формы и консистенции, зато вполне очевидного происхождения, разросся такой громадой, что не по себе становится. И при очередном прикосновении с небывалой наглостью даёт о себе знать. И ощущается это так прекрасно. Киллуа смотрел на него чрезвычайно довольно, плюсом, немного смущённо, для себя решив, что будет тепло дышать ему в ухо почаще. Всё в этой ситуации заставляло ощущать покой, пришедший может и ненадолго. Они очень старались перестать смущаться, но попытки, как можно догадаться, всё ещё были тщетны. Ну... всё приходит с опытом, так ведь? К тому же, набираться такого своеобразного «опыта» было до невозможности приятно. Март завершился на спокойной ноте, нельзя было припомнить ничего плохого в те последние десять дней. Каникулы длинной в неделю приступили к своим обязанностям, что добавило последнюю каплю к практически полной чаше счастья. Да, впереди так много всего, именно поэтому сейчас чертовски следует расслабиться, а не нервничать. Дни удлинились, а на улице в самый раз приятно распогодилось, даже как-то неожиданно. Обычно мерзкая погодка держалась куда дольше. Но оно явно к лучшему. Да, до мастерок, футболок, милых теплых вечеров, греющих душу промозглыми ноябрьскими днями, и иных прелестей поздней весны было ещё слишком далеко. Но сейчас хотя бы можно отложить в сторону проклятые дутые куртки. Зима — ужас. Лето — тоже ужас. Осень кошмарна и разъедает последние радости своими гнилыми листьями, словно кислотой. А весны почти не бывает, исключая то злосчастное чудо света, которое ассоциируется лишь с грязным мокрым снегом и канавами на каждом шагу. Родители Киллуа уехали в гости на два-три дня к каким-то неблизким родственникам отца, приехавшим из-за границы, сделав этим ну просто огромнейшее одолжение, да ещё и прихватив с собой надоедливого брата. А Гон был рад каким угодно выходным. Неважно, в чьей компании и за какими занятиями проведенным. Но Золдик таки согласился спустя долгое время нарушить своё навеки сонливое каникулярное состояние и покинуть крепость. Времяпрепровождение обещало стать ох каким приятным — у Киллуа дел никогда нет, Фрикс готов их отложить, а пустой микрорайон всегда будет ждать. Но месяц начался по-иному. Первая неделя апреля того года стала символом слез. И слëзы эти, струящиеся так громко, боюсь сказать, щедро, принадлежали совсем не тому человеку, который часто их лил, который привык к сопровождающему вечные истерики больному горлу и покруживающейся периодически голове. И от этого ещё сложнее.

***

В самый разгар приятного апрельского вторника Киллуа смотрел телевизор, запивая какую-то несмешную комедию крепким чаем с тремя довольно внушительными ложками сахара, когда совершенно случайно обнаружил два пропущенных от Гона. Телефон как обычно стоял на беззвучном режиме — Фриксу стоило бы это уже запомнить. Но он всё равно продолжал забавлять своего парня крайне восклицательными и неположительными отзывами по этому поводу. Снова мелодия рингтона, Гон звонит уже в третий раз. Ничего удивительного в этом не было — он уж очень любил напоминать о себе. Но сейчас пытается достучаться уж слишком усердно, ведь с последнего звонка прошло две минуты. — Алло? — с улыбкой на лице, передающейся через голос, говорит Киллуа. Ожидаемого эмоционального всплеска в ответ не следует. Не следует и никакой грандиозной новости, смешной истории, анекдота, рандомной необдуманной мысли, приглашения погулять. Только сдавленные всхлипы на фоне, глубоко ужасающие своей тишиной, и хриплый голос, отдающий слезами. Золдик отлично знает такой голос. И одна новость всё же будет. — Кил-луа-а... К-кайто умер... — слыша из динамика столь непривычный тон, столь страшный и нелюбимый, кричащий о том, что всё плохо, Киллуа вздрагивает. Кайто... Кайто... Кайто. А. Кайто! Золдик молчит. Вспомнил, кто такой Кайто. Он не знает, как реагировать, Гон всецело его ужасает. Из жизни ушёл человек, который был дорог Фриксу. Значит нужно... что-то сказать? Оказать ему какую-то поддержку? Наверное? Таким ему заниматься ещё не доводилось. А сейчас вот, сразу экзамен. Слишком ответственный. Сказать, что Киллуа не готов — не сказать ничего. — Чт... — неуверенно начинает он, словно не особо понимая происходящее. Может, ещё надеется, что это шутка, хотя Гон таким обычно не грешит. — Помнишь, я тебе о нем рассказывал... Сегодня... он умер... у него была ишемия... — рвано повествует Гон, нервно всхлипывая, явно еле-еле удерживаясь от того, чтобы вновь не разрыдаться. Да, помнит. Кайто — близкий человек для Гона. Киллуа так и не успел понять, кем они друг-другу приходятся. То ли какой-то приятель его отца, то ли ученик (отец Гона был преподавателем или наставником?), может, вообще, родственник, то ли ещё кто-то... Кайто был довольно молод, кажется, всего на лет пятнадцать старше их. Но, насколько известно, Фрикс знает его всю жизнь. В отличие от собственного отца, кстати. Кайто — единственное, что осталось после этого ненадёжного мужчины. И если последнего Гон не знает, не горит желанием знать, и тем более совершенно не дорожит его мнимой фигурой, никогда при нем не существовавшей, то Кайто... Нельзя сказать, что столь юный парень когда-то заменил ему отца, скорее, старшего брата. И по сей день. Нет. Заменял до недавнего времени. А вот о болезни Киллуа не слышал и слова. И Фрикс держался так, будто и сам не знал. Неизменно лишь то, что Гон его любил. И любит сейчас. Любит память о нем, наверное... Как там... люди относятся к покойным... Одна из многих чуждых вещей. Нужно что-то делать, что-то решать, иначе, какой из Золдика друг? В первую очередь они друзья. А потом... Потом и всё остальное, пусть и тоже немаловажное. — Гон... — у растерянного и обеспокоенного Киллуа то и дело рождаются самые неожиданные мысли, — может... может я приду? У тебя дома кто-то есть? О, черт. Киллуа реально боялся его маму. Очень добрую и на первый взгляд, и на второй, и на любой другой. Сомнений она, вроде, не вызвала, но страха перед ней от этого не убавлялось. У Золдика постоянно кружилась голова от одной мысли о том, что эта женщина знает об их отношениях, особенно когда смотрел ей в глаза. Типа... Она тоже, кажется, не была от этого всего в восторге, но ничему не препятствовала, и всегда сама предлагала позвать Киллуа в гости. Несмотря на все уверения Гона о том, что всё в порядке, отношение к его семье, в частности, к матери, оставалось скептическим. Золдик просто не привык доверять людям. Особенно старшему поколению. С их неумением понимать. Но иногда даже собственных родителей было жаль. Они ведь просто хотели себе «нормального» сына. И тяжело представить их лица, их ужаснейший ужас, когда те узнают. Им и без всяких шокирующих подробностей о сексуальной ориентации их сына не нравится неидеальный Гон. — Только Эмма... она закрылась у себя... мама прямо с работы уехала в больницу. — понятно. И Эмма не знала. А вот Мито, кажется, знала. Последняя строчка далась Фриксу заметно трудно — судя по всему, он сделал те же самые выводы. Их мать решила держать в тайне столь важные вещи, будто этот подход способен улучшить ситуацию и сгладить всевозможные раны. Незнание бывает таким сладким, а затем и таким жестоким. Пока Киллуа метался в сомнениях, пытался уже выжать из своего затуманенного рассудка хоть какое-то решение (что у него и в спокойном состоянии не шибко выходило,а сейчас и тем более), Гон подтолкнул его к действиям. — Киллуа. — коротко и крайне членораздельно хрипел его как никогда приглушенный голос, сдавливая сердце человека по ту сторону огромным булыжником. — Приходи. —Я сейчас! — живо воскликнул Золдик, уже не раздумывая, будто Гон мог куда-то убежать, или, чего ещё, передумать видеться. — Я сейчас приду, Гон! Киллуа скинул трубку. И глубоко вдохнул. Глаза рассеяно метались по комнате в поисках отвлечения, мозг пытался сообразить, что только что случилось, и какое логическое продолжение должно быть у этой истории. А сам, в смятении бегавший по квартире во время их телефонного разговора, присел на кресло и машинально потер глаза, словно переводя дух. Ему действительно раньше не приходилось поддерживать кого-то. В семье на теме личных переживаний, как и любых других негативных эмоций (а частенько и позитивных), стояло жесткое табу, а друзей у него, как уже известно, не было. Выражать свои эмоции в привычку не вошло, как и принимать чужие. Одно ведь дело — терпеть, это у него давным-давно в порядке вещей, а принимать — совсем на другом уровне. Но это Гон. Особенный для Киллуа. Которого Киллуа любит, ради которого готов научиться вообще чему угодно. Даже «нормальному» в общепринятых рамках поведению. Только вот... Во время такого «обучения» можно совершить немало ошибок, а сейчас этого делать ну совершенно нельзя. Пробного периода не будет. А ничего другого и не остаётся. Золдик вскочил с кресла и бросился в прихожую, будучи не в состоянии решить, что ему нужно с собой взять, что это вообще, блять, происходит, схватил со стола ключи и сунул в левый карман черных домашних брюк. В правом уже лежал телефон. С включёнными уведомлениями. Со звуком рингтона, выкрученным на максимум. Вспомнив что-то, вздрогнул, поспешил выключить телевизор в гостиной, на всякий случай закрыть окно на кухне, проверил утюг (хотя сегодня его даже не включал), но это всё лишним не будет — в ином случае он на полпути забьёт себе голову навязчивыми идеями о том, как невыключенная техника превратит чуть ли не весь город в пепел, как воры средь бела дня залезут через открытое окно на черт знает каком этаже, а потом и соседи решат проверить, закрыл ли рассеянный беловолосый мальчик из квартиры по центру дверь (если нет, то те непременно вынесут оттуда все, что останется после грабителей). Перед тем, как закрыть окно на кухне, Киллуа выглянул в него, чтобы оценить погодные условия, взвесить все за и против, наконец решить, что ему надеть. Тепло. В шкафу на крючке висела большая теплая рубашка, на которой он и остановился, что, может, оказалось не лучшим решением. Этого он не вспомнит, ведь в голове было слишком много мыслей ещё в тот момент, как красные пальцы быстро крутили ключ в дверном проёме. На слежку за ощущениями своего тела пространства в черепной коробке не хватало. Золдик бежал, почти скатывался по ступенькам, даже не взяв с собой наушники, которые сейчас могли прийтись очень кстати: громкой музыкой удобно заглушать тревогу. Под разными впечатлениями шёл мимо угла, у которого они постоянно расходятся, щурясь, чтобы разглядеть цифры на светофоре, лелеял каждое воспоминание о местах, которые тем или иным образом напоминали о его Гоне. Но сейчас не до этого. Когда Киллуа придет, от него будут ждать слов. А каких слов? Они всё не лезут в голову, и неизвестно, полезут ли в горло при необходимости. На ум не приходит ничего, кроме ужасных сценариев, заплаканного голоса Фрикса на репите и его грустного лица. У него у самого ведь никто не умирал. Поэтому эту боль понять тяжелее всего. Проснувшийся страх на знакомой лестничной клетке. Если раньше он успокаивал себя тем, что к нему выбежит Гон, и любые негативные ощущения в один миг как рукой снимет, то сейчас такого не будет. Гон, конечно, выйдет, чтобы открыть дверь, но негативные чувства сегодня будут только подпитаны его состоянием. Звонок. Его слишком громкий для обстоятельств звон губит создавшуюся атмосферу бледного страха. Тишина. Тишина. Именно эти ничтожные мгновения стали самым большим испытанием для Золдика, ожидавшего непонятно чего, и вместе с тем чего угодно. Звук ключа. Так долгожданно открывающаяся нараспашку дверь, из которой видно красное лицо Гона. То, что Киллуа хотел видеть меньше всего, а ещё и то, что увидел бы стопроцентно. Ещё одна безмолвная минута, пока Золдик печально смотрит в опухшие от слез глаза, которые сопровождает не самый лучший вид обладателя. Дар речи будто отнялся. —Привет. — выдавил Фрикс. Ну, конечно. Формальности здесь прямо кстати. Пытается быть гостеприимным даже сейчас. Да пошёл ты, Гон, к черту. Слишком хороший. Слишком хороший Гон оказывается в объятиях Киллуа, еле успевшего захлопнуть за собой дверь. Пусть даже плохого в нем куда больше — у Золдика явные проблемы со зрением, он не видит. Взлохмаченная голова оказывается на плечах последнего, утыкается в него как можно сильнее, и под своим ухом Киллуа снова слышит всхлипы. Потом чувствует чужие вновь наворачивающиеся слезы, осторожно поглаживает возлюбленного пальцами по спине, и понимает, что всё не закончится вот так. Киллуа хмурится, оглядываясь по сторонам. Почему-то, сегодня эта квартира выглядела куда более серой и безжизненной, чем обычно. Обычно к ней и близко нельзя применить такие совершенно неведомые здешней атмосфере прилагательные. И ситуацию не спасают никакие украшения и рисунки. Пусто и тоскливо. Дом — это люди, а не стены и мебель. Выходит... Дом — это Гон, вытирающий свои слезы о его водолазку. Вдруг в противоположном конце прихожей появляется Эмма, кажется, только вышедшая из своей комнаты. Видимо, она думала, что мать вернулась. Киллуа не видит ее лица, но уверен в том, что выглядит та ничем не лучше брата. — А... — в подтверждение предположений Золдика глухо тянет она, многозначительно оглядывая их двоих, пока ранее звонкий голос совсем не слышно в громкой тишине коридора. Ее губы расплываются в спокойной полуулыбке, пока сама она разворачивается, чтобы пойти плакать дальше. В конце-концов Гон отстраняется, с надеждой вглядываясь в глаза Киллуа. Затем невесомо берет его руку и ведёт к себе. И Киллуа даже не думает сопротивляться. Он согласен и на то, чтобы Гон сейчас его убил. И он убьёт, не постесняется. В комнате Фрикса на этот раз ещё мрачнее, чем в прихожей. Они садятся на кровать, пока взгляд Золдика цепляет всячески поврежденная фотография какого-то мужчины на стене. У него длинное бледное лицо, заострённый подбородок, длинные белые волосы и большие глаза. Необычный персонаж. Можно поспорить, что это Кайто, но Золдик сегодня пытается в тактичность, поэтому не будет говорить Гону ничего о его умершем друге, пока тот сам не начнёт разговор. А он начинает. — Он был со мной всю жизнь. С нами. У меня есть совсем детские фото, где он рядом... постоянно. Его было у нас так много. Даже чересчур. Мы привыкли к этому — Кайто приходил как раз тогда, когда был необходим. И Кайто был необходим всегда. Незаменим. Он помогал маме, когда мы с Эммой были совсем малы, и она одна не справлялась, хотя самому было лет четырнадцать... Он был такой обыденной частью нашей рутины, что ни я, ни Эмма, ни мама не могли себе представить, что его может и не быть. Я до сих пор, наверное, полностью не понял масштаб этой потери. Киллуа молча слушал это, не двигаясь, чуть ли не приостановив дыхание, сохраняя тихую идиллию в комнате, и готов был слушать бесконечные монологи и дальше, лишь бы не нужно было говорить. Отдать свои уши и свой мозг в вечное пользование, но ничего не сказать в ответ. Внимательно зафиксировать взгляд на говорящем и заклеить рот изолентой. Он просто не представлял, какие фразы могли стоить всех переживаний его парня, и не представлял, что будет, когда тот в полной мере «осознает масштаб потери». Наконец, что-то из него вырвалось. Вернее, он вырвал это из себя. С большим трудом. — Гон... я... соболезную... что так случилось... всё... всё будет хорошо. не нужно плакать. — протянул Киллуа, и в ту же секунду понял, насколько это звучало нескладно, ужасно, да и вообще обесценивающе. К сожалению, нельзя огородить себя от всех проблем. И рано или поздно он должен был столкнуться с этим, как и с многим другим. Киллуа ведь и не был знаком с таинственным Кайто, играющим такую большую роль в чужой жизни. И не чувствовал ничего. Умер и умер. Просто фантомный образ на детских фото его возлюбленного. А Гон воспринял это на свой счёт. Кажется, чужая несоциализированность и неготовность к подобным ситуациям показались ему просто-напросто наплевательским отношением. Он поднял глаза, не сдерживая злость, перемешанную с обидой, взглянул на своего дражайшего собеседника. — Блять. Блять. Киллуа. Ты вообще ничего не понимаешь! Ты не чувствовал это, ты... ты вообще никогда не способен поставить себя на чужое место! — его речь была очень эмоциональной и прерывистой, а голос разочарованным, и именно такого Гона боялся Золдик. боялся даже больше, чем поникшего, — И поэтому мелешь такую чушь. Не нужно плакать?! Ты слышишь, что ты говоришь? Тебе просто всё равно! Вот они и достигли финальной точки напряжения. И эти слова бьют точно в цель. Прямиком по центру болезненной точки Киллуа. Слезы стремительно стекали по загорелому лицу, по подбородку, капали на простынь, отражаясь в голубых глазах напротив, а губы оставались так же мокры и поджаты. Всё же замолчал раньше, чем его парень расплакался следом. За что можно и спасибо сказать. Киллуа даже не мог представить смерть кого-то из своих близких. Боялся не продемонстрировать такую эмоциональную реакцию, которая принята в обществе. Боялся напугать всех этим. Ужаснуть. Разозлить куда сильнее, чем разозлил сейчас Гона. О каком понимании может идти речь? —Я... — Золдик открывает рот, пытаясь что-то ответить, но в глубине души согласен с каждым тем обидным словом. И вот уже на его собственных стекляшках копится странная жидкость. Что-то неправильно. Больше всего он не хочет слышать крики от Гона. Кто угодно может делать что угодно. Орать, упрямится, нести полнейший бред, строить мерзотно-токсичные гримасы. Но не Гон. Киллуа делает от этого ноги на всех скоростях. И видеть самые ненавистные человеческие поступки в том, кому ты веришь, от кого ожидаешь их меньше всего — ужаснее и придумать нельзя. Сейчас, наверное, тоже заплачет, и Фрикс разозлится ещё сильнее. В нем, даже в злом и кричащем, никогда не было и капельки той мерзости. А Киллуа боялся, что появится. Но он, уставший бежать в темноте, хмурит брови и охладевает, пытаясь сдержать слезы и раскаивания. Он ведь должен остаться рядом. Раз пришел. Раз принял свою роль в этой истории. И начнет говорить, сжав кулаки, пока догорает весь мировой гнев. Пришло время встретиться с олицетворением ужаса лицом к лицу. —Я не... прости... Я искренне хотел тебе помочь. Но у меня не получилось. Люди умирают, а я смотрю на это со стороны. Я очень сочувствую тебе. Но как ты и сказал — я не понимаю. Я не проникнусь достаточно. Прости, что не смог подобрать нужные слова. — Киллуа хоть и извинялся, но так твёрдо и беспощадно, будто всё это — сарказм, будто сейчас он встанет и уйдет, со всей силы хлопнув дверью. И Гон снова поднял глаза, взглянул на него ещё печальнее, чем раньше. Уже не зло. Долго думал, молчал, пока что-то в нём менялось с каждой секундой. С трогательным блеском во взгляде, с сожалением, привычно слепя своим светом сидящего напротив. Киллуа смотрит в сторону, не желая показывать эмоции. Вот бы ничего уже не болело. Грустно и устало поджимает колени, ожидая дальнейших неприятностей, пока Гон не целует его снова. Снова мокро и импульсивно, и так странно, что самые запоминающиеся их поцелуи были с привкусом соли. А порой и крови. С обострившимися ощущениями, касаниями пальцев, поглаживанием щёк и детской неуклюжестью. —Извини... я не должен был это говорить. Я же знаю — ты не такой. Извиняет. Только если Гон извинит взамен. Любовно чмокает в лоб. Киллуа ведь никогда не сделает плохого. Ну... разве что немного. А хорошее уже не сможет. Почувствует дрожь по чужому телу, обнимет крепче, чем возможно, будет гладить волосы, пропускать через них пальцы, нежно касаться руками лица, на ощупь исследовать смуглые ладони, молчать и ждать. Сколько потребуется. А Гон широко улыбнётся, пропустит ещё пару растроганных капель из своих глаз, непринуждённо положит голову на его грудь, радуясь тому факту, что с каждой минутой они преодолевают барьер всё больше и больше. А потом будет говорить ещё долго-долго. Без остановки рассыпаться на фразы и осколки несколько часов. Странно и несвязно, порой совершенно не разборчиво, бесцельно, но полно и глубоко, находясь под влиянием самых разных эмоций, вкладывая в каждый слог что-то особенное. Может, кто-то другой и не поймет, но и весьма недогадливый Киллуа понял, потому что так было нужно. Что-то мистически прекрасное в этом есть. Задумчиво вдохнет, в который раз впадающий в безмолвную панику, но Гон попросит его успокоиться. — Я люблю тебя. — впервые шепчет Киллуа, по неизвестным причинам боявшийся этих слов. Как же легко для него было любить кого-то вроде Гона. Легкого во всех отношениях, терпимого, доброго, харизматичного, не грузящего своими личными переживаниями. И Киллуа, может быть, стыдится этой неособенной влюблённости. Но он любит плачущего и глубоко разочарованного Гона не меньше. Злого и не контролирующего свои слова — тоже. Полюбит всю его злость и тоску, все оставшиеся привычки, не успевшие ещё полюбится, всех доселе и в будущем близких ему людей, его увлечения, отвратительную музыку, которую он слушает, справится со страхом, окружающим их. Кайто мертв. Живы воспоминания. Сейчас они живее всех на свете. Гон никогда не видел Кайто злым или чрезмерно эмоциональным. И всецело ему доверял, хотя, возможно, не совсем обычным образом. В их случае полное доверие и вовсе не означало доскональных пересказов каждой жизненной ситуации. — Я люблю одного человека. — Вот как. Я рад, что ты любишь человека. — коротко улыбнулся беловолосый парень, выглядя так, словно его в этой комнате нет. Так одновременно отстранённо и вовлечённо не может выглядеть больше никто. — Я не думаю, что людям легко будет меня понять. Но... я люблю его по-настоящему, и собираюсь рассказать об этом. — Гон, если честно, не знает, зачем рассказывает об этом. Кайто совета не даст. Только впитает в себя очередной поток искренности, бросив вслед многозначительную фразу. Которая, тем не менее, будет дороже любого совета и слов поддержки. — Значит, не люди они вовсе. Вечно спокойный, он говорил полузагадками, слушал всё, что рассказывали, не перебивая, не задавал лишних вопросов и сохранял серьёзность. Никогда не отвечал бестактно, но никогда и особо не раздумывал над ответами. Будто в нем было заложено такое местами странное поведение. Своеобразное искусство, знаете ли. И этому пришёл конец. Гон плачет. Но всё пройдёт.

***

И неважно, сколько пройдёт лет, в памяти будет твердо стоять их первая встреча. Сколько ещё людей полюбит Гон, во сколько авантюр он пустится, что забудется ему, о чём он, сквозь зубы, пожалеет. Сколько Киллуа будет пытаться сделать себя счастливым, сколько смелости наберёт в себе за года, насколько крепче станет, на что сможет решится, чего станет бояться вновь. Но они запомнят то, что нужно помнить. Признание в любви, слезы, вспотевшие ладони, прохладный ветер, больно смелый танец на выпускном, вызвавший слишком много вопросов, попытки вести себя непринуждённо, делать вид, что не влюблен безумно, странные прогулки, друзья Гона, потрепанные стены, страх, совместные вечера, твердые решения, а в какой-то момент и вокзал. Отстранённый от внешнего мира вокзал, находящийся в другом, доселе невиданном измерении, приносящем счастья ровно столько же, сколько и горя. Люди и деревья вокруг, миловидные здания, лавочки, листовки, в их поле зрения было так много всего, но глазу оставался дорог лишь чужой силуэт и всё с ним сопряженное. Но силуэт тот со временем стал родным. Киллуа, держащий за ручку огромный чемодан, Гон с тоскливым лицом, ни за что не смотрящий в глаза, атмосфера усталой грусти и страха перед разлукой. — Киллуа. Я хочу остаться с тобой... нет... я хочу... чтобы ты остался со мной навсегда. — В жизни всё не будет так, как ты хочешь. — в который раз за всё время, прошедшее с принятия этого решения, нервно сглатывая, бросил Киллуа, и, если честно, он и сам не понял, зачем. Но... Золдик ведь не обещал быть с ним вечно. Обещал любить. И сдержал слово. До сих пор держит. Но они не договаривались, сколько нужно любить. Киллуа не должен добивать и себя, и Фрикса. Не должен признаваться в любви снова, пророчить себе вечную тоску по возлюбленному, допускать эти сентиментальные прощания. Иначе он просто не переживет. Глаза Гона горестно заблестят. Потом они подарят друг другу последний поцелуй. Самый-самый разбитый и потерянный. Сколько бы они ни целовались за те два с половиной года, самые юные и самые взрослые в их жизни. Будут стоять в обнимку до самой отправки поезда, пока Киллуа шепчет на ухо всё, что не сумел прошептать ранее, что обещал держать в себе, сорвавшись, говорит и говорит, что любит его с каждым днем все сильнее, всё сильнее боится отпускать, но отказывается от этих чувств из-за собственного эгоизма, из-за давней надежды, живущей в его сердце с раннего детства, что в другом месте ему будет лучше. Хочется плакать ещё сильнее. От него отрывают целый кусок. Будто бы изначально ему всецело и не принадлежавший, но за пару лет пришитый так крепко и неразличимо. Распарывают швы и отрывают. Небрежно разорванные нитки будут гнить ещё долго. Первый любимый и самый дорогой ему человек меркнет за окном, заставляя сердце вянуть, пока угасает девятнадцатое лето, полное всего, чего только возможно. Надеюсь, ты помнишь, как несчастно я тебя любил. Молоды и нетленны, всё, чего они хотели — просыпаться по утрам, вкушая запах дождя и сияние родных глаз. А когда повзрослели, прошлое оказалось невозвратным. Чем ближе была эта возможность, тем дальше они друг от друга, как физически, так и ментально.