О чувствах, которые нас меняют

Фотография падает на дно коробки. Туда же, куда горькие десятилетия назад она положила осколки своего разбитого сердца. Желание отдать эти хрупкие неровные кусочки кому-то другому в надежде, что он их склеит и исцелит, кажется самым греховным предательством, поэтому она и хранит их в этом темном уголку — подальше от чужих глаз, да и от своих тоже. Она живет, плывя по течению, но больше, конечно, существует. Теодора с усердием топит себя в самобичевании и порой эгоистично размышляет о том, что никто в целом мире, кроме нее, не просыпается и не засыпает с той разрушающей и унылой пустотой где-то внутри: меж ребер и чуточку глубже. Это чувство въедается до такой степени, что становится единственной, постоянной и измеримой величиной в ее жизни, не считая, безусловно, бессмертия, которое является теперь в принципе нерушимой константой. И вот они вчетвером, — ее вечная жизнь, пустота, болезненные воспоминания и она сама, — дружным квартетом потягивают похожие друг на друга дни, как коктейль из трубочки — медленно, смакуя вкус, лишь бы не захлебнуться горечью. Эта работа становится благословением и проклятьем разом. Дом Мадам Розетты и его обитатели размывают границы между прошлым и настоящим, рушат установки и стены, что она возвела сразу после смерти Лоуренса. И, стоит отдать должное, это интригует и пугает до чертиков. Блейн тянется рукой к ее щеке, и Теодора, к собственному стыду и ужасу, не хочет отпрянуть или бросить грубость, лишь бы избежать прикосновения. Потворствуя всем внутренним инстинктам и порывам, она льнет к его руке, впитывая теплоту кожи и наблюдая, как расширяется зрачок его уцелевшего глаза. В ее животе распускается волшебный светящийся лотос, плавно распространяя тепло по всему телу. Этот свет окутывает ее незримой вуалью и ощущается так хорошо, так сладко, как никогда прежде. Или все-таки однажды, но несколько иначе. Чувства, что зарождаются в ней сейчас, еще совсем свежие, похожие на крылышки порхающих бабочек: такие же хрупкие и невинные, почти что прозрачные, или, быть может, призрачные. Их с легкостью можно растоптать, вырвать с корнем, поджечь безжалостной спичкой. Они еще не готовы поддержать ее в полете, не помогут и устоять на ногах. Ей требуются другие: сильные, прочные, окрепшие за долгие годы орлиные крылья, способные дать необходимую опору и уберечь от опасностей. Она отстраняется, чувствуя, как вина разливается обжигающей лавой, испепеляя цветок в животе. Теодора смотрит на мужчину перед ней, и вся красота, вся нежность его лица становится ей чуждой и неуместной. Блейн милый. Он чуткий и добрый, умный и такой же сломленный, как и она сама. Но он чужой. Совсем. Абсолютно. Ее шаги эхом отдаются в висках, когда она в который раз игнорирует оклик за спиной. Слезы оставляют соленые дорожки на нестареющей коже, скрываясь в воротнике водолазки. Холодная ванная комната, приглушенный свет, выкрученный на полную мощность кран с горячей водой. Теодора трет себя мочалкой, расходует ровно половину мыла, но все равно ощущает себя грязной. Капли оглушительно разбиваются о плитку в душевой кабине, но не заглушают смех Лоуренса в ее голове. Чистый и звонкий, как самая красивая эльфийская песня. Боль забивается в поры, оседает на том месте, где должно находиться сердце; и руки, кажется, сами тянутся к старой потрепанной коробке под кроватью. Крышка летит в стену, царапая дешевые обои и оставляя едва заметные полосы. Теодора думает бросить бутылку бурбона в том же направлении, но останавливает себя, предполагая, что не выдержит еще одно путешествие в прошлое без спиртного. Йоки, Фридрих, Джон и, наконец, Лоуренс - ее близкие друзья и те, кого по воле судьбы пришлось оставить позади. Она всматривается в чистые глаза Лоуренса и не может поверить, что на мгновение действительно была готова предать все, что они так упорно выстраивали за годы брака. Эмоции находят выход, доводя Теодору до непрерывной многочасовой истерики. Однако на утро голова снова ясная; а чемодан выглядит так опрятно, будто бы не был собран впопыхах. Она не прощается и не оставляет записок. Новый город, новое имя, новая работа представляются чем-то смертельно утомительным, но по-прежнему необходимым. Ее жизнь начинается «сначала», но неизменным остается одно — тотальное одиночество, что следует по пятам, как жестокий палач или, скорее, единственный друг, которого она может себе позволить.