Зависимые

Хонджун считал себя везучим человеком. В его окружении нашлось бы с добрый десяток человек, что не согласились бы с этим утверждением — о каком везении может говорить мелкий воришка, выросший в детском доме и беспрестанно попадающий в темные истории? — однако сам Хонджун искренне полагал себя баловнем судьбы, щедро одаренным тем, о чем иные могли лишь мечтать. Родившись болезненным и хилым ребенком, он с малых лет наблюдал боль и страх, утраты и лишения — и все более сознавал великую ценность своей жизни, выстраданной и выцарапанной у непреклонной смерти. Хонджун не помнил своих настоящих родителей, как не помнил и первых своих лет, оставшихся в памяти тяжелым размытым сном. Хонджун думал, что, должно быть, был очень болен тогда — его тело все еще хранило следы былых операций и холод чужих пальцев, изучавших неровные линии шрамов. Хонджун помнил, как стоял на растресканной плитке, прикрыв нагой живот и поджав пальцы босых ног, и врачи методично крутили и гнули его, словно тряпичную куклу, чтобы затем заполнить новый бланк незнакомыми мальчику словами. Хонджун не знал, что за недуг оставил свою кривую отметину на его шее, но знал, что ему чертовски повезло: половине его сверстников так и не суждено было покинуть стены приютского лазарета. Бедствие трехсотлетней давности стерло с лица Земли все материки, оставив после себя лишь мертвый безграничный океан, и человечество медленно гибло, порождая на свет детей, не досягавших своего первого дня рождения. Хонджун сумел перейти двадцатилетний рубеж и выйти из приюта в мир, построенный на осколках былого. Хонджун считал себя везучим человеком — и любил этот мир во всей его неприглядности. Каждое утро, выходя из дверей своего убогого жилища, он смотрел на воды Панталассы, омывавшие возведенный рукой человека архипелаг, и чувствовал под ребрами жадное биение жизни. Хонджун верил, что жизнь эта была дарована ему не напрасно, и намеревался взять от нее все ему причитающееся; с недоумением он смотрел на людей, слонявшихся вокруг бесцельными тенями, одержимых пустячными заботами и праздными желаниями. Он презирал их бессмысленное существование, наполненное погоней за властью и плотскими наслаждениями, и знал, что его собственное рождение заключало в себе много большее, нежели простую случайность. Хонджун знал, что был везучим человеком. Захлопнув дверь бывшего грузового контейнера, служившего теперь ему домом, Хонджун стряхнул ржавую пыль с пальцев и подошел к поручню. На горизонте занимался рассвет, и по бьющимся о мшистый бетон пристани волнам побежали искристые крапинки. С пузатых стен градирен спускался мглистый пар и полз по воде густым пластом; мерно гудели резервуары опреснительной станции за жилыми отсеками. Восходящее солнце сияло на стальных куполах водонапорных башен, высвечивало узоры лишайников, ползущих по распоркам буровых платформ, и Хонджун сощурился, закрываясь от слепящего света за выкрашенной в алый челкой. Впервые за долгое время небо над островом прояснилось, растеклось над головой чистой лазурью, и в воздухе повисла жаркая влажная марь. Хонджун чувствовал, как взопрела кожа под его потраченной морской солью курткой. Пройдя по мосткам, иссекавшим город изломанной сетью, он спустился на пристань и двинулся к рядам лодочных сараев. От потемневших свай тянуло прохладной сыростью. Время близилось к пяти часам утра, и по мере приближения к сараям Хонджун слышал лязганье отпираемых цепей; где-то неподалеку взревел лодочный мотор, и вода у пристани подернулась рябью. Наступал новый день, который Хонджуну вновь предстояло провести в обществе сетей, рыбы и безмолвных океанских волн. Он слегка поморщился, машинально потирая охватывавший руку браслет. — Я иду, смотрю — ты, не ты? — позади зашлепали торопливые шаги, и Хонджун, обернувшись, увидел догнавшего его Уёна с извечной широкой улыбкой на лице. — Я уж грешным делом решил, что алкаш какой после бурной ночки плетется. — И я рад тебя видеть, — кисло отозвался Хонджун. — Со смены идешь? — он кивнул в сторону возвышавшихся над островом цистерн газоперерабатывающего завода. — Ага, оттуда, — подтвердил Уён и сладко потянулся. — Приду домой сполоснусь и, может, пропущу пару стаканчиков. — В пять утра? И кто здесь алкаш, интересно? — Я всю ночь пахал как лошадь и заслужил отдых, — надулся Уён. — Минги сегодня освободится часам к десяти, так что мы решили учинить небольшую гулянку. Не хочешь составить компанию? — Компанию мне сегодня составляют рыбы и чертов Юнхо, к которому мне переться днем на отметку, — тяжко вздохнул Хонджун. — И что такое эта твоя «лошадь»? Уён задумчиво почесал затылок. — Не знаю, я просто вычитал где-то, и выражение понравилось, — смущенно хмыкнул он, и Хонджун испустил смешок. — Кажись, какая-то зверюга из вымерших, навроде коровы, — ну да шут с ней. А ты что, до сих пор отмечаться ходишь? Я думал, с тебя уже давно сняли наблюдение. — Держи карман шире, — угрюмо ответил Хонджун, вновь переводя взгляд на цифры, ободком вьющиеся по айди-браслету, что должен был стать его билетом в жизнь свободного человека — вот только свободным Хонджун себя вовсе не чувствовал. Свой первый браслет он потерял в первый же год за стенами приюта, попав в передрягу, из которой насилу выбрался, и которая ознаменовала начало его криминального пути. Лишенный документов, пристанища и совести, Хонджун безо всякого стеснения обирал карманы островитян, считая, что таким образом лишь забирает полагающееся ему по праву; позже, поднаторев в мелком мошенничестве, он перешел к куда более серьезным делам, расширившим границы его маленького прежде мирка. Не зная иных способов заработка, он упивался свободой и вседозволенностью, пьянившим голову и толкавшим юного преступника на все новые и новые «подвиги», и очень скоро заработал себе недобрую репутацию, добравшуюся до внимания жандармерии. Легкомысленная беззаботность Хонджуна сыграла с ним злую шутку — и через три года после выхода из приюта он снова оказался запертым на крошечном фабричном островке под пристальным надзором молодого, но чрезвычайно ретивого сержанта Юнхо. Эта небольшая неприятность несколько поумерила пыл Хонджуна, поселив в нем смутное подозрение в собственной небезгрешности — действительно ли он так уж сильно отличался от презираемых им обывателей? Его не терзало чувство вины за совершенное — в конце концов, каждый крутится, как может, и едва ли на всем архипелаге нашелся бы кто-то, по-настоящему знакомый с понятиями чести и благородства, канувшими в Лету вместе с останками прошлого, — однако оставаться в истории человечества в качестве обычного воришки ему совсем не хотелось. Промаявшись несколько месяцев в тюрьме, Хонджун вышел на свободу под поруку Юнхо, взявшего на себя обязательство наставления бывшего преступника на верный путь, и в очередной раз уверился в своей невероятной везучести. Теперь его запястье вновь охватывал ободок браслета с индивидуальным айди-номером, позволявшим ему вольно передвигаться по острову, и теперь Хонджун знал, что ему следует быть намного осмотрительней. Он обещал себе, что не станет частью той грязи, что окружала его с самого детства, обещал судьбе вернуть долг за тот драгоценный дар жизни, что та преподнесла ему — и все же не мог сдержать дрожи отвращения при взгляде на свои новые оковы. Хонджуну было тесно среди бесконечного океана с безжизненными остовами руин и сооруженных вокруг них островов; он верил, что где-то существовал иной мир, где ему не пришлось бы ни промышлять воровством, ни коротать дни за однообразным корпением над сетями. Хонджун верил, что ему повезло родиться для чего-то действительно стоящего. — …вчера ночью опять на этих зомбаков напоролся, а наши доблестные полицаи и в ус не дуют; зато всякую чухню в своих бумажках отмечать — это они так сразу, да… — Что-что? — встрепенулся Хонджун, выныривая из своих мыслей. Уён закатил глаза. — Ты где опять витаешь? Я говорю, жандармерия наша всякой хренью страдает вместо того, чтобы заняться чем-то полезным. Мне тут птичка по секрету напела — ну, ты знаешь, — он подмигнул, — что на остров новую партию этой дряни завезли, так что в ближайшее время жди очередного притока пришибленных. И хоть бы кто из властей этим поинтересовался! Люди пропадают пачками, а их только наблюдения за бывшими заключенными и заботят. — Тебе-то что с того? — пожал плечами Хонджун, глядя прямо перед собой и размышляя. — Подсуетишься, так, может, и заработаешь на этом. — Ну уж нет, — посерьезнел Уён. — Ты меня и моих ребят знаешь, мы с наркотой не связываемся. Может, эта сыворотка и способна сделать из тебя сверхчеловека, да только я видел тех, кто сидел на ней долгое время, и врагу такого не пожелаю — чисто зомбаки и есть, а уж что с ним происходит после, одному богу известно. Во люди, а? Нас и так на планете осталось с гулькин хер, а они еще умудряются себе черт-те-что колоть. — Ну, эффект от этой сыворотки, говорят, и впрямь впечатляющий, — заметил Хонджун, отмыкая тяжелый замок на дверях сарая и толкая створки. Уён лишь фыркнул, прислонившись к стене рядом. — Я тоже одного мужика видел, из употреблявших, — правда, только один раз. — Потому и один, что на ней долго не сидят, — ответил Уён. — Так что я и сам к этой гадости не приближаюсь, и своим всем запретил. И тебе очень не советую. — Я и не планировал, — Хонджун вошел в сарай и, пройдя по скрипучему понтону, опустился на корточки у швартовочного троса. Остроносая «Пиранья» мягко покачивалась на волнах — ее хозяин, незнакомый с первоначальным значением этого слова, подобно Уёну избрал это название из-за выразительного, на его взгляд, звучания. К своему потрепанному, но бодрому маломерному сейнеру Хонджун вообще относился с куда большей нежностью, нежели к окружавшим его людям, и лелеял его с несвойственным прочим рыболовам тщанием. Популярный в архипелаге наркотик с не менее выразительным названием «Ёнван» Хонджуна же и в самом деле не интересовал, несмотря на все результаты, что сулило его употребление. Он не знал, сколько правды было в этих россказнях, считая их городскими страшилками, однако с теми, кого Уён окрестил «зомбаками», сталкивался неоднократно — и каждый раз невольно содрогался от брезгливой жалости. Словно снулые отрешенные рыбы, они околачивались у притонов и трущоб, избегаемые всеми; скованные зависимостью и утратившие человеческий облик, они, казалось, не чувствовали более ничего, кроме нестерпимой жажды, толкавшей их на чудовищные поступки. Хонджун, хоть и успел навидаться всякого сброда за годы своей беспутной юности, с подобными персонажами связываться решительно не желал, как не желал и испытывать последствия приема сыворотки на себе; ему претила мысль о возможности получения «сверхчеловеческих» сил через привязывание себя к химической субстанции в ампуле. Хонджун считал себя везучим человеком. Хонджун считал, что ему повезло быть одним их тех немногих, кто сумел сохранить чистоту разума и крови. — Вот и смотри мне, — назидательно сказал Уён, отталкиваясь от стены. — Ладно, я пойду. Удачно порыбачить. — Давай, — кивнул Хонджун, забрасывая за борт кранцы и запрыгивая следом. — Загляни ко мне вечером! — крикнул он вслед приятелю, и из-за двери сарая донеслось согласное угукание. Хонджун улыбнулся. Сегодняшний вечер обещал ему гораздо более приятное занятие, нежели утро. Поднявшись на носовую надстройку, Хонджун запустил двигатель, и платформа под его ногами крупно задрожала. Рассекая водную гладь, заворчали лопасти винта на корме; по густой синеве у бортов побежали снежно-белые барашки. Неспешно набирая скорость, судно вышло из-под сени сарая, и на стекле ходовой рубки расплылись кляксы взметнувшихся навстречу брызг. Хонджун вдохнул соленый бриз. Океан страшил и восхищал его одновременно своим неизведанным могуществом; мысль о сокрытом в его глубинах вызывала у Хонджуна благоговейный трепет, заставляла его чувствовать себя слабым и крошечным перед неодолимостью стихии. Хонджун любил океан — и боялся его, избегая выходить на открытую воду и придерживаясь береговой линии. За все двадцать лет своей жизни он так и не научился плавать — что было делом совершенно невообразимым на плавучих островах, — и потому предпочитал не рисковать, уводя свое судно в мелководные бухты и заливы. Бухта, в которую он направлялся теперь, была одним из излюбленных его мест: сокрытая от безжалостных ветров и чужих глаз грядами фабричных стен и куполов, она являла собой не только неизменный источник хорошего улова, но и пристанище тишины и уединения для Хонджуна, сторонившегося толпы. Миновав изрезанный косыми полосами молов берег, он провернул штурвал и сбавил ход, постепенно останавливаясь. Солнце окончательно поднялось над горизонтом, заливая бухту розовым сиянием; по рыжим проржавевшим поручням судна заплясали игривые зайчики. Соскользнув по лесенке на палубу, Хонджун потянул за край брезентового полотнища, накрывавшего неводную площадку и траловую лебедку. Это и было третьей, наиболее значимой причиной предпочтений Хонджуна в выборе места для лова: арест за ловлю рыбы сетями, незаконную на всем архипелаге, оказался бы для него сейчас совсем некстати. По счастью и везению, Хонджуну обыкновенно удавалось уходить от патрульных лодок. Быстро и привычно подготовив невод к замету, Хонджун оперся на мачту грузовой стрелы и перевел дух. Вокруг стояла тишина, нарушавшаяся лишь отдаленным гудением фабричных труб и шумом прибоя; он знал, что это были последние короткие минуты покоя перед началом долгой выматывающей работы, и потому позволил себе немного отдохнуть, растворившись в шелесте тревожимых ветром волн. В такие мгновения его не беспокоило ничто — ни воспоминания о прошлом, ни раздумья о настоящем, ни тревога о будущем, столь же темном и неясном, как океанские воды. Солнечные лучи гладили его по щекам, припекали накрытые курткой плечи, и Хонджун на секунду представил, что вовсе не солнце касается его тела нежным теплом. Кто-то бережный и заботливый, кто-то, кто ценит его самого, а не дела, которые он способен провернуть; кто-то, кого он никогда не знал… Хонджун снова вздохнул и открыл глаза. В его стремлении к одиночеству и уединенности были свои недостатки — и редкие ночи с Уёном эти недостатки не компенсировали. Сбросив отрешенное оцепенение, он оттолкнулся от мачты и взглянул за борт. Вода заискрилась отблесками серебристых чешуек мечущихся у судна рыб; в глубине сновали длиннохвостые тени. Закрепив конец уреза на буе, Хонджун сбросил его в воду и опустил рычаг вьюшки с проводником. Время отдыха было окончено.

***

Спустя несколько часов трюм сейнера был почти полностью заполнен рыбой, а сам Хонджун — мокрым с головы до пят. Морщась от стойкого запаха тины и рыбы, ползущего по палубе, он закончил набирать невод на площадку и отер влагу со лба перчаткой. За работой время пролетало незаметно, и поднявший глаза на небо Хонджун с удивлением обнаружил, что еще совсем недавно тонувший за океанским краем солнечный диск теперь стоит в зените, озаряя бухту и кружившую в ней «Пиранью» жарким заревом полудня. Через час Хонджуну предстояла встреча с Юнхо в полицейском участке, а значит, пора было закругляться. Одним глотком осушив полбутылки с водой, рыболов отставил ее в сторону и принялся за последний замет. Дождавшись, пока нижняя подбора невода опустится достаточно низко, Хонджун подал стяжной трос на лебедку и опустил рычаг. Загудел механизм, стягивающий сеть вокруг угодивших в ловушку рыб; заблестела сталь шкентеля, выбирающего наполненную сеть на борт. Хонджун отпустил рукоять рычага и отошел к неводной площадке, приготовившись расправлять жгут; натянутые до предела тросы мелко подрагивали над его головой. Вскоре слив невода показался над водой. Хонджун отступил назад и прищурился, вглядываясь в отчаянное биение опутанных сетью рыбьих плавников. Что-то было не так. Наконец грузовой гак остановился, покачиваясь под весом наполненного невода. Нахмурившийся Хонджун приблизился к сети и запрокинул голову. Солнце, отражавшееся в зеркальной чешуе, слепило его, застило взгляд беспорядочными бликами, и все же смутное чувство неправильности происходящего не обмануло его. Среди извивающихся в агонии рыб мелькнуло красное пятно, затем еще одно; невод тряхнуло еще раз, уводя за разворачивающейся к борту грузовой стрелой, и в просвете явственно показалась человеческая ладонь. — Твою ж мать, — процедил сквозь зубы Хонджун, закрепляя на палубе оттяжку стрелы и принимаясь спешно распускать стяжной трос. Глядя, как валится на пол рыба, он с замиранием сердца ждал, когда среди мельтешащих плавников и хвостов покажется его страшный улов, и корил себя последними словами за то, что решил задержаться в бухте. Опутанный леской человек упал на палубу с глухим стуком, пятная настил разводами крови. Хонджун скользнул взглядом по его ноге, изрезанной тонкими нитями сети, и сглотнул, преодолевая желание отвернуться. Ему случалось видеть утопленников и раньше, но никогда — на своем собственном судне. Хонджун не знал, что пугало его больше — их синюшные одутловатые лица, из которых ушла жизнь, или же сам факт мучительной смерти, — и не горел желанием испытывать свою выдержку, старательно обходя стороной места, где, бывало, доставали из воды несчастных. Сейчас же недвижное окровавленное тело лежало в полуметре от него, и Хонджун чувствовал, как по позвоночнику взбирается колючий озноб. На ватных ногах он приблизился к утонувшему и осторожно склонился ниже, чуть слышно выдыхая. Ему повезло и на сей раз — насколько в подобной ситуации можно было говорить о везении: подернутое сизой бледностью тело не имело никаких признаков разложения, слабо мерцая на свету нетронутой тлением кожей. Это был обнаженный черноволосый мужчина, стройный до худосочности; по острым позвонкам его тонкой спины стекали смешанные с кровью капли воды. Натянув перчатку, Хонджун дотронулся до плеча мертвеца и медленно потянул на себя, разворачивая лицом. Надсадный крик чаек, вьющихся над заполненным рыбой сейнером, неожиданно стих. Колени Хонджуна подкосились, и он опустился на палубу, не замечая, как штанины мгновенно пропитало кровью и рыбьей слизью. Затаив дыхание, он завороженно смотрел на лицо мужчины, оказавшегося совсем молодым еще юношей не старше самого Хонджуна — самое красивое лицо из всех, что он знал. Забыв обо всем, он разглядывал сеточки сосудов на веках под темными дугами бровей, гладкий скат длинного носа, налившиеся лиловым полные губы и четко очерченный подбородок, сведенный судорогой. Хонджуну случалось видеть утопленников и раньше, но никогда прежде он не чувствовал такой острой жалости к чьей-то безвременной гибели. Сняв куртку, он целомудренно накрыл бедра юноши и вытащил из-за пояса нож, желая перерезать стянувшую его ноги леску. Поддавшись соблазну, он остановился и протянул руку к высокому лбу умершего, облепленному мокрыми чернильными прядями. Подрагивающими пальцами Хонджун провел по холодной коже, отводя с нее волосы. Сердце дробно стучало об ребра. Утопленник дернулся; из уголка его рта потекла струйка воды. Ресницы юноши затрепетали, и он распахнул глаза, глядя прямо на Хонджуна. — Какого… Хонджун шарахнулся назад, падая на пол и ойкая от боли в крестце, наткнувшемся на ручку люка трюма. Задыхаясь от потрясения и неожиданности, он смотрел, как резко подобравшийся незнакомец неуклюже отползает назад, замирая у кормового поручня настороженным зверьком, как раздуваются крылья его тонкого носа над напряженной линией вздернувшейся в предупредительном оскале губы. Несколько секунд они молча смотрели друг на друга, выжидая; неожиданно юноша вскочил и стремительно метнулся к борту. — Стой! — отмер Хонджун и кинулся вслед. Не заметивший оплетавшей его сети парень со вскриком повалился обратно на палубу и исступленно забился, словно угодившая в невод крупная рыба. Нити лески впились в кожу его израненных голеней, и на настиле заалела свежая кровь. — Да стой же ты! Ты же сам себе хуже делаешь! Всхлипывающий и поскуливающий юноша не обращал никакого внимания на окрики Хонджуна, и тот бросил страдальческий взор на ходовую рубку вверху, где лежал баллон с кислородом — если бы только он взял его с собой заранее! Оставив попытки ухватить юношу за руки, Хонджун навалился сверху — и тут же оказался скинутым на палубу неожиданно сильным для столь субтильного тела толчком. Оскальзываясь на мокром полу, он машинально ухватился за сеть невода, и парень вдруг стих, обмякнув подле. — П-прости, — выдавил Хонджун, пытаясь успокоить заходившееся сердце и в ужасе глядя на противника, лишившегося, по всей видимости, сознания от боли. В ушах тоненько звенело. Выпрямившись, он беспомощно окинул взглядом свое судно: еще утром блиставшая чистотой палуба теперь была сплошь покрыта кровавыми разводами, тиной, безнадежно спутавшимися клубами невода и замершей, наконец, рыбой, часть которой с плеском соскальзывала с настила в воду; прямо перед ним лежал неподвижный незнакомец — без чувств, без одежды и без айди-браслета. Хонджун считал себя везучим человеком — до сегодняшнего дня.