"Заверши звонок."

Несколько тяжёлых капель воды оглушительной дробью разорвали бережно сотканное этим днём полотно тишины, ударяя по острому краю уныло согнувшегося от тягот старости железного подоконника. Последние лучи блеклого солнца, тянущие свои исхудавшие трупные руки, изо всех оставшихся скудных сил пытаясь выбраться на свободу, растворились в гуще густых мясистых туч, смиренно принимая своё вечное поражение. С невиданной скоростью перебирая тонкими ногами, вдоль всего помещения пробежал холод, каждым новым своим ледяным прикосновением помечая новые владения, заставляя мягкой рябью бежать мурашки по поверхности ещё недавно тёплой кожи. Начался затяжной дождь, как это обычно и бывает осенью. Из-за обволакивающей холодной темноты, тонкой и острой паутиной затянувшей каждый угол, было сложно сказать, который сейчас час, и только глухое скребущее шарканье стрелки фамильных настенных часов (единственной такого рода вещи в этом доме), давало понять, что медленно и лениво приближается вечер. Учёный устало бросил на пол разводной ключ, ещё пару секунд назад усердно трудившийся вместе с ним для создания очередного проекта, презентуемого на продажу. Изрядно потрёпанный временем инструмент верно крутил гайки все эти годы, но теперь без доли сожаления был выпущен из его мягких тёплых рук на остывший кафель, жалобно звякнув в момент падения. Сам же мужчина ощущал себя не лучше: глубокая, до невыносимости горькая и липкая тоска сковала душу и тело, острыми ногтями вцепившись в горло, не давая свободно сделать новый вдох. Груз усталости неподъёмной ношей навалился на его и без того усталую, годами работы избитую до пурпурного цвета синяков спину, так что в очередной раз ему приходилось выгибаться, разминая застывшее в некогда рабочей позе тело. Обессиленно выдохнув куда-то в пучину кабинетной пустоты и сырости, он протирал рукой затёкшую шею, ощущая то, как погрубела от постоянного труда кожа больших ладоней. "Почему всё закончилось именно так?", – вопрос, забившийся в угол, потерявшись где-то в закоулках мыслей Боксмена, навсегда застыл в позе печали и смятения, так и не прозвучав вслух. Он в очередной раз тяжело выдохнул, поднимая голову и задумчиво глядя в маленькое лабораторное окно, по толстому и исцарапанному стеклу которого быстро расстилались дорожки дождевых капель, обгонявших друг друга. Потерев рукой единственный уцелевший уставший глаз, он слегка испачкал в липком и вонючем мазуте пухлое лицо, но совсем не заметил этого, по-прежнему скованный печальными мыслями. И не то чтобы дела действительно были неотвратимо плохи, даже наоборот: компания переживает свои лучшие времена, доход с каждой новой проданной партии роботов настолько головокружителен, что вырученных денег свободно хватит им и их детям на комфортное существование до конца жизни, уже в пятый раз он празднует годовщину свадьбы с самым прекрасным существом на свете, питаемая им страстная и чистая любовь к которому лишь крепчает с каждым новым годом, прожитым вместе. Хоть каждый из отпрысков и нашёл собственное место в жизни, уже не так много времени проводя в родительской обители, каждые две недели они по-прежнему встречаются за чашкой тёплого чая за уютным столом, делясь свежими новостями о собственных свершениях и наполняя стены опустевшего дома кружевом такой же до простоты пустой, но по-семейному тёплой болтовни. Идеальная жизнь, о которой не только он, но и вообще любой уважающий себя человек может только мечтать, не правда ли? Но, как известно – всё, что ярко пылает, освещая тусклый и туманный мир своим светом, рано или поздно выгорает, рассыпаясь чёрной пылью пепла на примятую тяжёлыми шагами траву. Пламя безумной жажды мести стремительно угасало в нём, редкими язычками пробиваясь наружу сквозь искры в глазах изобретателя. Жизнь открыла тяжёлый железный затвор, показывая яркую свою изнанку, как только сам учёный нашёл искреннее счастье в лице любящего мужа и семьи, а потому и надоедливых некогда героев он со временем замечал всё меньше, оставляя их злодеям, на свой взгляд, более зелёным и кровожадным. Из года в год он трудился, чтобы построить эту нерушимую торговую империю, принести достаток в этот дом и дать возможность счастливо жить каждому его обитателю, ни в чём себе не отказывая. И если все эти грандиозные амбиции прямо сейчас стояли перед ним во плоти, каждая звенящая золотая мечта была осуществлена, оставив разбитую копилку пылиться на полке прошлого, почему же до сих пор он сидит на коленях, протирая дыры в растянутых штанах, с ног до головы измазанный в мазуте, ржавым разводным ключом закручивая гайки в очередной проект, ждущий презентации? До странности отчуждённый отныне от своего истинного "я", он лишь исступленным взглядом сверлил металлическую гладь. В этой пустой и безжизненной груде стали больше не было ни капли вдохновенного смысла, не было в ней и ни крупицы создательской души того Боксмена, который проводил сотни бессонных ночей, вычерчивая невероятные схемы, в попытках сорвать с небосвода самую большую и яркую звезду своих мечтаний. В итоге его руки оказались битком набиты недосягаемыми сияющими звёздами, нести которые в одиночку с каждым годом становилось всё тяжелее. Уж проще было бы отпустить их вниз, наблюдая за тем, как те медленно опускаются, приближаясь к земле, озаряя её остатками блеска былого небесного величия, после чего с громким треском разбиваясь на миллионы тускло светящихся осколков в густой тьме, по которым только учёный знаток смог бы сказать, что некогда это было могущественной и прекрасной звездой. "Отпустить...", – в отражении блестящей металлической стенки агрегата он видел лишь измученное постоянной работой уставшее грязное лицо, глаза на котором удручённо погасли, утопая в пунцовых впадинах безнадёги и недосыпа. Безжизненно серое лицо просвечивало насквозь гибельный упадок душевных сил, будучи таким же серым, как и каждый рабочий день в этой компании, как и этот абсолютно серый, сырой и задумчивый осенний вечер. Со всей оставшейся в этом изнемождённом теле силы пнув ногой ни в чём не повинный инструмент, отлетевший куда-то в угол помещения с громким прощальным звоном, Бокс окончательно решил, что больше так продолжаться не может. Смешавшись воедино в финальном вальсе с непрерывными потоками дождя, незаметно упала под его учтивым покровом и последняя капля терпения изобретателя, который наконец понял, что старые пыльные часы пробили время заслуженного отдыха и начала его собственной счастливой жизни, ради которой он не покладая рук трудился всё это время. Недолго думая, он сорвался с места, лихо припустив вниз, чуть ли не паря над землёй, сбежав вниз по скрипучей деревянной лестнице, с лёгкостью и уверенностью в движениях, словно заточённый, рвущийся на волю, повернул отполированную литую ручку входной двери и выбежал на улицу. Обдаваемый мощным потоком северного ветра, он жадно хватал ртом холодный и пресный осенний воздух, набирая полные лёгкие, а после серым клубком пара выдыхал его вместе с накопившейся усталостью, подставляя лицо под ледяные струи воды и широко разведя в стороны обессиленные руки. Не знавший пощады ноябрьский ветер иглами холода прошивал его насквозь, словно забытую какой-нибудь маленькой девчонкой на качелях плюшевую игрушку, быстро заставив его продрогнуть. Промокшая насквозь рубашка тоже уже больше походила на неумело пришитый тряпичный лоскут, чем на рабочий элемент гардероба, неприятно прилипая к телу, а холодные и острые дождевые брызги ударялись о кожу один за другим, оставляя болезненное напоминание о своём надменном прикосновении. Но ни одна из наград, которую мог подарить человеку этот скупой на радости мирок, не могла быть для него сладостнее, чем долгожданная свобода. Его звонкий смех поднимался из самых глубин изнывающей души, улетая вместе со стремительным ветром в самые недра хмурого, но по-прежнему величественно бескрайнего и маняще далёкого неба. Подобно маленькому ребёнку, только что получившему новую игрушку, с детской наивностью окрестив её любимой, он с таким же ребяческим восторгом кружился на месте, редкими перебежками метаясь из стороны в сторону и поднимая тяжёлыми взрослыми шагами брызги из серых зеркальных луж. И пусть сам по себе этот день был блеклым и невзрачным, для этого счастливого мужчины жизнь только начиналась, и не могло быть дня прекраснее сегодняшнего. Случайные несчастные зрители безусловно сочли бы его сумасшедшим, но Боксмен не смел бы возразить: ведь кто он, если не сумасшедший? Ведь на самом деле всё это время в покинутой светом темнице его великой души скромно таился тот ещё свободолюбивый чудак, в любую погоду готовый радоваться возможности проживать каждый день этой жизни, и теперь никаким стенам лаборатории не сдержать в нём эту уникальную силу. Но ума в гениальной голове прекрасно хватило, чтобы через незаметно пролетевшие в счастливом забытьи несколько минут осознать, что он всё же принимает на себя атаки разгневавшейся в своей сезонной идиллии природы, так что пришло время вернуться в серую осеннюю действительность и быстрее возвратиться обратно в тёплое здание, дабы в день торжественного открытия новой жизни не сидеть жалобно в заднем ряду с простудой. Учёный уже не мог с самонадеянной улыбкой пылкого юнца гордо окрестить себя молодым, но и в костлявые объятия упоённой тишиной и покоем недвижной старости ещё ой как долго не собирался. Всё ещё полный сил и энергии, он был как раз в том самом цветущем и благоухающем возрасте, простыми обывателями названном "средним", когда откуда-то издалека уже медленно тянется тонкими белёсыми пальцами к ярким пышным локонам первая седина, но заводное пламенное сердце неизменно горит верой в лучшее, обжигая своей силой и страстью к жизни. Поэтому отстраниться от дел он хотел значительно раньше предусмотренного законом для мужчин в этой стране, но помимо того, что законы были оному абослютно безразличны, Боксмен работал сам на себя, а потому с лёгкостью отпустил сомнения вместе с прытким потоком ветра, готовый полностью посвятить появившееся время себе любимому, уверенный в завтрашнем, и в послезавтрашнем, и в после-послезавтрашнем дне ещё на много лет вперёд. Но естественно, что такой изобретатель не смог бы прожить ни секунды без дела: такой уж по натуре он был человек. Сколько удивительных перспектив распускали перед ним свои свежие, молодые бутоны! Возможности были без толики преувеличения безграничны: оттачивать свои кулинарные умения, приобщая супруга, найти себя в миллионах ярких переплетений петелек вязания, выжигании по дереву или создании игрушек! Отяжелённая миллионами идей голова, казалось, вот-вот перевесит и рухнет вниз от их разнообразия и обилия. Возвратившиеся эмоции тёплым эхом прошлого ласкали холодные щёки, бегло целуя их, заставляя встрепенуться и вспомнить, насколько же сильно он по ним скучал. Он с невиданной быстротой проскользнул в ванную комнату по тем же скрипучим половицам, теперь больше напоминавшим ему увлекательную игру в классики, отставляя на всём своём пути мокрые следы, по которым с лёгкостью можно было проследить маршрут радостного учёного, после чего принялся выжимать до нитки промокшую одежду, блаженно укутываясь в теплое махровое полотенце с вышивкой жёлтого слоника в самом углу. Только часть таких ненароком оставленных вещей всё ещё напоминала о том, что когда-то здесь жила большая семья с детьми. Вытирая мокрую голову, параллельно взглядом мужчина бегал от одного конца бедно освещённой комнаты к другому, в попытках вычерпать из молчаливой ванной пустоты ещё больше идей, когда неожиданно остановился на большом и удивительно нарядном, в сравнении с остальным интерьером, зеркале с тёплой белой подсветкой, захватившем его внимание. Помимо своего едва освещённого скупым светом, заметно похорошевшего в заботливых объятиях радости и воодушевления лица, он заметил на поверхности стекла пару практически симметричных по своему расположению отпечатков, очевидно, оставленных его собственными руками в мимолётном жесте испламеняющей страсти, в один из тех разов, когда Веномус, скрывая пытки желания под маской наигранной джентльменской учтивости, решил составить ему компанию в ванной. Эта, казалось бы, невзрачная и всеми позабытая мелочь, однако, нежно дотронулась до сокрытой в недрах его поэтичной души тонкой струны удовольствия, сквозя еле слышной мелодией через края бесконтрольно растёкшейся по мягкому лицу смущённой улыбки, струясь в утончённом изящном танце, полыхая всё таким же девственно стыдливым румянцем на его щеках. Теперь, когда больше не обременяла нужда сохранять в своём лице образ добропорядочных заботливых родителей, на редкость любвеобильные супруги могли больше не таить свой нежный трепет под покровом милосердной ночи, лишь изредка позволяя себе лихой секундный обмен бесплотными ласками, и чувствовать полную волю в действиях, не боясь быть позорно пойманными собственными детьми. Будь они знакомы в юности, этот чувственный пожар неукротимой чувственной страсти уже давно нашёл бы свой покой в холодных сосудах тел обоих, но в этой прекрасной в своей уникнальности семейке всё не как у людей, так что удивляться лишний раз не приходилось. Осознание того, что тягостные хлопоты по восемь часов на дню теперь не смогут разлучить его с мужем, так трепетно возлюбленным и желанным им изо дня в день, отзывалось в любящем сердце Боксмена особой чистейшей радостью, ведь несмотря на то, сколько протяжённых, гладких и уютно-зелёных лет длился этот счастливый злодейский брак, все эти годы рабочая неделя была из ряда чего-то неприкосновенного, в необходимости чего не вознилакло ни малейших скользких сомнений, и контроля над чем не имел ни один из наисильнейших мира сего, не говоря уже об их скромных фигурках на этой игральной доске неумолимого времени, которым оба каждый раз безотказно жертвовали, добровольно отказывась провести его в компании друг друга, закрывая глаза на серость и мерзопакостный тонкий шёпот нескончаемой рабочей рутины за спиной. В дни былого туманного одиночества вдохновенный Бокс хватался цепкими предпринимательскими ручонками за абсолютно каждый изредка поворачивающийся заказ от гнусавых щуплых злодеев с редкими сальными волосами, живущих всю жизнь в призрачной убеждённости в своём величии и абсолютном превосходстве, потехи ради отстёгивавших ему до смешного заниженную сумму из толстых кожаных кошельков, сделанных из той же баснословно дорогой кожи, что и их грязные ботинки, которые ещё ни один образец культурного могущества "высшего общества" не удосужился снять, наступая на скурпулёзно выстиранный белоснежный ковёр. И речи не могло идти о строгом расписании, а всю его хлопотливую деятельность можно было охарактеризовать простым и лаконичным словом "фриланс". Однако, с неожиданным появлением в жизни компании нового руководителя в лице в истинном своём изящном проявлении практичного и строгого профессора Веномуса, расписанные по часам рабочие таблицы без единой свободной ячейки (кое-где информация была написана даже дважды) покрыли толстым слоем поверхность некогда девственно чистой стены рабочего кабинета, а о блаженном выдохе и терпеливо ожидающем отдыхе осмелиться подумать выходило только в возмутительно вожделенные и несправедливо короткие выходные дни. Это всегда ложилось отдельными мазком особо густого тона понурой серости на холст его светлой души. Однако, воображая себе во всех красках и мельчайших случайных подробностях все забавы, которыми теперь их влюбленные сердца смогут наполнять каждый исполненный свободы и уталивший жажду времени день, ему небесным озарением снизошло осознание того, что супруг ведь на самом деле ещё даже не догадывается о его гениальной и всеобъемлющей идее, и не лишним было бы поставить его в известность. Подаваясь навстречу волне нахлынувшего вдохновения, он машинальным движением сорвал с крючка некогда небрежно оставленную им там рубашку, поверх завязав тонкий поясок пушистого халата, перехватывая округлый мякиш пухлого живота (он тонко улыбнулся, украдкой подметив содержимое карманов). Сверкнув исполненными уверенностью глазами, он немного поправил расстёгнутый на несколько верхних прозрачных пуговиц воротник, одобрительно кивнув молчаливому отражению зеркале, как бы соглашаясь с ним в том безоговорочном факте, что отдых благотворно влияет на его природную мужскую статность и обаяние. Воодушевление буквально пожирало его изнывающую в ожидании материальную плоть, откуда-то из бессознательной глубины выбрасывая на берег с приливом эмоций щекотливую россыпь мурашек на прятавшемся в плавных переливах спины позвоночнике, стремительно обволакивая каждый позвонок снизу вверх, заигрывающей остринкой отзываясь в мыслях, особо волнующих его пылкое жаждущее сознание. С завидной для человека его комплекции скоростью он исследовал длинные и запутанные, словно переплетённые им самим в бесконечном железном лабиринте, коридоры Boxmore, следуя по свежим следам, оставленным Веномусом, и в итоге упёрся лбом в холодную гладь железной двери кабинета для совещаний, с минуту наслаждаясь её приятной прохладой, и переводя дух. Пылающий очередной гениальной мыслью он мог освещать её ослепляющим светом города, указывая путь заблудшим бедолагам-мореплавателям, горы мог свернуть на пути к недостижимому, и достичь, но рано или поздно тяжесть его собственной физической оболочки остужала героический пыл, будучи единственным, пожалуй, что останавливало его от соперничества с богом. Вдоволь насытившись кислородом, он поправил растрепавшиеся в природно-неказистой и по-простому житейской волне непослушные волосы цвета первой сочной весенней травы, уже успевшие высохнуть, ни то от его личного гениального пыла, ни то от приятной температуры помещения, окончательно заметая следы недавней прогулки под дождём. Он робким неспешным движением поднёс дрожащую в чувственном изнеможении руку к открывавшей дверь электронной панели, в какой-то момент окончательно остановившись, любовным встревоженным движением проведя мягкими пальцами по выпуклой поверхности кнопок, так и не нажав ни одну из них. "А вдруг он откажет?", – неожиданная, но логически обоснованная мысль звонким щелчком переключила его внимание на невзрачную, но очень важную деталь, игнорируемую им прежде: так дерзко принятое им радикальное решение было сугубо единоличным, без учёта скромного мнения профессора, который, зная его суровый северный нрав, мог и прийти в бешенство от таких заявлений партнёра. Уже давно знакомое липкое чувство стягивающего и засасывающего в свою пучину безысходного и абсолютного страха снова медленно окутывало его своими вёрткими холодными щупальцами. Этот акт наивно-импульсивного эгоизма действительно мог стоить ему доверия кого-то жизненно необходимого и хранимого в самом центре на первый взгляд до последнего кусочка злобного сердца. Допустить этого было категорически нельзя. Отбиваясь от навязчивых мыслей о неприглядном, он в очередной раз напомнил себе о том, что тянуть за собой лохмотья трудовой пытки, раз за разом спотыкаясь о рвань былого восторга, с оглушительным грохотом падая наземь, поднимая клубы пыли, затягивающие усталые глаза сладостной повязкой "скоро всё кончится", учёный был больше не в силах. А любящий супруг на то и отрада глаз, и утеха души, что сможет в своих бархатных и одурманивающе нежных объятиях заключить и принять любую правду, стирая подушечкой аккуратного пальца глубинно серую графитовую грань между совместным счастьем и отшельническим страданием. Танцуя пухлыми пальчиками по кнопкам, он ввёл заветный код, затушив тлеющий фитиль догоревшей ало-красной свечи своего сладострастного томления, с головой окунаясь в свою новую и опьяняюще прекрасную новую жизнь. В глаза резким ослепительно-белоснежным напором ударил свет нескольких больших электрических ламп, великолепно справлявшихся со своей задачей по освещению просторного помещения. Сконфуженно зажмурив глаза от неожиданности, мужчина пару секунд нетерпеливо тёр их пухлой рукой, в попытках выбраться из цепких лап тьмы неведения. И вскоре ему действительно удалось восстановить потерянный взгляд, теперь анализировавший каждую мелочь в комнате, жадно считывая в мельчайших подробностях информацию, словно рентгеновскими лучами пронизывая насквозь стены и мебель, выцепляя для него самое необходимое. И если остальное здание, заплывшее тьмой и умиротворением, каждой незакрытой трещиной в стенах прошлых дней просто сквозило былым холостятским, сугубо по-Боксменовски грубым и крепким духом – этот аккуратный и неприметный на первый взгляд кабинет выглядел совершенно неуместно ухоженным в его контексте, словно ещё чисто сверкающая новизной деталь, неумело приделанная самонадеянным сыном к развалюхе-машине старого отца, от которого она досталась ему в скромное наследство. Обыденные в этом месте голые и неотёсанные серые столы для резки и препарирования здесь заменила длинная и без доли преувеличения роскошная мраморная столешница, с особой тщательностью и трепетом отполированная до зеркального блеска. Обычно вокруг стояли из чистой формальности мягкие пуфы, обтянутые кроваво-красным кожзамом, как бы подыгрывая окружающей дороговизне, маскируясь и теряясь в ней, не раскрывая истинной натуры, но сегодня лишь его дальний от входа конец венчало величаво-одинокое, абсолютно классическое и без лишних деталей, строго отрегулированное по высоте, аккуратное и лаконичное офисное кресло с высокой спинкой. С первого же взгляда на помещение было очевидно, кто из супругов занимался его отделкой, но вот в вопросах условий для постоянной работы предусмотрительный и точный Веномус предпочитал неоправданному шику и искушённым дизайнерским изыскам бессмертную классику, удобство и практичность. Очевидно, и сегодня этот зал кишел бы вдоль и поперёк смазливыми ползучими гадами из злодейского совета, по сравнению с которыми даже сам профессор в змеи не годится, в очередной раз пытавшимися мерзким и тихим обманом загрести своими засаленными пальцами как можно больше, за куда меньшую установленного стоимость. Но помимо того, что никому из них ещё ни разу так и не удалось переиграть аналитически точный склад ума учёного, под таким сильным дождём, Боксмен был абсолютно уверен, их насквозь и глубже токсичная кожа наверняка бы поплавилась от мельчайшего соприкосновения с водой, так что все трусливо сидели в прогнивших маленьких норах, лишь в свете большого голографического экрана мелькая нарциссичными рожами. То ли дело его муж: услада измученных очей, сокровенная мечта наяву, вечный азарт и пламенное увлечение, сейчас лишь со скучающе поникшей в еле-заметном жесте головой, тонкими изящными пальцами перебирал шариковую ручку, ловкими движениями заставляя её легко перекатываться от одной фаланги до другой вместе с сердцем безвозвратно и бесконечно влюблённого изобретателя. Ах, как же ловко умели приласкать его эти длинные холодные руки, как единственным своим беглым прикосновением обездвиживали и растворяли в нём блеклую тень беспристрастного приличия! И как же хотелось сейчас окунуться в них, прижать небрежно к себе, прильнуть горячей щекой, а потом- Из сумрачной дымки задумчивости его вывел довольно резкий и знаковый жест Веномуса, имевший в себе настойчивую просьбу покинуть помещение. По-прежнему застыв массивной тенью в дверном проёме, возмущённый Боксмен поморщил нос и нахохлился. – Тц, как грубо, – оскорблённо пробубнил он себе под нос, решив, что такого отношения к себе не потерпит. Тонкая жидкая ухмылка пронизывала его лицо, когда он вальяжно и показательно-медленно прошагал в центр зала к противоположному краю столешницы, всем своим издевательски самоуверенным видом демонстрируя, что он не намерен никуда уходить, после чего в устрашающем изгибе навис над ней, оперев руки на локтях и продолжая пристально наблюдать за супругом, скурпулёзно считывая каждое его движение. За тем, как лёгок, благородно чист и прекрасен в каждом своём движении со стороны был Веномус, чем бы тот не занимался, учёный мог без устали наблюдать целую вечность, а может быть и дольше, однако сейчас он не мог просто равнодушно и безучастно смотреть за тем, как в очередной злосчастный раз работа отбирает его драгоценного мужа. К его изумлению, решительно никаких изменений в действиях объекта его пристального внимания не наблюдалось, а сам он лишь продолжал то и дело пренебрежительно махать рукой, даже не удосужившись поднять взгляд навстречу. "Как непредусмотрительно с Вашей стороны, Профессор Веномус", – податливое и пластичное выражение его мягкого лица приняло вид крайне неоднозначный, с блеском озорной хитринки в прикрытых холодным издевательским прищуром глазах, и упоением в лучезарной и хищной улыбке, обнажающей россыпь острых, но обычно галантно спрятанных зубов. Этот абстрактно стихийный и непредсказуемый безумец точно знал, что делает. Медленно отойдя к стенке, набирая разгон, он подбежал к столу, с характерным звуком плюхнулся на пол, и по гладкому и скользкому кафелю с комичной лёгкостью непринуждённо проскользил вдоль всей его длины до противоположной стороны, прямиком к ногам Веномуса, победно водрузив голову ему на колени, сохраняя при этом такую невозмутимость во всём своём виде, что казалось, будто так и должно быть. Уголок губ мужчины по-детски нетерпеливо вздрагивал, готовый оставить тщетными его попытки сдержать исполненный самодовольной радости смех, но крайне своевременный щекочущий внутренний порыв романтической нежности в последние секунды спас его пернатый зад. Потрясающе сыгранная им невинность в чистейшем своём проявлении пробивалась через его большие и широко раскрытые очарованием глаза, пока учёный ожидал дальнейшей реакции супруга, обескураженного эдаким дерзким его поступком. Отпуская призрачные надежды на серьёзный разговор о своём решении, он с удовлетворением упивался мыслью о том, что теперь внимание Веномуса находится под его единоличным и безоговорочным контролем. В то время как сам профессор хоть и старался из последних сил сохранить на спокойном каменном лице извечное безразличное и сухое выражение, прерывисто продолжая разводить демагогию о приоритетах компании, всё же судорожно неловко вцепился вспотевшей ладонью в пишущую принадлежность и принялся размашистыми движениями интенсивно выводить закорючки букв на листке блокнота, одиноко ожидавшего своего часа подле него. Каждое новое скольжение ручки по бумаге отзывалось в стенах кабинета эхом до того резким и громкими, что сразу становилось ясно, что вместе с густой синей пастой на листе бушевал и вихрь его бурных эмоций. Дописав своё, вероятно, довольно чувственное послание, он, стараясь сделать это как можно незаметнее, опустил блокнот и ручку под стол, передавая их в руки Боксмену. Кривая второпях написанная надпись занимала почти всё белое пространство, и гласила следующее: "Какого чёрта ты творишь?! Не видишь, что я занят?" Внимательно ознакомившись с информацией, демонстративно пощурив глаза и пару раз кивнув головой, дополняя свой саркастично-деловитый учёный образ, Бокс только еле-слышно злорадно хмыкнул, неторопливо записывая на том же листке свой ответ, и возвращая всё обратно наверх, будто невзначай, но так же медленно и с нарастающим наслаждением проходясь рукой аккурат вдоль ноги супруга, поднимая блокнот. "Я так соскучился, не уделишь мужу немного внимания? ;)" "Да что ты вообще здесь забыл, засранец? Почему именно сейчас?", – потяжелевшая от мыслей голова Веномуса гудела болью непонимания и ответственности, неприятным покалыванием отдавая в висках. И без того напряжённое обсуждение текущей сделки, требовавшее от него полной сосредоточенности и сложных мыслительных процессов, становилось вдвойне, если не втройне сложнее в компании неожиданно "заскучавшего" супруга под столом. Абсолютно сбитый с толку, в отчаянных попытках сохранять холодное самообладание, он продолжил писать: "Как тебе удалось заскучать с таким количеством работы? Это слишком выгодное предложение, мы не можем рисковать" Вновь без особого интереса торопливо пробежавшись глазами по написанному, настойчивый изобретатель только раздражённо выдохнул, после чего, в полной мере довольствуясь своей властью и безнаказанностью, словно бесстыжий вор, готовый в свои цепкие ручонки набрать самого ценного из щепетильно спрятанных от лишних глаз сокровищ, расположил блокнот уже на дрожащих в волне бешенства ногах мужа, и продолжил написание ответа прямо на нём, изредка поднимая голову, со страстным упоением наблюдая за тем, как тот нервничает. Злодейская долька в его натуре ликовала, фонтанируя восторженно брызгами превосходства, но такое положение лишь раззадоривало скромно прикрытое им сладострастное наслаждение. Потому, очередной раз передав блокнот наверх, он удобнее уселся, переводя вес с мягких ног на колени, после чего резким движением широко развёл в разные стороны тонкие угловатые колени профессора, не успевшего противиться его воле. Первородное желание ослепило его, жаждущая кровь неслась по напряжённым венам с невиданной скоростью, бурля его страстью и наполняя ей без остатка каждую часть тела, предавая ему шелковистый тёпло-розоватый оттенок. Он не был больше скован тяготами стыда и робости, а движения его оставались необузданно дикими и безнаказанными. Не поспевала за ним тень приличия, а сам он в порыве своего блаженства был выше любой кары, пока и сделка, и весь злодейский совет незаметно шли побоку в этом его вожделенном мирке, где сейчас не существовало никого, кроме Боксмена и его мужа. Угнездившись в горячей впадине между его ног, он всё плотнее прижимался к телу профессора смиренно ожидая вознаграждения за своё затянувшееся томление. "Я своё отработал, а сейчас самое время для хорошего заслуженного отдыха" От неожиданно решительного действия учёного, Веномус встрепенулся, чуть ли не подпрыгнув в кресле, смущённо переливисто бормоча многократные извинения испугавшимися такого его поступка собеседникам, после чего с невиданной доселе агрессией начал водить ручкой вдоль блокнотного листа. Теперь не сложно было поверить в то, что тонкая бумага вот-вот порвётся или загорится под его пером от той скорости, с которой строчил свой гневный текст мужчина. Параллельно он безнадёжно старался оттолкнуть Боксмена ногами, или хотя бы вновь свести их вместе, в безжалостно сильном движении сжимая его плечи и голову, но, казалось, что его ненасытной похоти это приходилось даже по нраву. "ПРЕКРАТИ НЕМЕДЛЕННО, СО МНОЙ НА СВЯЗИ ВЕСЬ ЗЛОДЕЙСКИЙ СОВЕТ!!!" Он практически ударил Бокса блокнотом по лицу, когда передавал его вниз, но тот, к своему счастью, успел увернуться. Наступило зловещее, предвкушающее и томительное затишье. Требовательные ласки изобретателя прекратились так же резко, как начались, но только потому, что теперь он практически не шевелился, застыв сосредоточенно в статичной позе, медитативно выводя что-то на клетчатом листке, так что профессор только и делал что обеспокоенно бегал взглядом до экрана и обратно вниз, слушая отбивавшее ускоренные ритмы взволнованное сердце, не зная, чего ещё можно было ожидать от супруга дальше. Однако вскоре тот всё-таки закончил запись, но в этот раз решил не отдавать блокнот ему в руки, а просто перевернул его, держа возле собственного разгорячённого лица, лучезарно улыбаясь во все тридцать два. На помявшемся от усилий листке были только два чётко выведенных чернилами слова, с особо жирной точкой в конце, лишний раз укреплявшей серьёзность и нерушимость написанного: "Заверши звонок." Раздраженный Веномус стиснул зубы настолько сильно, что можно было услышать их скрип, и попытался выхватить блокнот у него из рук, но из такого положения сделать это незаметно было попросту невозможно, так что быстро сдался, пока Боксмен лишь дразняще из стороны в сторону махал им под столом, в очередной раз акцентируя внимание на надписи. "Какая муха его укусила? Ну почему именно сегодня? Зачем он вообще это делает?", – обречённый биоинженер уже не мог найти ответа на свои многочисленные вопросы, и просто, как данность, принял тот факт, что не понимает ни секунды происходящего. Это было абсолютно не свойственно упёртому работящему Боксмену, которого приходилось за уши оттаскивать от очередного гениального проекта всё это время. Что же изменилось, и как лучше поступить? Ему ничего не стоило нажать единственную кнопку, прервав связь, как на этом настаивал супруг, но вместе с неосязаемым проводом телефонного звонка порвался бы и хлипкий канат шанса на удачное заключение сделки, на котором он сейчас из последних сил балансировал, едва ли не срываясь вниз, в пропасть Боксменовской ласки и очарования. Но какой лично ему прок от всего этого? Не могло до такой степени сильно охватить его до простого банальное низменное желание тела. Веномус за все эти долгие и исполненные счастьем годы слишком хорошо узнал мужа, чтобы так легко поверить во что-то подобное, а потому даже не сомневался в том, что нечто внешнее двигает этим потоком необузданной и могучей энергии в каждом новом его действии. Ему лишь, как на зло, не удавалось понять, что именно. Всю жизнь Боксмен испепеляющим пламенем хаоса венчал свою собственную жизнь, и освещал путь ему, открывая невиданные горизонты, о покорении которых профессор и мечтать не мог. Именно в эту его неповторимую и всеобъемлющую стихийность, эгоистичную напористость и неудержимое рвение к цели, не подвластное никому, кроме него самого, однажды так же неожиданно и бесповоротно и влюбился заскучавший биоинженер. Он искрился светлой надеждой, пылал едкой жаждой новых свершений, обжигал алым пламенем страсти и согревал любовным теплом холодный очаг его отчаявшейся души. Боксмен был ярким светом, на который, ломая уставшие ноги, бежал без оглядки по тёмному и, казалось, бесконечному коридору тоски и одиночества профессор, бросая всё и рискуя всем, что имел. И не прогадал. Мягкий и податливый, словно кусок заготовленной глины, учёный струился и таял между его холодных пальцев, послушно принимая с заботой заданную форму. Умелым штрихом мастерской руки приводя в порядок этот острый и неотёсанный кусок забытого всеми, оставленного в углу злодейской мастерской материала, Веномус создал шедевр, отныне своим совершенным великолепием державший в страхе каждого, кто когда-либо имел наглость смотреть на мужчину свысока. Почему же теперь он так проворно ускользал из-под его контроля, а при любом неосторожно брошенном движении обдавал жаром своего дикого природного естества? "Я ничего не понимаю...", – прикрыв рукой бездонные серые глаза, стараясь хоть так скрыться от сюрреалистичной и размытой действительности, пролетающей мимо с бешенной скоростью, он стал всерьёз ощущать, насколько нечёткими, жидкими и тягучими становились его собственные мысли. Спутанное сознание петляло где-то там, внизу, сливаясь с порывом Боксмена в единое целое, насыщая его ещё большим могуществом. Материальная реальность ускользала вслед за отточенными движениями больших рук супруга, игравшего с ним, крепко сжимавшего в тёплых ладонных ямочках всё его непреклонное благоразумие, стремительно сгоравшее сейчас в каждом новом пламенном прикосновении. В то время как Бокс, продолжая неистовствовать, соблазнял профессора быстрее закончить разговор и наконец подчиниться его движениям, отбросив гордость, ставшую его единственной помехой. Ему тоже не составило бы труда встать и самому бросить трубку на правах соуправляющего, сложно не было и выдать себя, заводя руки всего немного дальше, под тонкую ткань его глубоко синего оттенка водолазки, заставляя экстренно всё бросить, зная то, насколько сильно Веномус озабочен своей репутацией. Но разве это было бы так же увлекательно, как действовать незаметно, совращая его благонравственное сознание до тех пор, пока он сам не придёт к решению закончить переговоры, сломленный, размякший, лишённый воли отказать? Разумеется нет. В этой чётко спланированной игре у Боксмена в кармане была единственная победоносная тактика, а в руках самый надёжный рычаг давления. Но помимо очевидного желания удовлетворить живой азарт, в его действиях прекрасно читался и другой, более глубокий и значимый смысл, благодаря которому Веномус во что бы то не стало обязан был бросить трубку по собственной воле, пусть и с небольшой помощью. Не имеет значения как, абсолютно не важно и то, сколько времени это займёт, он будет терзать его до тех пор, пока суровый принципиальный профессор не расколется, раскрыв широко затянутые беленой рутины глаза, увидев наконец, что контроль над своей собственной жизнью сделает его в десятки раз сильнее, чем контроль над сотнями, и даже тысячами жизней других людей. В постоянной погоне за недостижимым феноменом абсолютной власти, хоть раз взглянул ли он под ноги? Едва ли. Раз за разом мучительно долго утопая в бездне одиночества он молил о помощи, кричал, пока не растворился окончательно в пещерах сознания хриплый голос, так никем и не услышанный. Он умирал и возрождался вновь, вдохновлял и держал в страхе, поддавался отчаянию и окончательно закрывал ему дорогу в своё неприступное сердце, день ото дня окружал себя сотнями, тысячами, миллионами, и всё лишь ради того, чтобы в очередной раз задохнуться в могильно-холодных когтях одиночества, будучи забытым всеми. За каждым великим поступком этого бедного человека робко скрывался первобытный страх остаться наедине с самим собой, но за все долгие годы своей полной свершений жизни он так и не осмелился понять, что это всегда и было единственным спасением от вечных страданий и заведомо провальных попыток заполнить пустую и холодную, покрытую пылью времени, полость в самой глубине его остывшего и окончательно замёрзшего сердца. Этого не суждено было разглядеть молодой, зелёно-наивной и мягкотелой Спаркс, это же и стало её роковой ошибкой: вручив жаждущему вазу, некогда толстое добротное дно которой теперь зияет огромной дырой, не придётся удивляться тому, что всю жизнь он будет пытаться заполнить её, чтобы напиться, но даже если вычерпает реку – в итоге всё равно останется ни с чем. И внуши ты ему ласково: "не волнуйся, ты достаточно постарался, чтобы наполнить её, пришло время остановиться" – нарастающая жажда никуда не денется. И потому она бледным шлейфом тёплых волн растворилась с мреянием тусклых огоньков неокрепшей и игривой первой юношеской любви на дне глубокого океана той роковой летней ночи, которую юная дева поклялась великой и молчаливой луне ни в коем случае не упоминать больше. Изредка лишь, во время стихийных прогулок по зыбкому берегу мыслей, с тёплым бризом воспоминаний доносился до ушей падшего героя её тонкий прощальный шёпот, гулким эхом отзываясь в полости его околевшей души, пролетая её насквозь, и вновь исчезая в ночной суете, не оставляя после себя ничего, словно ничего никогда и не было в его таинственном скитальческом прошлом. Это же и было самым потаённым и мучительным кошмаром старины Боксмена. Каким выигрышным не было бы так удачно занятое им положение, всё больше скользких мыслишек окутывали его сознание, приводя мужчину в состояние животного ужаса, который становился тем сильнее, чем дольше скептический и холодный взгляд супруга упрямо избегал его. В его холодных руках он был абсолютно так же слаб и беззащитен, и стоило ему только догадаться об этом – всё интимные манипуляции потерпят тотальный крах, окончательный и безвозвратный. А до тех пор, это ни что иное, как взаимный шантаж. Пламенный, эгоистичный и безжалостный шантаж! Так, лишь так, и никак иначе невозможно было выжить в этих безумных и страстных отношениях двух гениальных учёных, самые опасные из экспериментов проводивших на своих собственных чувствах. Именно это и двигало его вперёд, заставляя бороться: навеки лишённый рассудка этим сладостным азартом, вдохновенный изобретатель день ото дня в схватке с жалким мирком, исполненным самых гадких и неудобных обстоятельств, срывает джекпот, в очередной раз доказывая, что достоин всей любви этого утончённого создания, упиваясь ею, насыщаясь нежными робким глотками, подпитывая пламя своего безграничного вожделения ко всему его естеству. Это и есть то фигуральное нечто, что никогда не даст ему смешаться в грязь с ветром и песком на холодном берегу его прошлого, а поможет гордо идти рядом, придерживая трепетно за руку, согревая своим теплом, затмевая своим заревом мрак безбрежного ледяного океана, терпким вкусом солёных воспоминаний оставшегося на языке профессора даже спустя столько лет. Его огонь уже долгие и счастливые годы пылает в душах обоих, заботливо питаемый каждым мимолётным горячим поцелуем, словом, прикосновением, осталось лишь немного подтолкнуть Веномуса к осознанию очевидного. Да, в его действиях не было и не будет прыткой юношеской галантности и неуверенности, но это и есть то нечто, за что он навсегда останется любим, и впредь никогда не позволит холодному ветру судьбы заставить сердце этого мужчины продрогнуть. Это стиль его жизни, это стиль их жизни, это – эгоистичный и пламенный шантаж, который продлится до тех пор, пока он не осознает своего истинного могущества, и, полным понимания, таким же неизменно строгим и глубоким взглядом не окинет настоящие владения, уже так давно принадлежавшие только ему. Не имеет значения как, абсолютно не важно и то, сколько времени это займёт, он будет терзать его до тех пор, пока суровый принципиальный профессор не расколется, раскрыв широко затянутые беленой рутины глаза, разглядев наконец в нём спасение от своей неутолимой жажды силы, как однажды сделал это и сам Боксмен, и отопьёт с ним вместе из чаши семейного счастья, осознав, что всю жизнь этого было достаточно для его, на первый взгляд, бездонного сосуда души. Оставалось лишь деликатно подтолкнуть его к этому, как говорится, "Boxman style". Изнывая в ожидании этого чарующего момента внешне и внутренне, заходясь собственными откровенными до неприличия мыслями, сгорая кончиками мягких пальцев в ласкающем нетерпении, он ёрзал руками вдоль нитей ткани на его ногах, дразняще прижимаясь мягким лицом вплотную к приятно-лилового оттенка телу и ненавязчиво цепляя зубами резинку плотно прилегавших к нему леггинсов. Иногда Боксмен оттягивал её с малость бо́льшим энтузиазмом, а после снова отпускал, заставляя издать характерный шлепок после столкновения с кожей. Где-то в глубине своей порочной обезумевшей страстью души учёный с искренним придыханием надеялся, что без исключения каждый член собрания это услышал, и мысль об этом лишь усугубляла в нём возбуждённый восторг. Липкие остатки недавнего ужаса исчезли, словно по щелчку восхитительных длинных супружеских пальцев, как только он заметил, как алым фейерверком рассыпаются по щекам партнёра хаотичные и очаровательно неловкие брызги смущённого румянца. Теперь он ни на йоту не сомневался в том, что именно его предпочтёт любовь всей его жизни работе, обязанностям и непоколебимой каменной гордости, и сам он будет скоро сполна вознаграждён кудесницей-судьбой за свои страстные стенания. "Ещё немного, ну же", – не в силах совладать с собой, в последней неустанной грешной мольбе мужчина шептал и извивался в его ногах, склоняя голову перед его неприступным величием. Как возможно было имея столько силы и контроля, в то же время являться самым бессильным и безвольным кусочком мягкой материи? Он и сам едва ли понимал. Прильнув ноющей поверхностью пылающей щеки к мужественному паху Веномуса, он понял, до чего же тесной для того была теперь ткань предательски растянувшихся в характерном изгибе леггинсов. Это показалось учёному до безумия забавным: это ли не прямое ли (рискну даже сказать, стойкое) подтверждение его полной и безоговорочной победы? Но почему же тогда там, наверху, до сих пор было слышно заунывное кваканье сноба Биллиама, своим утончённым невежеством и пренебрежительным тоном резавшее нежный слух учёного? Томные стоны изливающегося блаженством супруга порадовали бы его куда сильнее. Пришло время финального хода этой тёмной лошадки на монохромной доске взаимного пленения и обожания. Он плавно запустил тёплые подушечки шершавых пальцев под резинку белья партнёра, несколько раз дразняще проходясь в поглаживающем движении по поверхности его идеально гладкой холодной кожи. На каждое прикосновение тот откликался неподвластной контролю электрической судорогой, заставляя Боксмена и самого дрожать, рассыпаясь звонкой пылью сладких и знойных мурашек. Всё также смакующе-неторопливо он спустил всю ткань вниз, наблюдая за тем, как беспорядочными волнами складок она стекает на пол по его модельно-длинным лиловым ногам. Оставив беглый поцелуй на выпиравшей особенно явственно кости коленной чашечки, он мысленно подчеркнул, что теперь порядочную часть свободного времени просто обязан уделять правильному питанию мужа, но не стал зацикливаться на этом особенно долго, ведь сейчас были дела поинтереснее. Может замучить до серости непроглядной тоски рутинная работа, неинтересной может показаться выставка, которую ты посетишь дважды, а может и трижды, даже любимое блюдо однажды может стать до невыносимости тошным, не принося больше радости придирчивому гурману. Но то, что сейчас видел перед собой Боксмен – не надоест ему никогда. Неизменно гордый трофей, апофеоз его ласки, гордый триумф соблазнительного очарования и награда за благородный труд. С тем же вожделением, с тем же взволнованным восторгом в глазах он каждый раз встречал, как самый первый, и всё никак не мог нарадоваться. В то время как профессор, ювелирно улучив момент, чтобы убежать беспокойными глазами от света экрана под стол, с ужасом узнал этот зачарованный пристальный взгляд, направленный теперь в совершенно конкретную точку. Сейчас супруг напоминал ему одного из многочисленных собранных им роботов, лазерным прицелом фиксирующих свою жертву, не давая возможности сдвинуться с места, готовясь в любую секунду начать атаковать. Это так сильно привлекло внимание биоинженера ещё и потому, что пусть всё это время зеленовласый хитрец и старался выцепить хоть секунду жаждаемого им зрительного контакта, раскрепощая и подчиняя своей воле, каждый раз смотрел будто бы куда-то сквозь него, глубоким, сумрачным, серьёзно-меланхоличным, любовно-обеспокоенным, затянутым серой дымкой задумчивости взглядом. А теперь же сиял ясный, как безоблачное небо в знойный летний день, прозрачно-чистый и уверенный, околдованный и требующий, владеющий, готовый действовать. Всё определённо было неспроста, и в его так доверчиво и беспечно распахнутых глазах Веномус отчётливо видел дымчатый силуэт обратной стороны этой вульгарной вероломной выходки, но уже не мог, а может и вовсе не хотел разбираться в её тёмной и загадочной природе. Бесстыжая манипуляция – вот, о чём сейчас возмущённо гудел рой его спутанных мыслей, обнажая ядовитое жало. Не знающий успокоения аналитический склад ума легко помог учёному понять, что именно сейчас так виртуозно пытается провернуть этот пернатый мерзавец. И в любой другой ситуации он бы с радостью повёлся, что греха таить: он и сам был в этого человека влюблён до беспамятства, и таял от малейшего проявления любви и ласки, когда после долгого рабочего дня тот находил в себе силы быть ещё и самым прекрасным мужем, о каком раньше профессору и мечтать не приходилось. Галантность и обходительность, нежность и чуткость, великое человеческое понимание и умение сказать нужные слова в нужный момент – всё это неподвластным научной трактовке образом уживалось в этом изобретателе в равной степени со всей импульсивностью, эмоциональностью и беспорядочной вселенской хаотичностью, и не могло быть сочетания прекраснее. Со звучанием этой симфонии хотелось встречать каждое утро, ощущая на сухих губах её тонкий и терпкий привкус, весь день хотелось носить с собой под самым сердцем, не отпуская от себя ни на секунду, ощущая родственное тепло и прирывистое ритмичное биение, а по вечерам целиком отдаваться обжигающей лицо волне её знойного дуновения, остающегося под утро лишь трепетной игрой свежего ветерка, шутливо закручивающего в спиральки его глубинно чёрные волосы. Да, он был влюблён, так, как никогда то до этого, и как никогда не был бы вновь, если бы в один из дней это всё неожиданно прекратило своё прекрасное и тихое существование: однажды он уже совершил роковую ошибку, не придав этим отношениям должного значения, но теперь понимал, что не прожил бы и дня с осознанием того, что больше не сможет найти покой в мягких и всегда искренних объятиях Боксмена. Но сейчас, в порыве очередного необъяснимого и спонтанного поступка, тот по абсолютно непонятным причинам из кожи вон лез, лишь бы только ослабивший бдительность профессор, видите ли, сам решил завершить звонок, чтобы он оказался по итогу совершенно не при делах, да и вообще, просто мимо проходил. О нежных ощущениях не могло быть и речи, непоколебимая гордость мужчины стремительно покрывалась трещинами прямо на глазах у совета, а единственным выходом из ситуации было подчиниться его неясной просьбе, раньше это случится или позже – не имеет значения. Но пока в этом отяжелевшем, бренном, ослушавшемся его воли теле есть силы, чтобы сопротивляться – из банальной ребяческой вредности он продолжит держаться, чего бы ему это не стоило. "Выскочка, эгоист и манипулятор... Чёрт побери, как же я хочу его",– удручённый безвыходностью ситуации, он стукнул кулаком по столу, ещё раз извинившись перед собеседниками, имевшими уже обыкновение шарахаться от каждого нового движения учёного. Это замкнутый круг, где чем дольше тянет один, тем больше страдает второй: гениальная ловушка, в которую он сам не заметил, как умудрился попасть. Как возможно было имея столько силы и контроля, в то же время являться самым бессильным и безвольным кусочком мягкой материи? Он и сам едва ли понимал. Вопросы из разряда "Почему?" и "Зачем?" уже совсем не интересовали негодующего Веномуса. Теперь его опьянённым сознанием двигали лишь принципы собственного поцарапанного самомнения, чистейшее любопытство и даже своего рода игровой азарт. Уступая необузданной настойчивости Боксмена, профессор отчаянно хватался за ускользающие с невиданной скоростью последние надежды на победу в этом неравном, непредсказуемом и абсолютно неоправданно стихийном "сражении": он постарался занять статичное положение в кресле, исключая любую возможность двинуться, иннерционно поддавшись процессу, и застыл в нём, опасаясь, что в любую секунду может окончательно потерять контроль над своим телом и его желаниям, пульсирующей волной ласкающими содрогающееся в сладострастном изнеможении лоно. Теперь он ощущал себя свечой, стойкой и обречённой, распаляемой душевным огнём в руках супруга. Тонкой церковной восковой свечкой, чистота которой плавится и тает в пленяющем пламени земного человеческого греха. И как же глупо было отрицать то, что он неудержимо жаждал излиться каплями белоснежного воска вниз по его большим рукам, теряясь в сумасбродном танце сбивчивых и любовных прикосновений, но мужчина упрямо отрицал, продолжая сгорать, словно свеча, стремительно и неумолимо. Связывать слова между собой становилось до невыносимости сложно, а потому теперь он всё больше ограничивал живое переливистое обсуждение кроткими и знаковыми кивками головы, изредка лишь с трудом размыкая крепко сжатые челюсти, страшась издать в порыве звук совершенно неуместный во время обсуждения торговых отношений. Сложнее всего поддавались призрачным остаткам его самоконтроля глаза, которые при каждом новом непредсказуемом и изворотливом движении партнёра так и норовили закрыться в блаженном одобрительном жесте. Происходящее теряло свою сущность, медленно растворяясь и уплывая от его рассеянного внимания всё дальше, а нудные монотонные реплики собеседников серым шумом звенели в ушах, не отзываясь в мыслях теперь ни каплей здравого смысла. И хоть при всём при этом вид ему удавалось сохранять неизменно угрюмый и сосредоточенный, надежды разобрать хоть что-либо из болтовни Биллиама покинули его окончательно. "Мне просто нужно что-нибудь придумать, я просто обязан, я-", – неосторожно брошенный под стол взгляд прервал поток его судорожных беспокойных мыслей. Словно самостоятельно втыкая нож в свою беззащитную спину, профессор неосознанно сделал то, чего с таким усердием старался избежать всё это время, и был моментально наказан непреклонным судьёй судьбы за эту фатальную оплошность. Или всё же невероятно щедро вознаграждён? Кто знает... Однако же картина, развернувшаяся внизу, мощной волной энергии ударила по его затылку, словно увесистым предметом окончательно добивая в мужчине порядочность и благоразумие, тупой болью желания разливаясь по самым недоступным уголкам его тела и души, слившихся теперь воедино в горящей пульсации. Там, сквозь серое покрывало тени массивной столешницы, едва стыдливо покрывавшее всё обнажённое свету откровение Веномуса, пробивались с очевидно наигранной застенчивостью две мягкие ручки, любовно придерживающие его в щекотливо-чувствительных местах, а вслед за ними выплывала откуда-то из мрачного пристанища и голова, одна часть которой была картинно неряшливо прикрыта ворохом растрепавшейся зелени густых волос. Лицо выползающего также передавало на себе выражение уже не столь хозяйственное и наглое: скорее, до боли жалостливое и умоляющее, растворяющее в глубине воронок полузакрытых глаз последние шансы на спасение. Мягкие кисти теперь дрожали рябью неподдельной ласки и трепета, оставляя каждым своим прикосновением тёплый след восхищённой опаски и предвкушения, словно и не член был в них вовсе, а нечто священное, недостижимое и вожделенное простым смертным. Окончательно являя свой лик всё также нещадно бьющим в глаза едким лучам электрического света, Боксмен всё же закончил движение, неизменно нежной дугой объятия обхватив пояс супруга, прижавшись к тому вплотную. Окончательно закрыв затянутые поволокой страсти глаза, он глубоко выдохнул, заставив Веномуса ощутить на поверхности чувствительной кожи жар своего дыхания, замирающего во время каждого нового болезненно-сильного удара пламенного сердца в ноющей груди, после чего, едва касаясь большими и мягкими, сухими и горячими губами поверхности, оставил лёгкий и протяжный поцелуй уже значительно выше колена. Найдя это положение удобным, он замер в нём, продолжая действовать: умилительно небрежно щекоча профессора кончиками сбитых салатовых локонов, он немного разомкнул губы, медленно двигаясь вверх, вдоль поверхности всё так же таинственно-холодной, натянутой лиловой кожи. Позволяя себе лишь редкие секундные дразнящие прикосновения влажным и обжигающе-горячим языком, он судорожно пытался дрожащими руками держать в узде свой неизмеримый пыл, высвобождая его медленно, порционно, наслаждаясь пикантной палитрой ощущений. Лениво приподняв отяжелевшее веко единственного человеческого глаза, он снова любовался лицом любимого мужчины, теребя одной рукой непослушный пояс мягкого халата, неспешно развязывая большой узел на нём. Как только Боксмен понял, что теперь партнёр смотрит на него таким же рассеянным пристальным взглядом, жадно поглощая каждое его движение, танцуя с ним в такт радужками всегда таких глубоких, строгих, задумчивых, но теперь настолько любящих, податливых и в некоторой степени восхищённых глаз, он и сам внимательнее всмотрелся в их прозрачную поверхность, просвечивавшую настоящее душевное его состояние. Ярче всего в них читалось всё же возбуждение, пламенная и необузданная страсть, распаляющая и сжигающая его вслед за Боксом, так что, скорее всего, ослеплённый ей же, он вряд-ли чётко видел что-либо из действий супруга, способный мыслить лишь о пленяющей теплоте его большого и мягкого розоватого оттенка лица. Мужчине это безумно нравилось. Нравилось так бесстыже брать мужа в заложники, будучи в то же время его собственной беззащитной жертвой. Нравилось то, как нежно и нетерпеливо тот распаляется, умилительно нелепо пытаясь это скрыть. Нравился каждый момент этого вечера, который хотелось запечатлеть на веки. Нравилось то, что он наконец победил. Нехотя прервавшись, наблюдая за тем, как дрогнул в плену пытки ожидания Веномус, изобретатель немного выпрямился, подавшись вперёд, при этом всё ещё оставаясь вне видимости камер экрана, и размеренно беззвучно проговорил, медленно и чётко, так, чтобы супруг мог прочитать по губам: "По-жа-луй-ста" Закончив фразу, он легко тряхнул раскидистыми плечами, шурхнув пухом халата, покладисто скатившегося на пол, оставляя изнемогающую алую наготу учёного скрытой теперь лишь тонкой белоснежной тканью мятой рубашки, едва ли покрывавшей нижнюю часть его изнываюшего в жарком томлении тела. Он пришёл сюда с конкретным желанием: победить, доказать свою необходимость, отвоевать то, что по праву принадлежит ему, подчинить своей воле, завладеть им, насладиться им. Но всем, чего хотелось этому решительному человеку сейчас, было просто прижаться к его обнаженному телу и раскрытой порывом душе, ощутить горячей кожей сбивчивое биение его любящего сердца, отдать без остатка всего себя, благодарственно шепча раз за разом его имя, поддаваясь сладостному движению, блаженно благодаря того за терпение, прежде чем раскрыть истину своих намерений. Возобновляя прерванную череду ласкающих движений, теперь он не отрываясь смотрел прямо в лицо Веномусу, словно верный пёс на привязи, натягивающий в отчаянном рывке толстые звенья своей металлической цепи, тихонько скуля и покорно ожидая, когда его наконец отпустят резвиться с вольными порывами ветра. Затишье ожидания заглушил грохот удара кулаком по столу. Челюсть Веномуса бесконтрольно разомкнулась, отпуская в пространство кабинетной суеты блаженный хриплый выдох, который мужчина судорожно попытался замаскировать кашлем, но вышло, по-честному, слабо и неказисто. Он обессиленно опустил голову, так, что теперь дрожь в его тонких широких плечах стала явственно заметна, но быстро выпрямился вновь, найдя в себе силы начать говорить. – Я пытался пройти на компромисс, но мои старания не принесли пользы. На таких условиях можете не рассчитывать на поддержку Boxmore, – он опустил одну руку под стол, на ощупь найдя лицо супруга, проходясь пальцами по его подбородку и щекам, поглаживая и сжимая их в беглом движении, – Не вижу смысла дальше тратить моё и ваше время. Закончив фразу, он моментально завершил звонок, игнорируя возмущённое кваканье собеседников, продолжающих отчаянные попытки что-либо сказать и опровергнуть. Кандалы обязательств с оглушительным победоносным стуком слетели на пол, освобождая его руки, мысли, похоть, больше не поддающуюся контролю. В наслаждённом движении голова Веномуса откинулась назад, свисая теперь вниз с кресельной спинки копной волос цвета вороньего пера, одну руку он завёл за голову, не в силах противостоять сладостной судороге, сводящей каждую мышцу, а другой плавно перетёк от лица Боксмена к зелёной волне его волос, обманчиво нежно зарываясь в неё длинными пальцами, лишь для того, чтобы после резким движением подтянуть и прижать к себе максимально крепко, изредка ослабляя хватку, давая мужчине сделать вдох. Изгибая корпус в непроизвольной волне во время каждого движения партнёра, возбуждённый профессор заставлял детали кресла жалобно поскрипывать под ним, но наверняка был слишком увлечён процессом, чтобы обратить внимание на такую незначительную мелочь. Не поспевая за собственным дыханием, он жадно хватал ртом воздух, выпуская его секундными прерывистыми выдохами, срывающимися время от времени на тонкие бесконтрольные протяжные стоны. Зудящее в томительном ожидании тело каждым своим сантиметром ощущало блаженство даже сильнее обыденного. Приятная дрожь в ногах донимала его, но тем не менее, найдя в себе силы подняться, указательным пальцем он кокетливо поманил к себе учёного, оторвавшегося от его тела с характерным тихим хлопком, оставляя в напоминание о своей недавней активной деятельности только тонкую паутинку слюны между ними. Тот ещё пару секунд сидел на коленях, не веря своему счастью, но спешно поднялся, взгромоздившись уже на поверхность столешницы, служившей всё это время прикрытием его безрассудных деяний. – Я знал, что ты примешь верное решение, я так вмм- Поток расторопного сбивчивого бубнежа прервал профессор, мёртвой хваткой вцепившийся в губы изобретателя, отняв всякую возможность да и желание ещё что-либо сказать. Наконец имея полную власть над собственными движениями, хозяйственно распоряжаясь ими, находя наилучшее применение, он намеревался получить от супруга всё удовольствие, которым только сможет тот утолить его разыгравшийся сладострастный голод. Утопая изгибами элегантных пальцев в разгорячённой тягучей поверхности его пышных бёдер, он нетерпеливо сжимал их в ладонях, стараясь захватить как можно больше. Практически не давая супругу передышки, хаотичными рывками он продолжал поцелуй, не позволяя ему прерваться: даже в те немногие моменты, когда их губы разъединились, он всё ещё крепко оплетал его горячий язык своим, сохраняя связь. Теперь он беспорядочными торопливыми движениями избавлялся от лишней ткани и ласкал его тело, поочерёдно прижимаясь к каждому его кусочку, наслаждаясь родственным теплом и опьяняющей мягкостью. В какой-то момент он замедлился, потеплевшие ладони соединились в пленительном кольце на горле супруга, и, словно две змеи, поползли вверх по его поверхности подушечки больших пальцев, лёгким нажимом массируя адамово яблоко. С неимоверным наслаждением наблюдая, как бьётся в экстазе Боксмен, профессор и сам только сильнее поддавался его чарам и окончательно тонул в глубинах собственного возбуждения. Однако в то же время на туго натянутых невыносимым ожиданием струнах его оттаявшей и размякшей души плавными переливами еле-слышно играла сейчас любовь тонкую и нежную свою мелодию: дорвавшись наконец до столь желанного им мужа, ему больше не хотелось отпускать его ни за что на свете. Сжав крепко в руках, он боялся выпустить его из них, страшился увидеть, как он уходит. Впервые учёному настолько невозможно сильно хотелось спрятать что-либо в своих объятиях и сохранить, во что бы то ни стало. До чего непереносимо больно было расставаться с ним каждый день, и как же жаждал тот запечатлеть на поверхности кожи навсегда мимолётный горячий поцелуй этого неуловимого мгновения. Проскользив руками вверх по его пылающим алыми спиральками щекам, мужчина любовно поглаживал их, наконец окончив протяжный и чувственный поцелуй, соединяя теперь трепетным касанием их разгорячённые лбы. Сбитое дыхание партнёра облачками пара обжигало лиловую волну его губ, раскрытых в блаженном жесте, выдохи переплетались друг с другом в своеобразную мягкую материю, позволяя Веномусу ещё пару секунд насладиться ощущением на языке сладковатого привкуса его страсти. Общее тепло и чувство детской защищённости окончательно растворяли в себе его тело и душу: казалось теперь, будто два спутанных сознания сливались одно, пульсируя отныне в едином ритме, заклиная движения земной плоти, соединяя их в нечто целое, пылающее и неделимое. Он навечно застыл бы недвижно в глубинах этого момента, если бы только необузданная жажда движения не брала над ним верх: вожделение лилось через край, лишь приходя новой волной при каждом соприкосновении с просящим лоном партнёра. Ничто теперь не могло сковать его движений, и ни одно благо этого жалкого мира не могло сейчас принести мужчине удовольствия бо́льшего, чем соитие с этим человеком. Веномус всё ещё вплотную прижимался к телу изобретателя, ритмично соскальзывая, создавая особенно приятное парализующее трение, так что выдавить из себя какую-либо осмысленную фразу Боксмену было непосильно сложно. Однако находясь в удобном положении, он всё же смог немного сильнее наклониться к уху супруга, кончиками рябивших изнемождённой дрожью пальцев аккуратно скользя вниз по его плечам, прерывая затяжные объятия, и прошептать, едва ли не срываясь на томный выдох: – Пожалуйста... Выключи свет. Даже собрав всю оставшуюся волю в кулак, а мысли в кучу, вошедший в раж профессор едва ли смог оторваться от своих распутных похождений, однако счёл эту идею вполне разумной, ведь острый ослепительный свет действительно бил по уставшим глазам и портил атмосферу. Благодаря кропотливому труду изобретателя, кнопка-выключатель находилась на небольшой металлической панели совсем рядом с креслом, так что исполнение его робкой просьбы стоило Веномусу ничтожно малых усилий . С заботливым прощальным треском медленно погасли лампы, словно стараясь уйти как можно незаметнее, аккуратно прикрыв дверь, оставляя этих двоих наслаждаться интимным уединением. В большое панорамное окно всё так же неустанно стучался дождь, заглушая своим присутствием все шумы и тяготы мира вне кабинета, окончательно отделяя грозовой поволокой это место от всей остальной вселенной, милосердно скрывая за своей серой и невзрачной стеной нечто столь чувственное и личное. Острые очертания зала окончательно растворились в сумрачных руках вечерней темноты, смешавшись во что-то мягкое, убаюкивающее, замершее в спокойствии. От былой колючей понурости не осталось и следа, вечер явил стан до неожиданного прекрасный, а осенняя серость заиграла новыми оттенками, будучи уже не такой уж безнадёжно серой, коей казалась учёному ещё совсем недавно. В тусклом блеске помутневшего неба теперь он видел лишь глубокие любящие глаза супруга, и своё крохотное счастливое отражение в лагуне его угольно-чёрных зрачков. Вот-вот, ещё немного, ещё одна туча массивным слоем своей дождевой ваты покроет небо, окончательно закрывая путь всяческому освещению – и он точно утонет, смешавшись воедино с этой сладострастной манящей тьмой, без единой попытки сопротивляться. Любуясь им, лишённый воли оторваться, он обмирал и таял в его руках, подаваясь навстречу требовательным ласкам, всё вокруг потеряло физическое обличие и какое-либо подобие очертания, и сам он, казалось, вот-вот расплавится, разливаясь обжигающими каплями по телу супруга. Но в какой-то момент всё неожиданно прекратилось. По-прежнему не выпуская Боксмена из рук, Веномус слегка отстранился, обеспокоенно завертевшись по сторонам, вглядываясь вглубь помещения, словно пытаясь разглядеть что-то знакомое в его невзрачной холодной пустоте. Догадавшись, что его так встревожило, разнеженный Бокс тоже немного собрался в кучку и тихо размеренно пробормотал: – В халате, – указательный палец он направил вниз на столешницу, добавляя сказанному соблазнительный оттенок. – Заранее всё продумал, мерзавец, – несмотря на сказанное, уверенный голос собеседника сквозил облегчением и искренней радостью. Немного присев, пытаясь дотянуться до брошенной где-то внизу ткани, профессор машинально поднял голову вверх, намереваясь отпустить ещё какой-нибудь язвительный комментарий, не давая партнёру заскучать в своё отсутствие, но опешил, замерев на месте. Этот взгляд. Ах, этот завораживающий, пленительный, исступленный, полный желания стеклянный взгляд! Будь у живого существа возможность эрегировать дважды – он бы точно сделал это в ту же секунду. С этого ракурса супруг выглядел особенно сексуально, но глаза... Даже имплант, мерцающий тусклым красным светом в дымке греховной темноты, казалось, пульсирует в едином ритме со всем остальным телом, передавая эмоции природные, неукротимые, живые и настоящие. Точно по радужным лапкам ксилофона побежала по лиловым позвонкам дробь восторженных мурашек, а тонкий змеиный язычок высунулся наружу, с характерным шипением завертевшись с огромной скоростью, разрезая воздух вокруг – жест наивысшей степени проявления чувств. На ощупь найдя на полу ворс халатной ткани, молниеносным движением профессор схватил её и подтянул к себе, торопливо обшаривая карманы в поисках желаемого. Каждое его действие было теперь точным и уверенным, быстрым и результативным: теперь было ясно, что было в нём от смертоносной ядовитой змеи. Не торопясь подниматься, словно набрасываясь на жертву, он ринулся в сторону супруга, врезаясь лицом в горячую и мягкую поверхность его пышного паха. Производимые им действия сложно было назвать поцелуями, да и другому предметному описанию они едва ли поддаются: некие ненаправленные страстные рывки, беглые ласковые прикосновения, передающие всю глубину и силу испепеляющего его чувства. Ощущая на поверхности кожи жаркие выдохи супруга, вздрагивая при каждом его прикосновении, Боксмен придерживал партнёра за чёрные, как смоль, успевшие спутаться волосы, позволяя прижаться к себе ещё плотнее, наблюдая с высоты стола за тем, как елозят тонкие соломинки его пальцев по неподатливой крышке флакончика со скользким содержимым. Из множества неприличных вещей в этой комнате, сокрытых полумраком дождливой осени, самым неприличным по-прежнему оставалось мучительно долгое ожидание. Да, Боксмену действительно осточертели постоянные ожидания, ведь, по сути, единственное, что он делал в этой жизни – лишь ждал, сколько бы ни старался для достижения целей. Ждал новых клиентов, ждал выходных, ждал, когда же наконец этот фиолетовый идиот обратит на него хоть немного своего драгоценного внимания. И наконец дождался. Довольно грубым движением притянув Веномуса к себе за горловину тёмной тканевой водолазки, он пристально взглянул на него. Сам изобретатель понятия не имел, как выглядит со стороны (мысли петляли в совершенно отвлечённом ключе, чтобы задумываться о настолько ничтожной мирской мелочи), однако пустой властный взгляд делал всю работу за него. Убрав мягкой ладонью несколько тонких шёлковых чёрных полосочек локонов с лица избранника, он нагнулся к его уху, с лёгким игривым нажимом прикусив его краешек, прежде чем начать говорить: – Быстрее, – он старался звучать как можно строже, но неконтролируемое возбуждение одолевало, так что всё же сорвался на повышение тона в конце фразы, томно протянув последнее "е". Веномус был прикончен с одного удара. Разгромлен, повержен, обездвижен и пойман, закован в цепи своеволия этого мужчины, пленён его эгоистичной дерзостью, обезоружен настолько простым движением и одной единственной фразой, сорвавшейся с его влажных пухлых губ, лишённый возможности бороться, думать, и, казалось, даже дышать. С грандиозным громким хлопком отлетела куда-то вверх крышечка флакона, сжатого в дрожащей ладони настолько сильно, что теперь потоки прозрачного содержимого лениво струились на пол, покрывая плоскость куда больше нужного. Едва не подпрыгивая, возвращаясь в изначальную позицию, профессор не задумываясь швырнул куда-то в сторону стены остатки несчастной ёмкости, в то же мгновение исполняя волю Боксмена. Жёсткая поверхность столешницы действительно была не самым удобным местом для любовных утех, так что лёгкая боль бродила по спине, застывшей в судорожном изгибе, но видит бог, насколько же сейчас это было неважно! Всем нутром учёный ощущал сладостное движение, плавился и утекал в его ритме, в каждой новой волне ослабевшего неподатливого тела выражая истинное благоговение и восторг, блаженно благодаря этот день за его глухие стенания, наконец услышанные злобной шутницей судьбой. Ещё недавно фаланги этих изящных пальцев играли в танце с серой шариковой ручкой, завораживая Боксмена ритмом своих тонких движений, но теперешняя игра приходилась ему по душе куда сильнее. Глянцевая поверхность свеженанесённого глубоко чёрного лака на как всегда безупречно ухоженных ногтях супруга легко проскальзывала внутрь, волнуя его, заставляя тело вскипать, а эмоции бурлить. Так многое сейчас хотел сказать этот мужчина, столько пылающих кроваво-красным румянцем недвусмысленных пошлостей приходило ему на ум, столько бесстыжих фантазий могли быть услышаны молчаливыми серыми бетонными слушателями в тот вечер, но всем, что срывалось в тот миг с его блудливого языка было лишь имя, одно единственное имя, которое жаждал изобретатель раз за разом кричать в порыве безудержного желания, без опаски, что кто-либо услышит его сладостные стоны. Но почему-то он был уверен, что и без слов партнёр понимал и разделял все мысли до единой, вдыхая жизнь в этот симбиоз удовольствия. Уносясь в порыве страсти в истоки самого наслаждения, учёный совсем не заметил, как хозяйственно придерживавший его теперь уже обеими руками профессор ритмично покачивал округлыми бёдрами, торжественно знаменуя окончание череды взаимных терзаний. Присмотревшись к тому, как плавно в движении, полном свободы и наслаждения, закрываются и жмурятся в расслабленных складках глаза Веномуса, Боксмен медленно потянул к нему большие мягкие руки, взяв за лицо и осторожно проведя подушечками больших пальцев по нижнему веку каждого из глаз, заставляя растерянного супруга раскрыть их вновь. – Мне так хорошо... Пожалуйста... Смотри на меня, – голос больше не поддавался контролю, слова рябели вожделенной дрожью, то прерываясь, то возвращаясь вновь, непослушно ускользая от того, кто их произносил. Отныне и до конца Веномус не отрываясь смотрел на него, не важно, как сильно порой противилось собственное тело, предательски пытаясь соединить отяжелевшие веки. Забывая, как моргать, он наслаждался каждой секундой увиденного, жадно поглощая каждую мелочь, забирая без остатка всё от момента здесь и сейчас. Неисчерпаемый источник страсти и вдохновения, вечный азарт и желание, живительный огонь, распаляющий в нём жизнь, и способный убить, в один миг погаснув, сейчас находится в его руках, принадлежит только ему, и никому кроме. Именно это чувство, чувство защищённости и могущества, искренней любви и вожделения дарило профессору возможность гордо кричать в бескрайнее эхо коридоров своей души: "Я всё ещё живу!", озаряя светом яркого пламени их пугающие углы, навсегда прогоняя прочь тьму опаски и одиночества. Пока с ним рядом этот мужчина – он уверен, что ему подвластно без исключения абсолютно всё, и нет в мире существа сильнее. Его ослепительно яркая, бескрайне добрая и по-детски искренняя улыбка. Это было последнее, что мелькнуло перед Веномусом прежде, чем он вновь закрыл глаза, устало погружаясь в ватный мякиш горячих объятий супруга. Теперь он больше не смотрел, а чутко слушал, как всё ещё быстро стучит в глубинах грудной клетки его большое и доброе сердце, ещё не поспевшее успокоиться вслед за ними. Он до безумия любил такие моменты, когда громкие слова "я тебя люблю" заменяло лишь тихое поглаживание по голове его широкой, немного погрубевшей, но всегда одинаково тёплой рукой. "Люди, не способные в должной мере оценить прелести этого невероятного тела – просто кретины с полным отсутствием вкуса", – думал он про себя, любовно жмякая в руках складочки на животе супруга, в очередной раз хваля себя за превосходный выбор истинного ценителя. Где-то наверху слышалось убаюкивающее мурлыканье Боксмена, снова напевающего какую-то незатейливую мелодию всеми давно забытой песни, устрашающий шум дождя за окном уже совсем стих, напоминая о своём недавнем присутствии только редкими громкими ударами последних отчаянных капель по горбу ржавой железной водопроводной трубы. Всё вокруг медленно покрывалось пылью сонливости, заклиная утомившегося профессора передохнуть. Но оставалось ещё кое-что, что не удалось забрать с собой и смыть даже потокам всепоглощающей грозы. Приведя в порядок собственную одежду, и протянув Боксу халатик, чтобы тот совершенно голышом не замёрз на остывшей столешнице в скором времени, он сам уселся рядом с ним, схватив руками за округлые импланты, заменившие тому уши. Тон профессор старался сохранить как можно более серьезный, но нотки довольного сарказма бесстыже просвечивались сквозь ситец беспристрастия: – Не буду спорить, всё произошедшее было абсолютно восхитительно, но теперь ты в мельчайших подробностях расскажешь мне, каким образом ты вообще оказался здесь во время совещания, – отпустив бедолагу, он демонстративно скрестил руки на груди, стараясь вдохнуть ещё больше жизни в свой "строгий" образ. Со счастливого лица учёного мгновенно пропала улыбка, словно резким движением кто-то сорвал её, унося прочь в глубины неизведанного. Мягкие щёки опустились, как и пугливые огоньки зрачков, да и сам он в неуверенной волне сгорбился, похожий теперь на только что догоревшую бенгальскую свечу. Замявшись немного, он выпустил в тиши кабинета протяжный выдох, полный боли ответственности, собираясь с мыслями, после чего, однако, неожиданно тонко улыбнулся вновь, но уже куда более здраво, осознанно, умиротворённо. – Ты помнишь, почему стал жить со мной? – он всё ещё избегал взгляда собеседника, задумчиво и меланхолично задрав голову, словно вглядываясь в моменты прошедшей жизни. – Потому что ты уничтожил мою лабораторию? – саркастично усмехнувшись, Веномус непонимающе приподнял одну бровь, пытаясь сообразить, к чему клонит собеседник. – Да нет же, – теперь он всё-таки развернулся, слегка пихая Веномуса в плечо, чтобы тот не портил ответственный момент, – ты мог просто остаться здесь на время ремонтных работ, забыв меня сразу же после того, как я рассчитаюсь за нанесённый ущерб, но ТЫ остался жить со МНОЙ. – Во-первых, ты бы в жизни не рассчитался, – Веномус не смог не вставить новое замечание, – а во-вторых, пожалуй, именно с тобой я впервые за долгие годы снова ощутил себя живым, и мне слишком понравилось, чтобы уходить. – Ты хотел сказать "влюбился, освободившись от ежедневной офисной рутины и взглянув по-другому на мир, полный удивительных развлечений?" – Да... Пожалуй, – запутавшись только сильнее, Веномус пытался выудить хоть немного информации, глядя на него с курьёзным подозрением – я готов с радостью обсудить твоё благотворное влияние на мою жизнь в другой раз, но сейчас не самый подходящий момент, чтобы напрашиваться на комплименты. И так, к чему всё это? – К тому, что я хочу так же, а ты загнал себя в замкнутый круг, заодно и меня с собой прихватив, – видя в растерянном взгляде супруга абсолютное наивное непонимание происходящего, Боксмен вновь удручённо выдохнул, – я прерываю деятельность Boxmore. – Ты... Что? – голос профессора дрогнул, а расслабленное выражение лица сменила застывшая в испуге гримаса. Печаль? Страх? Шок? Что он сейчас чувствовал? В тот момент этот вопрос застал бы Веномуса врасплох, оставшись без ответа. Не веря собственным ушам, он пару раз тряхнул головой, прогоняя дремоту и лишь молча смотрел на собеседника, тщетно надеясь, что незаметно пройдут ещё пару секунд гробовой тишины, а затем тот звонко рассмеётся, сказав, что это очередная неостроумная шутка. Но этого не случилось. Мышцы сковал ужас, потяжелевший язык еле ворочался во рту, а сам профессор, ещё пару минут назад рассуждавший о прелести собственной жизни, в одно мгновение побледнел, наблюдая за тем, как трещит по швам то, что они строили с таким усердием. Он попытался ещё что-то сказать, но был прерван Боксменом: – Как минимум в том виде, в котором компания функционирует сейчас. Я больше не собираюсь работать днями напролёт, штампуя роботов, как чёртов принтер. Возможно, мы могли бы принимать единичные несложные заказы пару раз в месяц, если это, конечно, не будет мешать нашим собственным планам, – он мечтательно задрал голову и закрыл глаза, представляя себе в ярчайших красках картину идеального будущего. – "Раз в месяц"? "Наши планы"? Да что вообще всё это значит?! – Это значит, что я устал, – учёный изо всех сил старался не сорваться на крик, но эмоции били ключом, – и заслужил жить той жизнью, ради которой трудился столько лет. – Мы можем устроить замечательный отпуск на тёплом прибрежном курорте, чтобы ты смог вдоволь насладиться отдыхом, успокоить нервы и не принимать таких радикальных решений, – выдавив из себя колюще-неискреннее подобие смеха, мужчина потянулся, чтобы взять супруга за плечо, но тот перехватил его руку раньше, настойчивым движением опустив вниз, а после нежно окружил тёплым коконом из своих собственных, показывая, что этот разговор действительно серьёзнее, чем мог показаться на первый взгляд. – Я устал не от своей работы, а от того, как я трачу драгоценное время, отведённое мне этой короткой жизнью на счастливое существование. Мы не молодеем, Пи-Ви, и я просто хочу с большой кружкой горячего шоколада с упоением наблюдать в твоей компании за тем, как планомерно течёт жизнь в счастливом мире, который нам удалось построить. Я работал, чтобы жить, а не жил, чтобы работать, и не вижу больше радости в том, что всё это время давало мне силы двигаться вперёд. Но вижу её в чём-то совершенно ином. Мужчина с неописуемой нежностью провёл тыльной стороной ладони, цепляясь за крошечные щетинки, вдоль длинной щеки супруга, больше не полыхающей пламенным румянцем, а охолодевше погасшей вместе с ним. – Н-но это ведь невозможно, вот так взять, и всё бросить? Столько лет упорного труда, и всё насмарку? Мы ведь вместе строили эту империю, наши совместные успехи для тебя ничего не значат? – Как раз таки наоборот: наши совместные достижения – это то, что я пытаюсь сохранить и приумножить! И эта компания тебе больше абсолютно ни к чему. – Эта компания – единственное, что у меня осталось! – последняя фраза громовым лезвием эха расколола напряжение безучастной тишины, падающими осколками задевая горячее сердце Боксмена. Осознание сказанного настигло взволнованного Веномуса не сразу. Только заметив, как зарябили обиженной дрожью плечи супруга и смялся в его мягких ладошках в десятки бугорков складок лоскут подола халата, он понял, до чего глупыми и неоправданно грубыми были его слова. Он ещё пытался судорожно что-то добавить, он опешил и застыл на месте каменным истуканом, а ослабевший от волнения голос вскоре совсем пропал, затерявшись в сухой тишине недосказанности: искренняя печаль больше не могла уместиться в глубине ясных глаз собеседника, градом солёных капель изрезанной души и задетого самомнения падая на пол, плёскатом звуча громче, чем отчаянный крик боли и печали. – Да что ты говоришь! – изобретатель тоже больше не сдерживал себя, потоком новых выкриков заполняя полое облако нависшего напряжения, требующего грозовой разрядки, – А что насчёт состояния, сделанного с продаж? Что насчёт бессмертной славы как среди героев, так и среди злодеев? Что насчёт пятерых прекрасных успешных детей, всё ещё любящих и регулярно навещающих своего любимого папеньку, даже не удосужившегося вспомнить о них? Что насчёт счастливого брака, очередную годовщину которого ты с такой же счастливой улыбкой, как и каждый раз, отпразднуешь в этом году? Что насчёт меня и всей той любви, которую я каждый день стараюсь дать тебе достаточно, невзирая ни на что? Этого у тебя тоже не осталось?! – Бокси, я- – Я не закончил!!! – капризно стукнув кулаком по столу, заставляя его поверхность пойти угрожающей дрожью, учёный спешно вытер лицо широким рукавом, из последних сил стараясь успокоиться и держать себя в руках, – Мне очень сложно говорить такие вещи, когда ты давишь на меня, имей уважение. Не в силах справиться со смущением, он отвернулся от Веномуса, поджав ноги к телу и собираясь с мыслями. Мужчина отчётливо понимал, что от истерики проку будет мало, и он обязан найти в себе силы разъяснить всё спокойно, чего бы ему это не стоило. Но до чего же тяготил груз ответственности и страха, первобытного, животного страха, усугублявшегося с каждым новым словом супруга. Щекотливое чувство робкого прикосновения на лопатке немного отвлекло его от размышлений. Эта незначительная, казалось бы, мелочь, однако, являлась одной из главных черт человека, которого он взял в мужья, и о которой в порыве эмоций он совершенно позабыл: его действия, испуганные и невзрачные, тихие, сокрытые от любопытных людских глаз – они всегда говорили куда громче проствх импульсивных слов. Профессор не был одним из безнадёжных поэтичных романтиков, пожирателей сердец, использующих цепкие лозы возвышенных речей и сладкой лести. Нет, вовсе нет. Со стороны он мог показаться даже человеком безнадёжно-холодным, равнодушным, неспособным даже на мельчайшее проявление нежности, что прекрасно, надо признать, вписывалось в его злодейское амплуа, но и это было абсолютной неправдой. Наедине, удостоверившись в собственной безопасности, с Боксменом он становился самым безнадёжно-романтичным, жидким кусочком фиолетового пластилина, мягким и податливым, нежным и ярким. У каждого из нас свой личный способ проявить что-то настолько возвышенное и сложное, как любовь, но не имеет совершенно никакого значения, какой именно путь выберешь ты, мой милый читатель, главное – найти человека, способного уловить и принять это тонкое чувственное дуновение, ведь только в этом случае получиться расправить неокрепшие крылья и улететь вместе, не боясь разбиться о серый гравий реальности во многих милях под ногами. И единственной причиной, по которой здесь и сейчас, окутанный смутой чёрного зала, сидел Боксмен, а не другой совершенно случайный безликий и бездушный изобретатель, было то, что ему удалось понять и до беспамятства полюбить всё, что было связано с, на первый взгляд, абсолютно равнодушным биоинженером. Ведь на самом деле никакие струящиеся серым кружевом извинения, ни одна обманчиво-сладкая ложь оправданий сейчас не была нужна ему так, как этот тонкий, неуверенный, пробирающе-чувственный и искренний безмолвный жест боязливо лежащей на его плече руки. Этого Боксмену было более, чем достаточно, чтобы понимать, что сказанное действительно было совершенно не со зла, а душевное тепло внушило чувства спокойствия и защищённости. Именно поэтому физический контакт играл в их отношениях роль особенную, сакральную и решающую, а жизнь без него становилась нестерпимо холодной, гнетущей и унылой. Лелея в памяти эту мысль, учёный совершенно успокоился, решив, совсем как в детстве, пустить бумажный кораблик своих мыслей вниз по бурлящему ручейку жизни, провожая его любопытным взглядом, ожидая увидеть, куда же в итоге занесёт его неспокойное течение. – Здесь, – рукой он провёл невидимую дугу, очерчивая кабинет, – ты потрудился достаточно, хватит. Самое время позаботиться о том, что осталось вот здесь... Широко растопырив пальцы, он приложил полную ладонь к груди супруга, ощущая поверхностью чувствительной кожи отрывистые сбитые удары его сердца. По ним с лёгкостью можно было понять, что профессор всё ещё туго стянут толстыми и острыми нитями переживания, не позволявшими ему спокойно двигаться и дышать. Припав к нему уже мягкой щекой, но всё ещё не давая собеседнику вставить слово, он продолжал, теребя подушечки его холодной ладони между своих пальцев: "Я ведь правда люблю держать тебя за руку... Но не чувствую себя живым в мире, где тонким силуэтом ты мелькаешь дважды в неделю, и это ещё в лучшем случае. Разве каждое сражение с героями не было настолько весёлым, потому что после мы вместе смеялись и латали дыры на обгоревшей одежде? Разве управление этой компанией не было настолько приятным, потому что мы вместе вкладывали силы и время, создавая совместное счастье? Ты противоречишь тому Веномусу, который всего пару лет назад с неподдельным восторгом рассказывал мне о том, что начинается новая жизнь, полная ярких приключений. Ты помнишь, как блестели твои глаза? Я помню, ясно и отчётливо. Мне никогда не забыть собственного счастья в тот день, когда ты вошёл в мою жизнь, когда согласится создать со мной семью, когда мы впервые вместе добились успеха. И именно потому, что всё, через что мы прошли, значит для меня безмерно много, я и хочу избавиться от компании... Однажды я уже потерял тебя, и до чего же нестерпимо больно понимать, что теперь я теряю тебя вновь, хотя ты здесь, совсем рядом со мной. Я устал наблюдать за тобой через толстую стеклянную стену, за которой не слышно моих криков. То окрыляющее, воздушное, ни на что не похожее чувство воодушевления и силы, власти над жизнью, могущества и свободы дарит тебе... Ежедневная работа? Эту искру в тебе зажигает регулярная возня с бухгалтерией и часовые переговоры?" Некий лучик светлой надежды блеснул в едва заметной улыбке Боксмена, как только он закончил монолог, ожидавший огласки уже слишком долгое время. Это прекрасно понимал и Веномус, проглотивший всё словарное буйство разом, теперь изо всех сил пытаясь переварить услышанное. Сказать, что супруг был прав, ни на секунду не ошибившись – ничего не сказать, так что даже кроткий кивок гудящей головы был, скорее, невесомой формальностью на фоне и без того очевидной истины. Извечное ожидание конца настолько плотно переплелось с повседневной жизнью профессора, что стало уже её неотъемлемой частью, чем-то до того естественным, что даже спустя столько лет он продолжал инстинктивно продумывать всё наперёд, запасаться с лихвой ресурсами, силами и временем, продумывая план побега, даже не замечая избытка всего того, что так запасливо припрятывал. Ускользал от его пристального внимания и тот факт, что старые шрамы уже совсем не зудят, покрывшись коркой времени, а острые когти хищной всеобъемлющей зимы уже не первый год минуют его тёплое убежище. Ведь действительно: ещё никогда до этого он не чувствовал, что убегать и скрываться в густой промёрзшей насквозь чаще бытия больше не придётся, никогда не мог так умиротворённо закрыть усталые глаза, отдавшись покойному сну, никогда ещё не было рядом этой большой и мягкой подушки безопасности, нерушимого гаранта любви, спокойствия и защиты. Впервые за долгую жизнь он чувствовал, что его понимают, словно кусочек пазла, мужчина больше не выбивался серым пятном из картины, ломая с адской болью свои не вошедшие картонные уголки, а дополнял её, чувствуя постоянную поддержку. Спустя долгие и мучительные годы поисков в непроглядной заледенелой тьме он наконец чувствовал... Счастье? Да, именно счастье, скрепившее его с этим невероятным изобретателем – вот, что согревало его уже так долго. Boxmor – всего лишь производное, дополнительное значение, получившееся в результате решения этого сложного химического уравнения под названием "счастливая жизнь". И хоть даже у самых гениальных учёных могут быть просчёты, эту ошибку Веномус отныне не мог себе простить. Уверенный в том, что строит собственную жизнь, он даже не заметил, как построил её с кем-то, построил её ради кого-то, и как можно было своими же руками для этого же кого-то так просто взять, и разрушить её? Столько испытаний и боли вынесло это хрупкое механическое сердечко? И как после стольких лет всё так же искренне может ждать, трепетно дорожить и любить его? "Глупец, какой же ты глупец", – проведя рукой по лицу, словно стараясь стереть с него весь позор и стыд, Веномус замер, всё ещё неспособный ответить, но на этот раз лишь чувство вины не давало звукам свободно сорваться с его длинного змеиного языка. – Прошу, осмысли всё хорошенько. Если я не прав, и эта компания действительно так важна для тебя – я лично извинюсь перед каждым из членов совета, и сделаю всё возможное, чтобы сохранить её как можно дольше, как сложно бы это ни было. Теперь для меня нет ничего важнее твоего счастья, и я пойду на что угодно, чтобы сохранить его. Но каким бы ни было твоё решение, я больше ни-ког-да не позволю тебе остаться одному. Как только угас в мягкой темноте последний звук его глубокого хриплого голоса, Веномус снова очутился в тёплых и искренне-заботливых объятиях. Вечная клятва, прозвучавшая во тьме опустевшего зала казалась даже крепче той, что они дали однажды на алтаре в один ясный и бесконечно тёплый летний день. Не медля ни секунды профессор ответил тем же, крепко прижавшись к нему всем телом, закладывая посыл куда более чистый глубокий, чем немногим ранее. Мягкость и тепло кожи, редкие спокойные удары влюблённого сердца, сладковатый запах дождевой свежести и машинного масла. Только сейчас он ощутил, как досель до странности разъединённые душа, тело, мысли и сердце снова собрались воедино, соединяясь в самой искренней и чистой любви к этому человеку, и до чего сильно на самом деле он соскучился, хотя всё это время находился рядом. Только теперь он в полной мере осознал, насколько толстыми стали стальные стены лабораторий и мастерских, разделявших его с мужем, и как же сильно вне досягаемости его тепла он как будто... – Замёрз, – наконец смог отрывисто ляпнуть профессор, как бы случайно выходя из своих мыслей в реальность, не успев остановить их плавный поток, – здесь становится слишком холодно, давай уйдём отсюда, пока никто не простыл. – Д-да, разумеется, – немного растерявшись, так и не получив от супруга хоть какого-либо однозначного ответа, Бокс торопливо принялся слезать со стола, – можем спуститься вниз, и я испеку твоё любимое печенье. – С шоколадом? – с детской радостью Веномус сомкнул ладони в замочек. – С шоколадом, – уверил его изобретатель, довольно усмехаясь, радуясь тому, как оживился его супруг. Но чувство незавершённости этого разговора душило его. – Великолепно, но сначала, – профессор метнулся в сторону, уверенным движением запустив руку под стол, чтобы нащупать там свой блокнот и, успешно справившись с этим, с довольной улыбкой протянул его любимому, – возьми это, тебе он пригодится больше. – Зачем? – поинтересовался тот, искренне не понимая такой жест со стороны Веномуса. – Тебе же нужно куда-то записывать то, чем мы теперь будем занимать свободное время, – он звонко засмеялся и кротко поцеловал мужа в лоб, наклоняясь к имплантированному уху, – надеюсь, что у тебя уже составлена богатая развлекательная программа, иначе я очень расстроюсь. Едва ли не подпрыгнув на месте, Боксмен что было сил прижал блокнот к груди, стараясь не вскричать от волнения и восторга. С минуту потоптавшись на месте, в попытках унять радость и поверить в реальность услышанного, он в очередной раз резким рывком заключил собеседника в объятия, практически сбивая того с ног. – Спасибо, – в этих словах звучало куда большее, чем просто благодарность за подаренный блокнот. Сразу же после этого Боксмен спешно удалился вниз, пару раз в кромешной темноте споткнувшись о ступеньки злосчастной лестницы, о чём свидетельствовали грохот и едва слышное недовольное бухтение. Тонко умилённо усмехнувшись, прикрыв рот рукой, Веномус тоже готовился спускаться вслед за ним, в последний раз обернувшись, чтобы закрыть за собой дверь. На другой стороне комнаты его встретили ясным взглядом широкие панорамные окна, через которые виднелось идеально чистое, глубинно-синее тёмное небо, усыпанное осколками сверкающих звёзд. Будто кто-то торопясь уронил их, разбив на миллионы сияющих белых кусочков. Кто же это был? Не думая об этом, профессор мягко прикрыл холодную металлическую дверь, навсегда запечатывая по ту сторону холодную ночь, дождливый осенний день, и одно согревающе-тёплое и крайне приятное воспоминание. Именно таким он хотел хотел оставить этот вечер в неприкосновенной сохранности. Откроется ли эта дверь когда-нибудь вновь? Кто знает, мой милый читатель, кто знает...