***
Волк белоснежный от волка черного, что намного его крупнее, не отстает. Следом за ним по лесу трусит, воздухом наслаждается хвойным, напитываясь недополученным и ныне для них обоих запретным. Давно Юнги в облик звериный не перевоплощался, разве что в полнолуние и в четырех стенах сидя, возможности не имея куда-либо в таком виде выйти. Разум человеческий вместе с тем притупляется, инстинктами животными задавленный, чему не противятся, а с радостью подчиняются. Сущность волчья боль затмевает, корочкой заставляет раны гноящиеся покрыться, на план первый настоящее выносит, а не прошлое, бальзамом ложится на душу искалеченную, усмиряет тревоги. Юнги, будь такая возможность, и вовсе бы в человека обратно не обращался. Одичал бы, свое позабыл имя, но зато ни о чем бы не волновался, диким стал зверем. Чонгук схоже с ним думает, но разумности не теряет, осознавая грозящую им опасность. Внимательно в каждый шорох вслушивается, носом поводит на предмет запахов посторонних, свой приглушает, избегая след ненужный оставить. На Юнги время от времени рыкает, чтобы он из реальности не выпадал, оставался собой. Прекрасно понимает, как нелегко ему от этого сдерживаться и как отчаянно после всего на него навалившегося не желается, но чего ни в коем случае допускать нельзя. Чон не уверен, что сможет вернуть Мина, а на земле проклятой им не выжить. Здесь даже дичи не водится никакой, удивительно, что вообще растет хоть что-то. Некогда живописная местность превратилась в лес мертвый, кровью ведьмаков окропленный, один из которых по слухам был родителем Первородных, их из людей сделавший мертвецами живыми. Чонгук их за это ненавидит, при первом подвернувшемся случае глотку им разорвет, чтобы неповадно было природы нерушимыми законами пренебрегать. Как бы спокойно жилось им с Юнги без вампиров, не пришлось бы ни от кого скрываться и клеймо прокаженных носить. Предчувствие же угрозы пока молчит, и альфа этим подбадривается. Останавливается на окраине чащи и перевоплощается в человека, наготы не стесняясь перед лучшим другом. Он в его исполнении видел и не такое, пусть только с помощью ласок невинных, но помогал ему пережить гон. Омега, в отличие от него, за деревом прячется, нехотя волчий облик сменяет на людской и одежду из закрепленного на спине рюкзака достает, в нее облачается, не забывая об аконитовой подвеске и линзах. — Что дальше? — спрашивает, выходя под свет лунный. — Тут недалеко, где-то пятнадцать минут ходьбы. Слышишь шум прибоя? Это наша свобода, Юнги, — с воодушевлением в голосе отвечает Чонгук, поправляя сползшую с плеча лямку рюкзака. — Слышу, — едва уловимо улыбается Мин. — Но ты уверен, что твой, как там его, нас не предаст? — Сокджин надежен и, как и мы, ненавидит кровососов. Ему главное плата, и это нормально, учитывая как он рискует. Без для себя выгоды никто подобным заниматься не станет. — Удивительно, как Первородные до сих пор его делишек не просекли, — продолжает сомневаться Юнги. — Но другого выбора что-то у нас не особо. — Что за настрой? Хорош уже нагнетать, — отмахивается Чон, решительно в сторону здания, по виду заброшенного, направляясь. Омега за ним семенит, опасливо вокруг озираясь. Тревожность вернулась, а вместе с ней и болезненное жжение в метке. Навязчиво она покалывает и возвращаться в ночь прошедшую заставляет, где он распятый, наслаждением упиваясь подспудным, под Хосоком лежал, член его принимая в нутро девственное. Юнги сам себе, не думая на природу свою проклятую все списать, омерзителен. Нет ужаснее чувства. Привык ни на кого вину не перекладывать, что несомненно было бы проще и легче, но он так не умеет, чем себя только больше топит и чему аромат его клеймившего, в нос чуткий забившийся, способствует. Никуда от него не деться, он вместе с ветвью шипастой врос в кожу, в клеточку каждую, пору забился, вечность страдать обрекая. Юнги сколько себя помнит всегда море и его запах любил, духи даже аналогичные ему покупал, тем успокаивался. Теперь же в нем к нему ненависть превалирует, пучина синяя его не спасла — поглотила. Так не глупо ли у нее сейчас искать спасения? Что она им с Чонгуком принесет? Не похоронит ли окончательно? — Странное местечко. Это и есть база Сокджина? — на тьмой объятое здание, ни намека в котором на свет, недоверчиво косится омега. — Самое то, чтобы не вызывать подозрений. Перестраховка никогда лишней не будет, — говорит альфа и, прежде чем войти в помещение, добавляет: — Надень капюшон, не святи меткой, а то мало ли. Юнги кивает понятливо, требуемое выполняя поспешно, и следом за другом проскальзывает в здание. В нем все так же темно и заброшено, да и странно бы было, если бы оно с ходу свое предназначение истинное выдало. Благодаря звериному зрению проблем найти лестницу у парней не возникает, по ней далее поднимаются, оказываясь на втором этаже, где их встречает вооруженная охрана, состоящая из двух людей. То, что они обычные люди, сомнений, исходя из их не ярко выраженного запаха, не возникает. Чонгук предусмотрительно за себя задвигает омегу, клыки внушительные демонстрируя незнакомцам, тем показывая, что тыкать в них оружием идея не лучшая. — Джей Кей, я полагаю? — уточняет один из мужчин у оборотня, опуская, но не убирая пистолет с нейролептиком. — Он самый. — Господин Ким уже вас ожидает, не советую при нем скалиться. Он этого не любит, — оповещает второй человек, указывая на дверь в конце коридора. Чонгук, ни словом больше незнакомцев не удостоив, мимо них, крепко Юнги держа за руку, проходит. Следит за ними краем глаза во избежание дротика в спину и, удостоверившись, что охранники не собираются ничего предпринимать, несколько успокаивается. — Джей Кей, рад тебя наконец-то увидеть воочию, — доносится до друзей, стоило им в обшарпанный кабинет, освещенный парочкой электрических ламп, войти. — Я наслышан о тебе, не раз на тебя ставил и ты, надо сказать, не подводил. Вот только глупо попался в последний раз, из-за чего, думается, ты ко мне и пришел. — Именно. Дорога на ринг мне теперь закрыта, — кивает альфа, пока позади него стоящий омега мужчину опасливо разглядывает. Высокий и темноволосый незнакомец, с чертами на лице правильными, Юнги бы даже сказал, красивыми, не старше тридцати пяти лет выглядит, с глазами карими, мудрыми и улыбкой лукавой, не вяжущейся со всем его обликом. Не нравится она ему, опасения смутные вызывает. Одет Сокджин в синий костюм-двойку, как никому идущий, но не к месту выбранный явно. Чужеродным он в нем посреди стен облупившихся выглядит, неправильно. Вместе с тем, терпким бергамотом пахнет, не подавляющим, но изобличающим, что сильному гендеру принадлежит. — К моему глубочайшему сожалению. Истинное удовольствие было за тобой в бою наблюдать, но что уж теперь. Судьба никогда к таким, как ты, благосклонностью не обладала, — разводит руками Ким, отходя от окна. — А это что за очаровательное создание рядом с тобой? Ты не упомянал, что будет кто-то еще. — Мой брат, — продолжая стоять у входа, не вдается в подробности Чонгук. — Он тоже метаморф? — с интересом на Юнги смотрит Сокджин, пытаясь заглянуть под тень его капюшона. Юнги под изучающим взглядом человека к другу теснее жмется, мурашками холодными от него покрывается и куда себя деть не знает. Впервые в чем-то подобном участвует, но, положившись на старшего, смиренно молчит. — Да. — Вы проходите, не стесняйтесь. В этих стенах у вас врагов нет, — указывает Сокджин на потертые около стола кресла, и сам в одно из них садится. — Итак... — вновь слово берет, когда гости располагаются перед ним, — Вам повезло, корабль отходит сегодня, но не обессудьте — плата вперед. — Денег у нас нет, но есть кое-что повесомее, — достает из кармана Чон заветный перстень, в свете лампы полыхнувший кровавым рубином, на котором выбит герб Первородных: витиеватая буква «Ч» в обрамлении лоз виноградных, продолжающихся на ободке из белого золота. В Юнги отвращение сразу же поднимается, а в глазах Сокджина загорается неподдельный восторг. — Где ты его взял? Хотя логичнее будет спросить, каким образом тебе удалось его достать? Вряд ли кольцо Чон Хосока где-то на обочине завалялось. Насколько я знаю, он его никогда не снимает. «Снял. Из-за меня снял. Наверное, чтобы не мешался в процессе», — горько омега думает, предполагая, каким образом перстень в кармане пиджака оказался. — Это не важно, главное, что оно у меня. Ну так как? Устроит тебя такая плата? — интересуется альфа, поигрывая на указательном пальце кольцом, как ничего не стоящей безделушкой. — Устроит, — кивает Сокджин, оторвать от перстня взгляда бессильный. Непреодолимо узнать желает, какая за его получением история кроется, но, к его прискорбию, ответов Чонгук ему никаких не даст, в себе схоронит эту тайну, что вполне с его стороны предусмотрительно и понятно. Он сам не меньшей осторожностью обладает, зная, что по-другому в Адаре не выжить. Паренек же, с ними рядом сидящий, нет-нет да обращать на себя внимание заставляет. От него за версту альфой несет, неужели меченный? Аромат подозрительно на аромат Хосока похож, что на некоторые мысли наталкивает. Не в этом ли разгадка кроется? Если оно так, значит, омега принадлежит ему и не просто принадлежит, а с ним намертво связан. Становится интереснее. Кажется, у сопротивления появился козырь. — Не будем тянуть, обговорим детали, — возвращается к насущному Ким. — Судно отплывает через час в Гиндеру. Там вас встретит мой человек, который подыщет для вас квартиру на первое время. Как я тебе уже говорил, в Гиндере в основном живут люди, поэтому скрываться вам не придется и с трудоустройством проблем не должно возникнуть. Метаморфы там не изгои, а полноценная ячейка общества, их преследование карается по закону. Мой номер у тебя есть, если возникнут какие-то вопросы, звони, но будь добр имен не называть — нежелательные уши повсюду. — Само собой. И все же... Как мне быть уверенным, что ты нас не сдашь? А о той стороне нам и вовсе почти ничего неизвестно. Где гарантии, что по прибытию туда нас не схватят? — в его глаза Чон пристально вглядывается, пытаясь уловить в них обман, и, не найдя оного, в его сердца стук вслушивается, однако и тот остается ровным, ни намека на ложь не давая, и собственное анормальное чутье правдивость этого подтверждает — молчит. — Гарантий никаких, кроме моего слова, которое, позволь тебе напомнить, дорогого стоит, а иначе со мной бы никто дел не вел, — пожимает плечами Сокджин, улыбаясь меланхолично. — Тогда скажи мне, зачем тебе, помимо денег, все это? — не сдается Чонгук. — Разве не очевидно? — усмехаются иронично. — Меня, знаешь ли, тоже сложившаяся расстановка сил в Адаре не устраивает. Я не метаморф, но человек, вынужденный прогибаться под вампиров, что мне, разумеется, претит. Я хочу спокойной жизни, без страха отпускать в будущем своего ребенка в школу, а не учить его на дому. Да, существует закон о запрете пить кровь вне специальных заведений, но ты как никто другой должен понимать, что это кровососов не останавливает. Дети и не только чуть ли не каждый день пропадают, а потом их иссушенные трупы находят в мусорных баках. Я своему сыну такого исхода не желаю, да и вообще никому. — Почему тогда вы с ним не уедете? — закономерный вопрос, но не от Чонгука — от Юнги. — Я хотел и уезжал, но все равно возвращался обратно. Это мой дом. Всегда был, есть и останется, — охотно поясняет мужчина, наконец-то выцепив из-под капюшона глубокие глаза омеги в ресниц густых обрамлении. Мальчишка перед ним поразительно красивый, какой-то кукольный и беззащитный, крохотным совсем кажущийся в этой безразмерной толстовке. С прядками белоснежными, на лоб ниспадающими, он и сам весь словно впервые выпавший снег. Такой по-аристократически бледной кожи Сокджин не встречал даже у Первородных. У того вампира, что омегу пометил, читай Хосока, определенно есть вкус, и как жаль эту красоту завораживающую отправлять на заклание. Впрочем, если уж он его выдержал, то и остальное, хотелось бы верить, выдержит тоже. Ким людям своим прозрачно намекнет, чтобы сберегли парня и больше нужного от него не требовали. — Что ж, если ваше любопытство удовлетворено, предлагаю проследовать со мной на улицу к моей машине, — не обремененный дополнительными вопросами, говорит он после некоторого раздумья, схлопывая ладони. — Ехать недолго, нужный нам причал находится за Мертвым Ущельем. — Кричащее название, — хмыкает Чонгук, поднимаясь на ноги. — Зато непрошенных гостей отваживает.
***
Хосок по гостиной своего особняка мечется, с трудом рвущуюся выплеснуться ярость внутри себя удерживая. Сердце колотится бешено и так непривычно. Живое... Но не это сейчас главное для Чона, главное — сбежавший мальчишка, оказавшийся его истинным, наваждением ставший. Знал же, что тот, каким бы податливым под конец ни был, разумом все равно сопротивлялся, и никакая метка его рядом с ним не удержит. Красиво его ломать планировал, со временем подчинить, но просчитался. Не ожидал, что откат магический словит, его в последствии в крепкий сон погрузивший, и, проснувшись к вечеру позднему, будет плоды этого пожинать. И как только у Юнги смелости хватило сбежать от него? Что, впрочем, ему не поможет. Хосок метаморфа достанет из под земли, леса сожжет, моря, океаны, если придется, осушит, но его найдет. Уже всех, кого можно, на поиски омеги отправил, перекрыл границы. Лично опросил персонал клуба и одного из них — бармена, холоднокровно убил за то, что тот не просто упустил омегу, а добровольно его отпустил, против Владыки Адара пошел, несмотря на участь, после столь опрометчивого поступка его ожидавшую. Минхо, хоть и боялся, но взгляд Первородного с достоинством выдержал, под внушением, как есть, все ему рассказал. Хосок предательства никому не прощает — пытает и вырывает сердца, что он с мужчиной и сделал. Его оторванная голова до сих пор лежит под столом, глазами, навечно остекленевшими, смотря куда-то в сторону. Нисколько жестокая расправа гнева вампира не поумерила, он его вместе с неутолимым голодом сейчас испытывает, не способный ни то, ни то ничем перекрыть. Ему отныне лишь вкус Юнги желанен, лишь белый волчонок может его успокоить или сызнова — как посмотреть, распалить. — На границах тишина, что неудивительно. Твой волк не глуп, чтобы настолько очевидно действовать. Наверняка отсиживается у себя дома, ожидая благоприятного момента, — озвучивает неутешительную для брата срочно им вызванный из офиса Намджун, проходя в гостиную. Высокий, широкоплечий, с пепельными волосами и глазами, как и у старшего, алыми. Скулами ярко выраженными, взглядом серьезным, спокойным и мудрым, эмоциям едва ли подверженным. Чон Намджун — всегда собранный, в руках себя держащий, осаждающий семью и в ней углы острые сглаживающий. Плечом верным приходится Хосоку, его голосом разума, что его менее опасным, отнюдь, не делает. Холоднокровие в его исполнении равно кровожадности Тэхена, никогда заведомо не предугадаешь, что у него на уме. — Вот именно, что глуп, а иначе от меня не сбежал бы. И вряд ли он на месте станет отсиживаться — не та порода, — остановившись у барной стойки, опровергает доводы альфы Хосок, плеская из початой бутылки в стакан коньяка, и залпом его в себя опрокидывает, надеясь перебить алкоголем мучительную жажду. Не помогает. — Что по камерам? Где-то он точно должен был засветиться. — И засветился, — самодовольно оповещает братьев вошедший только что в особняк Тэхен. Как и всегда одетый с иголочки, в черного цвета обтягивающие брючки и шелковую блузку. Длинные серьги в такт его походке плавной покачиваются, а в карминовых, ярко подведенных глазах искорки веселые вспыхивают. Произошедшее с Хосоком его не тревожит, забавляет скорее, и присутствующие здесь это видят прекрасно. Намджун тяжко вздыхает, предчувствуя, по меньшей мере ссору, а по большей — пережатую шею не знающего, когда остановиться, омеги, чего ему очень бы не хотелось. Тэхен, отключив эмоции, все мыслимые и немыслимые границы переходит, и с этим давно пора что-то сделать. Оба брата от его выходок сумасбродных устали, по улыбке соскучились солнечной, наблюдая вместо нее душу леденящий оскал. Неправилен он на лице младшего, его сути доброй противоречащий. А Тэхен именно что добрый и мягкий. Был и сейчас где-то в глубинах себя есть. Намджун уже миллион раз пожалел, что согласился с Хосоком и позволил сущность истинную ему подавить, но, как бы ни пытался, вернуть ее обратно не может. — Не лучшее время ты выбрал, Вишенка, чтобы меня злить, — вкрадчиво озвучивает Хосок, смотря на усаживающегося на диван рядом с Намджуном Тэхена. — Ты всегда злой, что уж теперь? Остается только посочувствовать твоей собачонке, когда ты ее найдешь, а ты найдешь. Благодаря мне. Никто не имеет права доводить моего любимого братишку, кроме меня, разумеется, — улыбается наигранно невинно омега, закидывая ногу на ногу. — Перегибаешь, Тэхен, — предупреждает его Хосок спокойно с на лице на обратное намеком. — Ладно уж, у меня хорошее настроение, не буду тебя мучить. Твой малыш был замечен на окраине города, и не единожды. Сначала, по всей видимости, когда от тебя удирал, а потом... — на свои люксовые, обхватывающие тонкое запястье часы, отделанные маленькими бриллиантами, демонстративно смотрит вампир, — Где-то час назад камеры засекли его направляющимся, ты не поверишь, к западной границе. И как жаль, что она не охраняется, как жаль. — В машину живо, — Хосок рыкает, осознавая собственную глупость, что так и не удосужился там выставить пост. Самонадеянно думал, что проклятая земля от себя всех отваживает. Что вампирам, что оборотням на ней ловить нечего. Пустынна она и заброшена, кровью окроплена ведьмаков, его папы, который, он знает, и по сей день в лесу мертвом бродит. Все живое в нем погибает, не выдерживая ауры темной, с ума сходит. Чон не боится туда ехать, он боится за Юнги. Метка на его шее может дух Хару притянуть, а уж тот, даже будучи давно сгнившим трупом, не откажется досадить убившему его сыну. — Я-то тебе зачем? У меня вообще-то планы, — возмущается Тэхен. — Я неясно выразился? Намджун, ты остаешься. — Черт с тобой, тем более, что волчонок-то не один туда пошел, а с каким-то красавчиком. По камерам я не особо его разглядел, но тело у него внушительное — альфа точно, может быть, даже его парень, — как бы между прочим информирует брата омега, вспархивая с дивана. Хосок хлопает дверью, Намджун возводит глаза к потолку, Тэхен с обоих смеется заливисто. Ночка им предстоит занятная.***
Корабль небольшой волны Эгласа собой разрезает, все дальше унося двух беглецов от Адара. Ни облачка на небе звездном — красота первозданная, взор стоящего на палубе Юнги ласкающая. Свет полумесяца по глади расползается водной, путь прокладывая до в море черном утонувшего впереди горизонта. Брызги соленые бледные щеки омеги кропят, заменяя ему высохшие на ветру слезы. Неужели свободен? Неужели сбежал? Свободен, но не от Хосока. Сбежал, но не от себя. Думы горестные никак в нем не утихнут — терзают и мучают, не успокоятся никак, погружая Юнги в омут отчаяния с головой. Повсюду Первородного запах, что ему кажется, он стоит у него за спиной, момента поджидает, чтобы его схватить, в шею беззащитную клыками вгрызться и после в пучине с именем своим утопить. — Простынешь, — накидывает Чонгук на дрожащие плечи друга ветровку, подойдя к нему сзади. Рядом пристраивается, локтями упираясь о борта деревянные, и раскинувшимся вокруг видом любуется, с упоением воздух свежий в легкие вбирая, через себя его пропускает, на вкус неизведанное ранее пробует. В Адаре давно все прогнило и пропиталось кровью, удивительно как костлявая успевает дань с его земли проклятой собирать. Отыгрывается, вероятно, на людях за то, что мертвецы живые супротив ее воли по миру разгуливают, когда как в Царстве Мертвых должны, а не здесь. Человечество, а не она создало вампиров, и расплачиваться ему за это — всегда. — Я так-то оборотень, если ты забыл, — отвечает Юнги, но вещь, пропитанную ароматом горького шоколада, не спешит с себя снимать. Греется, в запах родной кутается, надеясь, что он чужеродный перебить сможет. Не может. Море повсюду, оно не подле, оно в нем. — То-то ты весь трясешься, — хмыкает альфа. — Это не от холода, — произносит омега, «от Хосока» не договаривает, о чем догадываются, однако молчат. — Гука, а можно как-то удалить метку истинного или заменить другой? — Не думаю, — говорит Чон, но видя, как при этих словах сразу же друг поник, добавляет поспешно: — Но я могу попробовать, если ты, конечно, не против моей метки. — Не против. Сейчас? — с надеждой, сызнова в глазах подожженной, спрашивает Юнги. — Прости, но для этого мне надо, чтобы ты хотя бы был в течке, а так... Ты красивый, котенок, правда, но ты для меня как брат и, скажем так, не возбуждаешь моего волка. Он, как и я, в тебе семью видит. Защищать, заботиться — с радостью, но интимная близость... — Понимаю, — понуро кивает омега, невольно потирая шею. — Не трогай, — осекает Чон, перехватывая его холодную ладонь. Тепла в Юнги совсем не осталось. — Чем больше на ней будешь акцентировать внимание, тем больнее тебе будет. Знаю, что нелегко со случившимся смириться, но если не ради себя, то ради меня постарайся. Я твою улыбку видеть хочу, а не то, что я сейчас на твоем лице наблюдаю. Обещаю, что в эструс или мой гон попробую ее перебить. — Спасибо, — едва слышное выдыхает омега, взглядом невидящим по раскинувшейся подле бездне блуждая. Спрыгнуть бы в нее, вместе с собой всю эту скопившуюся внутри боль похоронить. Но он не прыгает, не потому что боится, а потому что эгоистично так поступать с верящим в него другом — роскошь непозволительная. Не осознает, что это ни что иное, как жажда жизни, благодаря которой и продолжает по день сей бороться. — Сколько нам плыть? — тему меняет. — Капитан сказал, что где-то три дня. — А с предчувствием что? Какие-то намеки есть на опасность? — Когда мы взошли на корабль, молчало, — неопределенно роняет Чонгук, только в эту минуту поняв, что оно как час уже назойливо на подкорке сознания постукивает, отчего чертыхается про себя, думая, что от этого дара одни лишь проблемы. Никогда ничего конкретного не выдает, а лишь незнанием неминуемого заставляет томиться. Какого сейчас-то черта? Вроде бы, на приличном расстоянии от Адара находятся, а команда и вовсе на них никакого не обращает внимания. Юнги хмурится, догадываясь, что ему что-то не договаривают: — Но не сейчас. — Но не сейчас, — признается Чонгук, смысла отрицать не имея. — Но, Юн... может быть, это просто шторм надвигается. Не волнуйся. — Ага, шторм... — подозрительно бледнеет Мин, куда-то за спину Чонгука глядя. Затем срывается к корме и с ужасом в глазах в сторону покинутого им, давно скрывшегося из вида города смотрит. Вдали точка виднеется, с минутой каждой приобретающая очертания корабля, неумолимо к нему приближающегося. Вместе с тем, вокруг омеги суета поднимается, чего он не замечает, намертво приковавшись взглядом к без сомнений ничего хорошего не сулящему им судну. — Он нашел меня, нашел, — в метке жжение ощущая, губами обескровленными повторяет, и Чонгук это слышит прекрасно. Мозг альфы захватывает паника, никаких, как быть, ответов не дает. Отсюда им с Юнги, как бы они ни пытались, не убежать. Разве что сброситься в море, на что, кажется, и собирается пойти его маленький друг, с ногами уже залезший на борта, вот-вот вниз с них соскользнуть грозясь. — С ума сошел? — насильно обратно на палубу затаскивает его Чон. — Ты не ебанная русалка. Погибнешь. — Я и так погибну. Зачем смерть отсрочивать? — плачет навзрыд парень, тщетно пытаясь из рук сильных вырваться. — Ты не умрешь, понял? Ничего еще не кончено. Да, нас поймают, но не убьют. Мы метаморфы, а не простые оборотни, забыл? Эта мразь — твой истинный, навредить тебе не посмеет. Он теперь от тебя зависит, — за плечи его встряхивает Чонгук в попытке привести его в чувства. — Смерть, как по мне, ничем этого не лучше, и как же ты? Первородные тебя игрушкой своей сделают, а насытившись, упекут в бордель. Ты этого хочешь? Этого?! — бьется в истерике Юнги, бессильный по телу унять дрожь, бессильный вообще в принципе. — Думаешь, я смогу жить спокойно, зная, что тебя пытают, над тобой издеваются? — Нет, конечно нет, но мы обязательно сбежим, я тебе обещаю. Не сегодня, так завтра, через месяц, год, но сбежим. Верь в меня, верь в себя, в нас, — к груди заполошной прижимает омегу Чонгук, ароматом своим хрупкое его существо пеленая. Аурой доминантности припечатывает сверху, задавливая на корню его слабые трепыхания. Вокруг команда как безумная мечется, исполняя суетливые указания капитана, а они посреди этого хаоса, обнимаются и ничего им, кроме друг друга, не важно. Ни Первородные, ни подобравшаяся к ним вплотную опасность. Они, несмотря ни на что, выживут, всегда выживали. — Пойдем пока спрячемся, чем черт не шутит? — предлагает Чон, уводя Юнги с палубы. Далее в тесную каморку для швабр его заталкивает на этаже нижнем и прямо на пол вместе с ним там усаживается, продолжая всхлипывающего его на руках баюкать. Спустя полчаса на корабле тишина полная повисает, но не благостная — тяжелая, знаменующаяся взятием их судна. Юнги едва ли ее, в отличие от все время прислушивающегося Чонгука, сейчас слышит. Внутри себя заперся и наружу выходить отказывается. — Волчонок, выходи по-хорошему. Прятаться от меня бесполезно, ты же знаешь, — доносится до друзей голос вкрадчивый, мурашки вызывающий у обоих, вздрогнуть первого заставляющий и ощетиниться второго. Метка жжется сильнее, к поставившему ее тянется, говорит не противиться, подчиниться и склонить голову, чему существо гордое Юнги сопротивляется, клыки скалит, черным по белому обозначая, что будет бороться до последнего. Чонгук теснее к себе его прижимает, намекая, чтобы не дергался, когда как сам с трудом сдерживается в волка не обратиться и глотку Первородному не разорвать. Пара мгновений и дверь, чудом не задев пару, слетает с петель коморки, и глазам альфы, золотом звериным налившимся, предстает он. В крови, вероятно, команды сверху до низу перепачканный со взглядом, человечности полностью от увиденного лишенным: его истинный сидит в объятиях чужака, жмется котенком к нему и никак не отлепится, на Хосока даже не смотрит. — А вот и ты, волчонок, — из рук оборотня вампир Юнги вырывает. Оборотень, не щадя на себе одежду, мгновенно перевоплощается в зверя, но из-за друга, оказавшегося своеобразным щитом Первородному, наброситься на него не может. Скалится только и рычит, лапой когтистой скребя деревянный пол, выжидая удобного момента. — Понравилось от меня бегать? — за подбородок лицо метаморфа вверх Хосок вздергивает. — Мне вот никакого удовольствия не было тебя по всему Адару искать, и за эту выходку тебя ждет наказание. — Пошел ты, — плюет ему на щеку Юнги, чем пощечину не сильную, но обидную зарабатывает. — Ты не в твоем положении, чтобы мне дерзить, — стирает слюну с кожи Первородный. — От твоего поведения сейчас не твоя, а его жизнь зависит, — кивает на волка. — Кто он тебе? Твой альфа? Говори, или я могу спросить об этом его самого, и ему это, поверь, не понравится, — снова за скулы омегу хватает, красные следы оставляя. — Не смей его трогать! Чонгук мой друг и только, — слезами давясь, Мин отвечает. Хосок не глуп и раскусил его сразу же, догадался на что надавить следует. — Друг, значит. Ладно, верю, а иначе ты бы им вчера пах, — задумчиво озвучивают. — Но то, что больно будет ему, если будешь сопротивляться, я тебе гарантирую. — Отпусти его, и я хоть куда с тобой пойду, что угодно сделаю, — за надежды ниточку, что может Чонгука спасти, отчаянно цепляется Юнги под того возмущенный рык. — Ты и так пойдешь. Зачем мне терять такой ценный козырь? — в ответ насмешливое. — Ты... ты собираешься меня им шантажировать? — неверяще отшатывается метаморф от вампира, чем и пользуется волк. Чонгук в секунды считанные на Первородного кидается, что никакой для него, его с немыслимой силой после впечатавшего в стену, опасности не несет. От несовместимого с жизнью для обычного человека, но не для оборотня удара, парень безвольным, изломанным телом на пол валится, жалко проскулив. — Чонгук! — тут же срывается смертельно испугавшийся Юнги и, упав рядом с ним на колени, ощупывает его повторно открывшуюся на боку рану. Чонгук в его живот мордой тычется, тем, что не смог защитить, извиняется, мысленно передавая ему «я в порядке», что далеко не так: Первородный вампир, не успевший к возросшим способностям приноровиться, явно не сдерживался, хотя бы так, но выплеснул злость, навредить истинному из-за нее опасаясь. — Ты чудовище! — яростно на Хосока Мин смотрит, всю внутри непомещающуюся к нему ненависть на него же и проецируя. Затапливает она всех присутствующих с головой, и мужчина в очередной раз ей поражается. Его за все им века прожитые, наверное, еще никогда с такой всепоглощающей самоотдачей не ненавидели. По-странному прекрасен в гневе омега, но Хосок предпочел бы его улыбающимся видеть, с на чертах точенных блаженством в момент их единения, но не та для подобного, к сожалению, ситуация. Волчонка надо за непослушание проучить, и Чонгук ему в этом поможет. — Идем, о нем, если перестанешь брыкаться, позаботятся, — на ноги Юнги Хосок поднимает и безапелляционно волочит его, не перестающего оглядываться на Чонгука, на палубу, где во всю пирует Тэхен и остальные вампиры. Юнги от увиденного едва со скудным ужином не прощается, рвотные позывы с трудом сдерживая. Повсюду трупы и море, но не то, что два корабля рядом друг с другом на волнах покачивает, а крови. Сколько же жертв, ни в чем неповинных, всего за одну ночь жизни лишились, и все из-за него, из-за мечтавшего о свободе омеги, который только и может сейчас, что собачонкой послушной за Хосоком плестись, надеясь, что тот свое слово сдержит и не убьет Чонгука. — Ну привет, малыш. Как тебе вид? — посмеивается Тэхен, глядя на позеленевшего Юнги. — Чего молчишь? Не нравится? Как жаль, а я так ради тебя старался. Рубашку, между прочим, от Gucci испортил, — непринужденно с рук капли карминовые на пол смахивает и шейным платком вытирает вишневые губы. Он и сам весь этой самой вишней анормально благоухает, перебивая все иное, за исключением запаха моря. Запаха Хосока. — Вишенка, ну что за манеры? Ты пугаешь моего волчонка, — улыбается Первородный. — Для твоих утех внизу есть другой метаморф, им и займись, но не переусердствуй, он мне нужен живым. Глаза омеги предвкушением загораются. Брат еще никогда не дарил ему метаморфа. — Но не целым? — уточняет он. — Твоя кровожадность не знает границ, братец, но сегодня я даю тебе полный карт-бланш — заслужил. — Ты обещал! — за рубашку альфы хватается Юнги, слезами новыми смачивая бледные щеки. — Обещал, — не спорит Хосок. — И это обещание в силе. Тэхен не посмеет ничего сверх твоему другу сделать. Так, куснет пару раз может, или его куснут, — снимает с себя ладони омеги. В своих руках их оставляет, невесомые поцелуи оставляя на разбитых костяшках. — Это твое наказание, волчонок, а теперь пошли, пора возвращаться домой. Приговор для Юнги озвучен, оспариванию не подлежит. Море его не пощадило.