***
Юнги уже устал натянуто редким посетителям улыбаться. Сегодня среда и народу не так чтобы много, но постоянные домогательства со стороны альф его не прельщают нисколько — внутренне заставляют кривиться. Вроде бы не пахнет от него ничем в силу аконитовой под форменной рубашкой подвески, а все равно щипков за задницу избежать не получается и предложений однозначных знакомство продолжить, за плату дополнительную крови его попробовать. Чертовы вампиры. Прав, на самом деле, Чонгук, по-хорошему увольняться ему надо из клуба, во избежание неминуемой беды. Раз на раз не приходится, зажмут однажды где-нибудь, что и без того повторяется регулярно, и пиши пропало. Только способность его и спасает от внушения кровососов, да и силой он, будучи оборотнем, какой-никакой не обделен. Полезный дар, многие из людей за него дорого бы заплатили. Сейчас бы к другу лучшему под бочок, в тепло и уют, в безопасность, но нет, Юнги продолжает заказы по столикам разносить терпеливо, нервно прядки белоснежные сдувая с чуть подкрашенных глаз. Подышать воздухом свежим хочется невыносимо, запахи крови, исходящие от вампиров, животную сущность внутри омеги вынуждают рычать, и даже их собственные природные ее перебить не могут. Отвратительно. И все бы ничего, часы четыре утра показывают, намекая, что до окончания смены всего два часа осталось от положенных десяти, но грохот на входе в заведение грезы о спокойном завершении дня перечеркивает моментом. Юнги еще не видит, не знает, но нутро все так и вопит об опасности, а короткие на загривке волоски дыбом встают, нехорошее что-то предчувствуя. Юнги не Чонгук и, даже не имея его способности, всегда к ощущениям своим прислушивается, а потому благоразумно к бармену ныряет за стойку. — Ты чего? — спрашивает его тот, но увидев в прямом смысле ворвавшихся в клуб не кого-нибудь, а самих Первородных, которых каждая собака в Адаре знает, осекается и едва на пол к нему в страхе не скатывается. Музыка, вместе с тем, выключается, софиты перестают мигать, помещение в полумрак погружается. — Так-так, смотрю, не ждали нас, а следовало бы. Где ваше гостеприимство, господа? — улыбается сардонически главный всего сущего ужас — Чон Хосок, старший в семье Первородных, города глава и бог весть чего еще знает, но Юнги не оно сейчас интересно, а как бы целым и невредимым отсюда выбраться. Выглядывает из укрытия импровизированного и от картины представшей судорожно сглатывает: альфа, в черный костюм-двойку затянутый, руки окровавленные платком вытирает меланхолично, ауру опасности источая и, не касаясь, омегу душит. Преступно красивый, но красота эта не живая — холодная, скульпторами лучшими словно отлитая, мурашки заставляющая по спине сбегать. Статный, высокий, с глазами холодными алыми, в которых сама бездна, сама преисподняя таится, скулами острыми, об которые, кажется, порезаться можно, и хищным оскалом, клыки внушительные демонстрирующим. Лицо аристократическое волосами темными, назад небрежно зачесанными, обрамлено, лоб оставляя открытым, что только больше притягательности владельцу его добавляет. Рядом с ним омега красноволосый стоит, незаинтересованно по лицам присутствующих блуждая карминовым взглядом. Чон Тэхен — брат его и безумная бестия, которую не меньше, чем Хосока боятся, потому как он и вправду безумен, пиры кровавые что ни день, то устраивает с очаровательной улыбкой на вишневых устах, и всегда, как и сейчас, одетый с иголочки — сегодня в от Gucci приталенную бежевую рубашку и брючки обтягивающие белые, пальчиками наманикюренными, сердца вырывающими на раз-два. — Ну что вы, господин Чон, я всегда рад вас в своем заведении приветствовать. Просто мы и впрямь не ожидали вас с братом сегодня увидеть. Будь по-иному, мы обязательно бы подготовились к вашему визиту, — выходит навстречу гостям хозяин клуба — Ким Тэиль. Юнги не может не отметить, как его ноги при этом трясутся, но оно и не удивительно, если учитывать, что сталось с охранниками на входе. Их сердца вырванные хорошо позади Хосока просматриваются. Первородные в своем гневе не щадят даже себе подобных, а потому случайные зрители, большинство из которых вампиры, попыток сбежать не предпринимают. Послушно кто где замер, надеясь, что участь незавидная никого из них не коснется. — Будь по-иному, ты бы уже пятками усверкал в далекие дали, что, впрочем, и сейчас не исключено, — насмешливо на Тэиля смотрит Хосок. — Хо, кончай уже с ним. Что ты с ним возишься? Мне скучно, — капризно произносит Тэхен, направляясь к бару. — Виски мне и поживее, — приказывает бармену. Юнги под стойкой сильнее сжимается, сочувствуя завозившемуся с бутылками Минхо. Видит прекрасно, как у него дрожат руки, едва на пол не проливая алкоголь дорогой, да и у кого бы нет? Минхо хоть и кровосос, но омега не хотел бы для него смерти, он вообще ее ни для кого не хочет. Тот к нему всегда добр был и бесплатно вкусными коктейлями угощал. — Не ной, ты уже успел сегодня повеселиться, что меня, кстати, нисколько не порадовало. Джихён моим деловым партнером был, а ты его моим тиграм скормил, — невесело хмыкает альфа. — Ничего не знаю, он проявил ко мне неуважение. Я подобного никому не прощаю, — отпив виски, говорит омега. — Если одарить комплиментом твою задницу — это неуважение, то да, конечно, ты прав, Вишенка, но в следующий раз я тебя за такое по голове не поглажу, и тебе это, поверь, не понравится, — с нотками угрозы заметными в голосе, произносит Хосок. И он порой от выходок братца сумасбродного устает. — Как страшно, — фыркает Тэхен. — Ну а теперь к тебе, — игнорируя младшего, внимание свое возвращает альфа Тэилю. — Не будешь ли ты так любезен подсказать мне срок, который я тебе дал, чтобы погасить сумму задолженности? Я так замотался в последнее время, что, кажется, ненароком где-то ошибся. Не в прошлом ли месяце он истек? Мм? Чего молчим? — по щеке Кима похлопывает. Тэхен от манерности брата закатывает глаза. — В прошлом, н-но, г-господин… — заикается Тэиль, — Позвольте…. м-можно мне еще немного времени, и я обещаю, что все с процентами в-верну, большая часть уже собрана. — Эх, Тэиль, Тэиль, дружище, ты ведь прекрасно знаешь, что завтракам я предпочитаю обеды, — ладонью к сердцу небьющемуся спускаются и на грудь альфы давят, легко внутрь нее проникая. — П-пожалуйста… — сипит Ким. — Ну, если пожалуйста, то ладно, — ощутимо орган мертвый хозяина клуба Первородный сжимает и резко руку от него отрывает, оставляя его на положенном месте. Пока что. Тэиль к ногам Хосока куклой опадает безвольной, хватаясь за неспешащую затягиваться грудную клетку. Поверить в счастье свое не может, что остался живым, однако выдыхать спокойно еще рано. Хосок никогда без урока поучительного не уходит, сам вместо верных себе людей правосудие предпочитает вершить, так в страхе держит весь Адар. — Неделя, Тэиль, — озвучивает Чон и к притихшим гостям разворачивается, капли крови сбрызгивая на пол. — А для большего стимула я тебе наглядно покажу, что бывает с теми, кто мое доверие не оправдывает, — к столику ближайшему подходит, где мужчина с диваном пытается слиться, боясь глаза поднять на Первородного. — Вот он, например, в обход меня оружием приторговывает. Думал, я не узнаю, Минсок? — на ноги того за рубашку вздергивает резко и за секунды считанные, не дождавшись от него ответа, шею ему сворачивает. — А мне, а мне? Можно мне? — ребенком маленьким на стуле высоком подскакивает Тэхен, в ладоши хлопая. — Весь клуб в твоем распоряжении, Вишенка, только персонал не трогай. Не будем лишать нашего дорогого друга возможности долг отработать, — уголки губ приподнимает в улыбке Хосок. Юнги от нее передергивает. Он жмурит глаза, не желая видеть, что за этим последует. Уволиться все же придется, а лучше без оглядки бежать. Отползает подальше от края стойки, чтобы не заметили его ненароком, и уши прикрывает руками, не в силах звуки выдержать ужасающие на пол шмякающейся плоти, вырванной из груди. Младшему Чону много не надо времени, чтобы переловить всех с места подорвавшихся вампиров, а вот людей он оставляет напоследок, изголодавшись по их крови. Первого, второго, третьего осушает, блаженно капли гранатовые с губ своих слизывая. Хосок редко когда ему подобное позволяет и чаще всего именно тогда, когда наказывать идет перед их семьей провинившихся. Тэхен не мог случая упустить и увязался за ним, хотя тот и был явно против, гневаясь на него за недавнюю выходку с Джихёном. Но что поделать, Тэхен как сто пятьдесят лет, в отличие от братьев, отключил человечность, не справившись со всей той болью, что его с превращения из человека в вампира преследует. Не утихает она никак и, только отвергнув эмоции, притупляется. Тэхен не простил и никогда не сможет ведьмака-папу за то, что он с телом его десять веков назад сотворил для защиты племени от оборотней, но скорее, в угоду себе. Его сердце, Хосока, Намджуна остановил, взамен наградив их силой немереной, бессмертием и жаждой крови, сверхчувствительностью проклятой, от которой чуть ли не на стенку, но, к сожалению, в Аду личном Тэхена не она, а геенна огненная, вены мертвые гореть заставляющая. Тэхен того, кем стал, ненавидит и с этой ненавистью не справляется, а потому и отключил чувства по настоянию братьев. Больно им было смотреть, как он, слезами давясь, с сущностью своей борется, голодает, а потом срывается, навзрыд плача над трупом очередным, полностью им же и испитым. Омега такой жизни не выбирал, ее за него выбрали. Возможности лишили тепло чувствовать, семью завести, стариком седовласым в кругу умереть своих детей и внуков, но главное — полюбить и для того самого стать любимым, что отныне, не найдя истинного, невозможно, как, впрочем, и найти этого самого истинного. Сказки нелепые. Намджуну — брату его среднему, не легче пришлось, но он с годами смирился, поддержкой и правой рукой выступая для Хосока. Благородный, слово всегда держащий и до абсурдного правильный, вовремя осадить умеющий братьев, за что, видимо, и наградила его судьба Чимином — веселым и очаровательным вампиренышем, веревки из него вьющим и другом лучшим ставшим Тэхену. Тэхен их обоих обожает, а вот Хосока, хоть и уважает, но побаивается. Не менее альфа старший, чем он, безумен, но умело то все скрывает, ледяной маской отчужденности прикрываясь. В пути семью ведет, ни одной не проигрывая битвы, защищает ее, но, вместе с тем, и калечит бывает. И если Намджун прирожденный дипломат и политик, то Хосок — единогласный правитель, ни слова которому поперек не сказать, не усомниться в его решениях. Но одно в их семье неизменно — узы крепкие, неразрывные, превыше стоящие всего, отражающиеся в клятве «всегда и навечно» — Ну что ты как не родной, Тэиль. Стол нам организуй, что ли, — пиджак одернув, усаживается на бархатный диванчик Хосок, скучающе наблюдая за присосавшимся к шее очередной жертвы Тэхеном. Тоскует по его улыбке искренней, солнечной, сейчас сумасшедшей, но лучше так, чем слезы каждодневные и вид отсутствующий наблюдать. Когда-нибудь он найдет способ сердце его хладное оживить, но а пока довольствуется просто его нахождением рядом. — Да, конечно, — отмирает клуба хозяин, поднимаясь на ноги. Так и сидел все это время, взглядом стеклянным следя за творящейся вокруг вакханалией. — Юнги. Где Юнги? Пусть принесет господину Чону коньяк. У Юнги при этих словах душа в пятки уходит и тело не слушается. Нет. Нет. Нет. За что? — Иди, — шикает на него Минхо, как котенка его за ворот рубашки вздергивая. — А то хуже будет. Ни живой, ни мертвый омега поднос, ему насильно всунутый, в треморе бьющимися руками обхватывает. В последний раз он такой ужас только лежа на алтаре жертвенном испытывал. Глаз не поднимая от пола, чтобы ненароком месиво кровавое не увидеть, сомнамбулой движется в сторону Чона, сердца своего удары, вероятно, последние, отсчитывая. Шаг, два — расстояние сокращается неумолимо. Беда откуда не ждали пришла. Хосок слышит, как заполошено орган в чужой груди бьется. Усмехается. Носом тянет, подумывая с омегой развлечься, если тот пахнуть приятно и вкусам его соответствовать будет, но не чувствует ничего. Неужели Тэиль на должность официантов теперь бет принимает? Далее взгляд с брата на мальчишку дрожащего переводит и подвисает. «Ангел», — первое, что в голове альфы всплывает, более тщательно его рассматривать заставляя. Невероятно светлая кожа, бледнее намного, чем у вампиров, что, кажется, невозможным, но нет, парень стоит перед ним и никуда не исчезает, но, очевидно, об этом мечтает. С личиком аккуратным, глазами хитрыми, карими, чуть подведенными, цвет которых, хоть убей, но не вяжется с его образом хрупким, ему бы больше зеленые подошли или голубые, а лучше — фиалковые, как у метаморфов. Прядки снежные скулы точенные обрамляют беты или омеги — не разберет Чон. Может, аромат тот чем-то глушит, а иначе не понять, почему эта куколка так красива и голод его усиливает, желать себя заставляет. К бетам обычно Хосок равнодушен, их кровь для него невкусна. — Ваш коньяк. Хотите чего-нибудь еще? — всю смелость имеющуюся собрав, спрашивает у него Юнги, ставя стакан граненный на стол. — Тебя, — легко с уст срывается Первородного. — Простите? — глаза округляет омега. — Пока не за что, однако не советую тебе мое терпение испытывать, кроха. Я этой добродетелью, к твоему сожалению, не обладаю, — по бедрам себя красноречиво Хосок похлопывает, намекая Юнги на них приземлиться. Юнги сглатывает шумно, пугливо с лица Хосока на им предложенное взглядом сбегая. Не знает, что для него хуже: ослушаться или приказ выполнить? Однозначно, ни одно «из». Похоронив себя мысленно, робко на чужие бедра опускается, чем улыбку одобрительную от их обладателя зарабатывает. — Ну что ты. Я тебя не обижу, — скулы парня обхватывает длинными пальцами вампир, смотреть на себя его вынуждая. — Во всяком случаем, пока, но ты же не глупый, не будешь сопротивляться? Омега, несмотря на страх очевидный, воспротивится хочет, но смиренно молчит, понимая, что в момент данный принадлежит не себе, любое движение лишнее и он труп. Сущность звериная ему в этом не помогает нисколько, рычит недовольно, но вместе с тем и носом поводит заинтересованно. Аромат морской альфы импонирует волку, вдыхать и вдыхать его побуждает. Кажется, Юнги со страху с ума уже сходить начал. В рубины граненные Хосока вглядывается, как дышать забывая и ощущая, как не касаясь об грани их ранится. — Не бойся, — гипноз Чон применяет, пользуясь глаз контактом, но тот из-за способности метаморфа не действует, чего ему никак знать нельзя, а иначе Юнги дальнейшего из этого вытекающего не избежать, рабом и игрушкой в руках Первородного стать. — Говори только правду. Ты ведь омега? Почему я не чувствую твой запах? Кто бы знал, чего сейчас стоит Мину с силами собраться, на горло себе наступая, улыбку кокетливую, едва не блаженную, на лицо натянуть. — Я бета, господин. — Ты врешь, — мгновенно зверится Хосок, больно за щеки Юнги хватая. — Я каждый удар твоего сердца слышу, ты продолжаешь бояться, так и мало того… — ворот его рубашки рвет, подцепляя указательным пальцем подвеску, — ты оборотень. — Оборотень? — заинтересованно к ним подходит сверху донизу в крови перепачканный Тэхен. — Не просто оборотень, а метаморф. Он не поддается гипнозу, — с дьявольской улыбкой поясняет для брата мужчина, отпустить и не думая забившегося в его хватке омегу. Срывает затем с него аконит и пораженно аромат его сумасводящий, моментом прорвавшийся, вдыхает. Снежная фрезия, близ когда-то его дома растущая, когда он еще человеком был. Невероятно. — Да ладно, — присвистывает младший. — Попробовать дашь? — Прости, Вишенка, но эта куколка для меня одного, — носом старший проходится по железе запаховой глотающего молчаливые слезы парня. — Заканчивай тут и поезжай в особняк, предупреди Намджуна, чтобы не беспокоил. Меня в ближайшее время ни для кого нет. — Жадина, — цокает Тэхен, но послушно пару наедине оставляет, зная, что на добычу такого, как Хосок, хищника посягать бесполезно. Головы потом не досчитаешься или сердца. — Отпустите. Я ничего вам не сделал, — голосом глухим просит Юнги, осознав бесплодность попыток освободиться. Капли кристальные на его ресницах пушистых повисают красиво, следом по щекам скатываются, губы иссушенные смачивая своей солью, на подбородке оседают недолго, чтобы после на вампира упасть. Он всего лишь хотел жить, день каждый это себе как мантру перед зеркалом повторяя. Хосок теперь вряд ли его убьет, но и жизни не даст, превратит ее в бесцельное существование. Без будущего, без мечты, без лучшего друга. — Отпустить? — от кожи омеги с усилием заметным отрывается Хосок. — Не будь наивным. Ты теперь принадлежишь мне. — Я не вещь, чтобы кому-либо принадлежать. — Не вещь, согласен, но самая желанная для меня награда и, что бы ты там себе ни думал, жизнь под моим покровительством не наказание, а безопасность. Для тебя безопасность. Ты же ото всех прячешься, скрываешься, но рано или поздно тебя все равно бы поймали. Не вампиры, так оборотни, а они, знаешь, церемониться с тобой не будут. Убьют, чего, как по мне, такая красота не заслуживает. Метаморфы не ошибка природы, а драгоценный дар, который оберегать нужно. — И это говорит мне Первородный? Тот, кто, мною насытившись, в дом сдаст публичный или осушит мои вены? — иронизирует Юнги, зло в глаза глядя Хосока. Ужас первобытный как будто куда-то ушел, язык ему развязать позволил. Юнги теперь терять нечего, убежать не получится. — Ты так в этом уверен? — усмехается альфа. — Впрочем, не могу не признать, что мне импонирует твоя дерзость. Покорность я от других, но не от тебя предпочитаю. Так много интереснее, — в со слез привкусом губы, было уже возмутившиеся, впивается, что нисколько их испортить не может. Талию тонкую оплетает, хрупкости Мина поражаясь. Маленький он совсем в объятиях вампира, но так правильно ощущающийся, словно для него одного и был создан. Требовательно неподатливые брусничные половинки языком раздвигает, вторгаясь в рот сладкий. Клыками кожу их нежную ранит невольно, первые капельки крови желанной на вкус пробуя. Чистый кайф и невозможность никогда отныне от нее отказаться, как и от самого в целом мальчишки. Вылизывает его оголодало, предвкушая, как зубами шею белоснежную прокусит, разденет и до утра тело нежное терзать будет, в нутро войдет влажное, для него текущее, как уже не он, а его желать в ответ станут, умоляя о большем. — Как тебя зовут, куколка? — жаркое в лицо выдыхает парня. — А тебе не все равно? — грубость жалостливая и попытки слабые вырваться. — Не все равно, но если ты хочешь быть куколкой, то… — Не хочу, — обрывает его жестко омега. — Юнги. — Красивое имя, а теперь идем. Не будем смущать твоего работодателя, и да, ты здесь не работаешь больше, — под ягодицами подхватывает его и как ничего невестящуюся пушинку в сторону вторых этажей под шокированным взглядом бармена уносит. Минхо и подумать не мог, что Юнги не то что оборотень, а метаморф, чему даже сочувствует немного. Парнишка расторопный ему нравился. Юнги и пикнуть ничего не успевает, намертво в плечи мощные вампира вцепившись, пока в голове красным мигает «теперь точно конец». Не глупый и знает, что его дальше ждет. Одно дело просто кровь пить метаморфа, а другое — с ним, это делая, трахаясь. Не умоляет, ничего у богов, давно этот мир прогнивший оставивших, не просит. Надеется только, что все быстро закончится, не сдержится Первородный и шею его перекусит. Юнги боли не боится, смерти, как оказалось, аналогично, он несвободы страшится, клетки, пускай и золотой. Принадлежать Хосоку. — Сначала в ванную и без фокусов. Хочу твой настоящий цвет глаз видеть, — оказавшись в комнате, на ковер мягкий его опускают. — Захочешь вены порезать, я это почувствую сразу, своей кровью тебя напою, но умереть не позволю, — подталкивают к белой двери. — Да я от твоей крови отравлюсь скорее, — фыркает Юнги, эмоции истинные пряча за показной смелостью. Легче ему так со всем навалившимся на него справиться. Он за словом в карман никогда не полезет, до последнего будет брыкаться, как бы ни было страшно. Может быть, не все для него еще потеряно? Может быть, удастся сбежать? Как-то же живут после изнасилования омеги? Как-то же силы находят дальше бороться? — Язва, — улыбается ему в спину альфа, чужим бесстрашием покоренный. Хосок — Первородный вампир, за плечами много веков оставивший, ему буквально все ныне живущие подчиняются, а кто нет — в земле сырой давно червей кормит, но этот омега зубки показывать смеет, что не злит, а его очаровывает. Причину этому он найти не может, да и не старается особо. Зачем? Любому другому он за подобное бы вырвал сердце, но не ему, не Юнги. Его сердце Хосоку еще пригодится. В ванной тем временем шум воды включенной раздается и никак не прервется. Мальчишка его будто бы специально изводит, не спешит выходить, хотя линзы снять несколько секундное дело. Пускай, Хосок торопить его не собирается. Вслушивается только внимательно, мало ли он приказа ослушается, чего бы очень сейчас не хотелось и что для него не лучшим из исходов обернется. Вампир не желает демонов внутренних с поводка отпускать, а они непременно с него сорвутся, если Юнги его разозлит. Юнги сейчас явно не о том думает, глаза освобождая от треклятого силикона, а о том, как бы себя сохранить, альфы ауре подавляющей не поддаться. Не потому что безвольный и слабый, а потому что и метаморфы, как ему рассказывал Чонгук, удовольствие ни с чем несравнимое испытывают, когда из них кровь пьют в процессе соития. — Блядь, блядь, блядь, — в края раковины пальцами дрожащими вцепляется, ответы несуществующие пытаясь отыскать в отражении, где на него мертвенно-бледный смотрит парнишка омутами бездонными, слезящимися от ни чем помочь невозможности. Взъерошенный, с губами кровящими, от долгого поцелуя припухшими, ключицами острыми, проглядывающимися сквозь разорванный ворот рубашки, под которой сердце как сумасшедшее бьется. Не остановится почему? Юнги понимает, что нет смысла тянуть. Хосок его так и так за шкирку выволочет отсюда. Пусть лучше уж он сам ногами своими выйдет из ванной, гордости не потеряет, сгорит, но не осыплется пеплом. «К черту», — говорит и вентиль на кране перекрывает. Разворачивается решительно, а на деле — голову вжав в плечи, себе наступая на горло, которое клыки Хосока вскоре попробуют, и толкает дверь. — Любишь потомить ожиданием? — хмыкает Хосок, откинув пиджак в сторону. — Я много чего люблю. Свободу, например, — не теряется с ответом Юнги, взгляд прямой Первородного с достоинством выдерживая. — Точно так же, как и дерзить. Не выпускай раньше времени коготки, волчонок. Какого твой зверь, кстати, цвета? Не ошибусь, если предположу, что как снега девственные белый. — Белый, — не спорит Мин. — Но ты его никогда не увидишь. — Посмотрим, — подходя вплотную к нему, скалятся. Юнги шаг назад делает, спиной в позади дерево упираясь. — Где же твоя смелось, Юнги? — за подбородок его лицо приподнимает Чон. — Неужели закончилась? — Не дождешься, — шипит Мин, в напротив глаза смотря ненавидяще. — Я и не жду, меня сейчас более интересные вещи интересуют, — одним движением рубашку омеги по швам Хосок разрывает, жадно по коже, ничем и никем незапятнанной, блуждая взглядом голодным. Ни шрама, ни родинки на ней нет, желания самые темные внутри пробуждая. Он это полотно совершенное метками своими раскрасит, ни миллиметра на нем не оставит нетронутого, и никакая природная регенерация оборотней их не посмеет стереть, потому как Хосок обновлять их постоянно будет, ни днем без внимания волчонка дерзкого не обделит. Юнги тщетно прикрыться пытается, но мгновенно плененным Первородным оказывается и на кровать отнесенным, но на нее не брошенным, а мягко опущенным, что некоторой неожиданностью становится для него, уверенного в его жестокости. — Я бы тебе внушил не дергаться, но твой исключительный дар мне этого не позволит сделать, а потому прошу тебя по-хорошему — не сопротивляйся. Больно не будет, я обещаю, но только при озвученном мной условии, — вкрадчивое вампир шелестит, над оборотнем нависая. — Да пошел ты, — рыкает омега. — Впрочем, меня и так все устраивает, — смешок, прежде чем губы брусничные пленить, Хосок выдает. Сминает их, но не так, как ранее грубо, а со странной для Юнги нежностью, которой не хочет он. Он всеобъемлюще предпочитает ненавидеть вампира, чтобы нельзя ни за что зацепиться было, чтобы как можно дольше ему не поддаваться и после за слабость себя не корить. Знать, что все возможное сделал, что боролся, телом, но не душой грязным стал. Так какого тогда черта он сейчас рот, хоть и нехотя, размыкает? Почему за плечи Хосока ухватился, когда как оттолкнуть его должен, что вообще-то бессмысленно, но Юнги этим жалким оправданием нисколько не утешается, вдыхая аромат мужчины морской, свой неосознанно испускает сильней. Хосок его противоречия в бровях заломленных читает, камнях драгоценных, в уголках глаз замерших, и выпущенных звериных когтях. Ласково по щеке, успокаивая мальчика, ладонью проходится, где-то в глубинах своего мертвого сердца сожаление чувствуя. Не должны метаморфы за свою сущность ни перед одним из народов расплачиваться, точно не Юнги, которого он, несмотря на это, никогда отпустить не сможет. С губ на подбородок мелкими поцелуями спускается, после на шею, на которой дольше минуты себе задерживаться, чтобы не сорваться, не разрешает, ключицы покусывает, россыпь на них оставляя фиалковых цветков жакаранды, и наконец соска бусинку языком обводит, в рот вбирает ее, тягуче посасывает, вторую перекатывая меж пальцев холодных, контраст создавая с кожей оборотня горячей, живой. Юнги выгибается, пытается голову Хосока за волосы от своей груди оттянуть, не выдерживая охвативших его ощущений приятных, но не желанных — противоречивых, себя, а не его заставляющих ненавидеть. — Ангел, ты же знаешь, что твое падение неизбежно. Зачем тогда лишаешь себя удовольствия? — вкрадчивое Хосок произносит, дорожку вниз к пупку Юнги губами прокладывая. — Это не удовольствие, а насилие, — цедит сквозь зубы омега, с трудом стон судорожный от ласкающих его живот губ подавляя. — Лгать себе — дело последнее, волчонок, — улыбается альфа, брюки срывая с под собой распятого тела вместе с бельем. — Не это ли лучшее из доказательств твоей лжи, — член аккуратный, хозяина предавший, окольцовывает ладонью. Юнги слов не находит поспорить, чувствуя, как откликается на действия Хосока все его существо, тем самым жалким волчонком оно скулит, требуя, чтобы он бедрами навстречу ему подмахнул. Смазкой простыни пачкает и едва не скулит, рот альфы ощутив на головке сочащейся. Не едва — первый стон с губ израненных все-таки срывается, а глаза в шоке в потолок смотрят зеркальный, где хорошо голова, над его естеством склоненная, просматривается и сам он дрожащий и сломленный, неумолимо сдающийся. — П-прекрати, — хнычет Мин. — Не надо, — до невозможности жалостливое добавляет. — Делай, что хотел, и закончим на этом, не заставляй меня себя ненавидеть еще больше. Хосок не отвечает, полностью член заглатывает и в его нутро сразу же загоняет два пальца, вскрик отчаянный получая в награду. Не грубо, но быстро мышц колечко растягивает, для себя подготавливая, находит простату, языком венку каждую обводя на органе откликающемся. Скалится довольно, когда хвост белоснежный и мягкий по его рукам начинает лупить. Проявилась сущность звериная, отчего бессильный ее подавить омега почти плачет, справедливость слов чужих о падении осознавая, и как же он за это, на пальцы умелые насаживаясь, себя сейчас проклинает. Особенно сильное ими сжатие нужной точки, и Юнги горло Хосока каплями вязкими окропляет, ладонями лицо горящее закрывая. Нет, это выше всего того, что он может вынести. Даже заклание собственной семьей на алтарь жертвенный по нему настолько больно не ударяло. — Ты прав, я упал, — шепчет Юнги, когда вампир вновь над лицом его нависает, ушек его волчьих касаясь рукой. — Но не разбился, — в ответ спокойное, глаза вынуждающее распахнуть. — Тебе было приятно, как и мне это «приятно» тебе подарить. В наслаждении ничего предосудительного нет. Никто тебя судить не имеет права, кроме тебя самого, разумеется, чего бы я тебе не советовал делать, а иначе так называемой свободы, которой ты так отчаянно жаждешь, тебе никогда не почувствовать. Очаровательные, кстати, ушки, — усмехается. — Замолчи, — вспыхивает оборотень, под коленкой пиная вампира. — Хорошо, но не без твоей помощи, — без него заскучавшие губы Хосок пленяет, его же вкус им передавая, попутно расправляясь со своей рубашкой. Пуговицы в стороны разные разлетаются перламутровыми камнями, громко ударяясь об находящиеся вокруг поверхности, и Юнги в желании подспудном огладить оголивший торс альфы себе, поражаясь его твердости, не отказывает. Самостоятельно с плеч Хосока ткань шелковую сдергивает, чем рык довольный в груди того вызывает. Тянуть дольше не имеет смысла, и мужчина с гардероба последними элементами в секунды считанные расправляется. Затем молочные бедра омеги раздвигает, предварительно несколько на них несильных, но ощутимых укусов оставив. Юнги ногами беспомощно по кровати сучит, пытается их обратно свести, но не ему здесь с силой без предупреждения в него ворвавшегося Первородного спорить. Вскрикивает болезненно, соскочить с огромного, безжалостно его заполняющего до отказа члена хочет и, телом мощным к простыням пригвожденный, не может. Дышит загнанно, плачет беззвучно, заставляя то, что мертво в груди Хосока как уже тысячу лет, сжаться. — Не надо, не плачь, — слезы со щек парня сцеловывает Хосок, от себя не ожидавший подобной участливости. Да, он не отключал никогда человечность, но и с ней не особо на эмоции щедр был, а тем более на такие. Прожитые в войнах бессчетных века на любом отпечаток оставят, не дадут прежним остаться. В его жизни жалости, сочувствия, доброты места нет, это ненужные, крепкий фундамент ломающие слабости. В том, что Юнги теперь его слабость, альфа не сомневается, что задавливать на корню надо бы, а он — нет. Медленно над омегой покачивается, давая ему привыкнуть, вздохи судорожные своими губами ловит, себе его боль забирает, что-то новое в нем открывает, определения чему Юнги не находит. За шею Хосока обхватывает, якорем его за неимением другого выбора нарекает и в глаза рубиновые немигающе смотрит, в свои аметистовые, того не ведая, их затягивает. Хосок знал, о чем просил, когда линзы отправлял Юнги снимать в ванную, но не знал насколько слаб перед настоящим под ними цветом окажется, что в обрамлении пушистых темных ресниц и лисьего, подчеркнутого подводкой разреза с ума его сейчас сводит. Юнги сам весь сумасшествие одно сплошное, подарок, который Первородный за все им совершенное не заслужил, но он и не заслуживает, он — забирает. Вместе с тем, чувствует, как омега расслабляется, разрешение неосознанно ему этим давая, отчего монстр в Хосоке побеждает, прочь откидывает его душе претящую мягкость и безжалостно в Юнги вколачивается, неконтролируемо до костей хруста его хрупкое тельце сжимая. Ни крика, ничего больше с уст оборотня не срывается, он все так же продолжает в лицо своего личного дьявола смотреть, ощущая, как все внутри него разлетается на осколки. Никогда отныне ему себя сызнова не собрать, утраченного себя не вернуть, не забыть как сон страшный вампира. Хосок для него неотвратимость, на которую он еще при рождении был проклят и которой мог избежать, позволив кинжалу ритуальному войти в свое сердце, но вошел он. Не любовью — ненавистью, весь его свет тьмой своей затмевая. Хосок этой ненависти в глазах Юнги поражается, напитывается ею, склоняясь над его шеей, принимает вызов. Аромат снежных цветков с упоением вдыхает, приноравливаясь к жилке, бешено пульсирующей, толчков не прекращая, ее облизывает. По нервов комочку ударяет членом и клыками шею бледную разрывает. Юнги в волосы его больно вцепляется, но не противится, надеясь, что его осушат полностью, надеясь не почувствовать Чонгуком рассказанного. Тщетно. Он еще тогда, когда Хосок прокусил его кожу, был обречен, а теперь…Чем сильнее в него впивается вампир, тем острее становятся ощущения. Юнги весь сейчас как одна сплошная эрогенная зона, на движение внизу каждое откликается, сам подается навстречу и голову чужую вжимает в себя. Больно, очень, но вместе с тем хорошо, правильно, так, как и должно быть. Хосок ни одной капли гранатовой не упускает, жадно кровь поглощает. Всего постанывающего сладко Юнги. Юнги об его живот естеством трется, хвостом невольно бедро оплетает, уши к голове прижимает и молит, чтобы это никогда не заканчивалось. Всемилостивые духи, как прекрасно, мыслей никаких нет, как и воли. Он падший ангел. Альфа, о чем омега думает, знает, он теперь перед ним как на ладони открытый, до невозможности податливый, с ним связанный одним на двоих удовольствием, которое не остановить, не придержать. Ничто с кровью не сравнится волчонка, с самим ним. Собственная одержимость Первородного пугает, чувствуя, как жизнь Юнги в него плавно перетекает, еще несколько таких глотков и все, он его потеряет. Юнги и так уже где-то не здесь, последние вдохи, излившись, делает, обессилено руками с плеч Хосока соскальзывая, прикрывает глаза. Если это и есть смерть, то она красива, она не страшна. Юнги ей ладошку навстречу протягивает, а на деле недвижимым остается под тем, кто ее сильней. Альфа переборол себя, оторвался, взамен крови наполняя омегу своим семенем, а в награду… — Бьется, — клетки его грудной касается Юнги на бессознательности грани, не понимая, что это для него значит. Значит для Хосока. — Мой, — обнимает его крепко Чон, всем телом дрожа от отхвативших его чувств, ощущений, эмоций. Его ангел ему жизнь подарил, краски серые во что-то яркое преобразовал, теплом давно позабытым окутал, кровь по жилам заставил бежать, обрек на себя. Такой маленький, самый прекрасный, к ногам которого целый мир и его вновь возрожденного любовь. Юнги ничего из этого не надо, он, себя утерявший, блаженно ресницами хлопает, сдаваясь неге, его усмирившей. Засыпает в объятиях так из него и не вышедшего альфы, не зная, что тот до вечера его покой охранять будет, целовать и как самое ценное сокровище на руках баюкать, символы рунические его ему принадлежности обводя на затянувшейся шее пальцами, пока сам, магией утомленный, не заснет. Магией их связавшей.
***
Юнги к вечеру позднему просыпается, чувствуя, как не просто все тело, а само его существо болит. Израненное и искалеченное, в плащ изо тьмы облаченное. В потолке же зеркальном иное отображается, чиста совершенная кожа, почти без единого намека на ней ночью пережитого, глаза разве что от слез опухшие и еще большая, чем обычно, на лице бледность. Омега не сразу замечает из-за крепко его во сне удерживающего Хосока на собственной шее метку и лучше бы не замечал. Кустом терновниковым она вместо раны открытой от плеча до шумно сейчас сглатывающего кадыка за считанные часы разрослась, грозясь со временем расползтись дальше. Один единственный нераспустившийся бутон сиротливо средь неизвестных ему, листву веткам сухим заменяющих рун приютился, почти расцвел, но не тем, чем следовало бы со стороны Юнги подпитываемый, не смог. Юнги об этом не думает, он уже по определению этот цветок ненавидит, трет неверующе кожу, надеясь, что позорный символ принадлежности исчезнет, как и рядом с ним голову ему на грудь положивший Хосок, сердце которого в подтверждение наяву кошмара оглушительно для него бьется. Так не бывает, это же сказки нелепые, байки, пущенные ведьмаками. Столько веков прошло и ни разу ничего подобного не случалось, а тут… Омега отказывается верить, но поверить все же приходится, а иначе так и лежать ему недвижимым под альфой, сил не найти побороться, а он не сдался, он упрямо жить, как бы себя в обратном ни убеждал, все так же хочет. Но как это сделать? Вампир его в два счета, стоит ему проснуться, поймает. Не попробуешь — не узнаешь — Чонгука любимый девиз, и Юнги пробует. Аккуратно, боясь даже дышать, руку Чона со своей талии снимает и, приободрившись отсутствием реакции, мягко его голову с себя приподнимает и осторожно скользит на простынях в сторону. Подушку подкладывает под нее и спешно начинает одеваться, искренне не понимая причины крепкого сна Первородного, а причина проста — сам Юнги, становление связи и некоторая перестройка организма. Кровь истинного и с ним близость Хосоку не только сердце вновь ожившее подарили, но и количество огромное сил, чего так, истребляя метаморфов, оборотни страшились. Юнги о причинах и следствиях не думает, он вообще не думает ни о чем, зная, что если позволит себе хоть на секунду поддаться тому, что его непременно, выбравшись отсюда, без остатка поглотит, то свободы ему не видать. Только вот собственное тело не на его стороне, каждое прикосновение Хосока помнит, его нежность первоначальную, в своей манере заботу, сменившуюся страстью безумной после первого глотка сладкой крови, но главное — то наслаждение сумасшедшее, что Юнги ни с кем, кроме него, никогда больше не испытает и желать его будет получить снова, о чем пока что не ведает. Белье, брюки натягивает, ищет рубашку и с вида ее чертыхается — жалкие лоскутки. За неимением выбора в пиджак чужой облачается, в нем от в размерах с его владельцем разницы утопая. Краем глаза за спящим следит, на выходе из комнаты оборачивается. — Я подарил тебе жизнь ценою своей и за это я тебя, Чон Хосок, ненавижу, — шепчет одними губами и, ничего более не добавив, скрывается в коридоре. Нет у него плана, как такового, ему лишь бы сейчас на кого-нибудь не нарваться из персонала. Остается надеяться, что все, в том числе и хозяин клуба, после вчерашнего перфоманса Первородных разбежались. В любом случае, Юнги надо вниз, там где-то на полу осталась его аконитовая подвеска, а без нее соваться на улицу все равно что вслух прокричать «я метаморф». На этот раз омеге не везет: на первом этаже Минхо в одинокого бутылку виски прямо из горла глушит, а вокруг трупы неубранные уже посеревших вампиров и их вырванные сердца лежат, что его по-странному абсолютно не трогает. Юнги вообще сам не свой, он как будто и не он вовсе. Аффекта состояние, не до конца осознание произошедшего, но скорее — кровь Хосока, которую тот в него влил, чтобы он быстрее восстановился, как морфином ею воспользовался, разум его опьянил. Бармен его чувствует сразу, не может не, и безошибочно глаза красные на него поднимает: — Не за этим пришел? — улыбается, покачивая на указательном пальце подвеску. — За этим, — не теряется омега. Один вампир — не толпа, а яд волка, хоть и не убьет его мгновенно, но зато заметно ослабит. Юнги, если придется, готов за свободу драться. — Забирай, — к его неожиданности полной, ему кидают шнурок. — Почему? — спрашивает парень недоуменно, к груди возвращенное прижимая. — Разве нужны причины? Нравишься ты мне просто, в отличие от Чона. Не теряй времени, убегай, хотя я больше, чем уверен, что тебе от него не скрыться. Точно не с тем, что у тебя на шее. Забавная штука судьба… истинные, — невесело усмехается альфа, взглядом задумчивым по Юнги блуждая. — Спасибо, — сбежав с лестницы, коротко благодарит вампира Мин. Минхо прав, нельзя терять времени. — Оно правда забилось? Легенды не врут? — в спину омеге прилетает. — Да. — Точно не скрыться, — в пустоту выдыхает Минхо.Посмотрим.