My heart is pierced by Cupid I disdain all glittering gold There is nothing can console me But my jolly sailor bold Ashley Serena — My Jolly Sailor Bold
Расчерчивавшие дощатый пол шахматной клеткой лучи, мигая, бежали наперегонки вперед, скакали по приземистым стенам, увязая в щелях ставен и собираясь в обитых ватой оконных рамах. Отскочивший от полосы света солнечный зайчик скользнул по подоконнику и скатился вниз, с осторожным любопытством подбираясь к расстеленному на полу матрацу; помедлив, коснулся носа спящего слепящей щекоткой — и кинулся наутек, вспугнутый его неожиданным движением. Громогласно чихнув, Уён сел в постели и потянулся, зябко кутаясь в покрывало, к торчавшему из кучи белья ремешку часов. Стрелка указывала на половину шестого утра. — Ну и куда ты подорвался ни свет ни… — остаток невнятного бормотания лежавшего подле него парня потонул в широком зевке. Несколько секунд он сонно смотрел на Уёна, щуря раскосые глаза, а затем вяло лягнул его длинной ступней. — Одеяло верни, холодно. — Ты его с меня всю ночь стаскивал, обойдешься, — беспощадно ответил Уён, отпихивая постельную принадлежность подальше с матраца и поднимаясь следом. По доскам пола полз зимний сквозняк, и он поежился, торопливо отыскивая в горах разбросанной одежды собственное одеяние. Сан, надувшись, без труда подцепил одеяло ногой и вернул его обратно, немедля закутываясь по самые уши. Бросив взгляд на сладко сопевшего в шерстяном коконе парня, Уён нашел эту картину чрезвычайно умилительной, однако уведомлять его об этом не стал: нахальство бывшего барыги и без того росло день ото дня, давно стерев со дна его зрачков прежнее затравленное выражение и сделав Сана полноправным хозяином комнаты — и постели — что ранее занимал Уён в гордом и безраздельном одиночестве. Лишенный браслета и возможности покидать дом парень проводил здесь бо́льшую часть своего времени, и регулярно подначивавший его по этому поводу Уён, тем не менее, не мог не испытывать удовольствия от возвращения под теплый бок разомлевшего Сана; тем сложнее давались ему подъемы с рассветом. Глянув на обнаженные запястья Сана и столь же обнаженное бедро, заманчиво выглядывавшее из-под одеяла, Уён вздохнул и отвернулся. Пусть участь невольного пленника была не слишком завидной, но сейчас он совсем не отказался бы променять свободу передвижения на несколько дополнительных часов сна в обнимку. — У тебя утренняя смена сегодня? — поинтересовался Сан, не открывая глаз. Уён кивнул и расправил горловину водолазки. — Ага, загляну еще в участок по пути, наверное. — Минги привет, — лениво бросил Сан, накрывая голову подушкой. Спохватившись, Уён вернулся к платяному шкафу и забрал с нижней полки сверток с пожитками прошлого соседа. За исключением нескольких оставленных хозяином вещей почти ничто здесь не напоминало о его былом присутствии: последние два месяца Минги обретался в полицейских бараках, готовясь ко вступлению в ряды жандармерии. Уён хорошо помнил день, когда подловивший его в кабаке Юнхо впервые обратился к нему с предложением пустить энергию Минги в мирное русло — и свое удивление помнил тоже. И ему было с чего удивляться: к тому моменту минуло полторы недели с бесследного исчезновения Хонджуна, и сержант, отличавшийся неуемной ретивостью в расследовании всевозможных загадок, не высказал против обыкновения ни малейшей обеспокоенности, храня сумрачное молчание и виртуозно увиливая от всех уёновских расспросов. Растерянный и обозленный, Уён без устали обивал пороги как участка, так и жилища канувшего в Лету друга, но скитаниям этим суждено было остаться бесплодными. Опустевший и обезлюдевший контейнер у причала встречал его неизменной тишиной в темных комнатах без каких-либо признаков присутствия Хонджуна и его загадочного соседа; дежурные же работники полиции лишь разводили руками, отнекиваясь изрядно надоевшими Уёну фразами. Да, следствие ведется. Нет, никаких прогнозов в данном деле дать невозможно. Нет, новостей о нахождении Хонджуна — или его тела — по-прежнему не появлялось. Нет, господин младший сержант не сможет выделить минуту сегодня — и завтра, и послезавтра, и через неделю тоже. Измотанный заботами о связанном зависимостью Минги и размышлениями о судьбе Хонджуна, Уён буквально разрывался на части — и потому, встретив сержанта за барной стойкой, всерьез вознамерился было начать разговор с хорошей затрещины, грозившей обернуться статьей о нападении на должностное лицо; слова последнего, впрочем, несколько остудили пыл Уёна, заставив его позабыть на миг обо всех своих терзаниях. — У парня комплекс вины с чувством неполноценности в придачу, вот он и мается дурью, — объяснил свое внезапное предложение Юнхо, опасливо поглядывая на Уёна — его буйный нрав был хорошо знаком каждому, имевшему несчастье столкнуться с главарем банды в пустынной подворотне острова. — А у нас и при деле будет, и под присмотром, времени на всякую хрень точно не останется. Пораскинув мозгами, Уён был вынужден согласиться с Юнхо. Упрямый и самонадеянный, он не признался бы в этом даже самому себе — и все же бремя, что нес он на своих плечах последние недели, тяготило его все сильней, становясь попросту нестерпимым. Долгие ночи, проведенные над постелью Минги в попытках уловить неровное дыхание, не прошли для него даром: тревоги дня являлись к Уёну уродливыми порождениями кошмаров, и теперь он, едва закрывая глаза в минуты редкого покоя, тут же пробуждался с колотящимся в груди криком и холодной испариной на лбу. Не отпускали его и мысли о Хонджуне — сопоставив в уме странную невозмутимость Юнхо и произошедшие с другом события, Уён пришел к неутешительному выводу о том, что исчезновение это было отнюдь не случайным; но разве мог Хонджун уйти вот так в одночасье, не обмолвившись и словечком с тем, с кем не раз делил постель и задушевные разговоры прежде? Уён понимал, что все раздумья приводили его в итоге либо к предательству, либо к смерти Хонджуна — и мятущееся в неизвестности сердце сковывало тяжестью. Повседневные хлопоты, количество которых возросло с наступлением холодов, также требовали самого пристального внимания: морозная бесснежная зима выдалась в этом году особенно жестокой, и по опустевшим рынкам на пристанях гулял, неистовствуя, обжигающий сухой ветер. Цены на провизию взлетели до небес, и обитатели дома на утесе с трудом сводили концы с концами, растратив все средства на оплату долгов младшего товарища и закупку материалов для починки прохудившихся стен. Ремонт затягивался, и рев пламени в обогревавших дом печках-«толстобрюшках» не смолкал ни на секунду, молниеносно проглатывая целые мешки угля; не меньшее количество топлива требовали и насосы для подъема воды с обмелевших промерзлых берегов. Взявший дополнительные смены на заводе Уён приходил в родные стены лишь для скорого перекуса и смены видавшего виды рабочего облачения, однако получаемые им гроши падали каплей в море бесконечных нужд, и с каждым днем Уён все глубже погружался в несвойственную ему мрачность. И, наконец — наконец был Сан, чертов несносный барыга, что принес смуту в его дом и в его душу. После того, как Хонджун растворился в ночи, оставив за собой смятение и неизвестность, измученный ранением и ядом сыворотки Сан провалился в глубокий сон, в котором и провел два последующих дня, так и не покинув напитавшейся кровью полиэтиленовой подстилки; вняв уговорам не в меру мягкосердечного Минги, Уён позволил порвать старые простыни для перевязок и выделил Сану место у очага — и на этом запасы его человеколюбия иссякли. Глядя на бледное изможденное лицо барыги, он не испытывал ничего, кроме отвращения; одна только мысль о том, что ненавистный ему бродяга станет жить под его крышей и кормиться с его стола, вызывала в Уёне всплеск бесконтрольной ярости, и лишь нежелание связываться с жандармами останавливали его от того, чтобы вышвырнуть Сана восвояси. Случайно брошенный на Сана взгляд в момент, когда раздевший его Минги осторожно смывал бурые разводы с живота барыги, не изменил мнения Уёна: обтянутые сизой кожей мослы и пугающе глубокие впадины под ребрами могли внушить одну только брезгливость, хотя теперь — и в этом Уён также не пожелал себе признаться — к ней подмешивалась едва различимая жалость. Очнувшийся тем временем Сан вел себя тихо и сдержанно, смотрел без былой насмешки, с благодарностью принимая всю небогатую стряпню, что сооружал на колченогом примусе заменивший Минхо Сону; каждодневные лечебные процедуры он также сносил с молчаливым терпением стоика, и лишь иногда по его изъязвленным губам пробегала слабая судорога боли. К концу недели он попробовал подняться, придерживаясь за спинку стула и шатаясь на некрепких ногах, и заметивший это Уён немедленно вручил барыге кусок мыла, полотенце и канистру с керосином. — Несет, как от ведра помойного, стоять рядом тошно, — сообщил он не без мстительного удовольствия, втайне надеясь, что ответ Сана даст ему повод для потасовки. — И вшей выведи, по всей кухне прыгают уже. Сан кивнул и, не проронив ни слова, удалился в ванную, где и провел последующие три часа, гремя ведрами и болезненно шипя время от времени сквозь зубы. Вернулся он распаренный, посвежевший и разрозовевшийся, и наблюдавший за его неспешным одеванием Уён впервые поймал себя на том, что откровенно пялится, забыв ненадолго о недавнем отвращении. Худой до костлявости Сан обладал, тем не менее, удивительно гармоничным сложением и великолепно развитым размахом широких плеч; в его движениях, пока что зыбких и неуверенных, читалась неуловимая кошачья грация, неожиданная для столь крупного тела — и по мере того, как барыга осваивался в окружавших его стенах, Уён все чаще задерживал на нем взгляд, изучая повадки незваного гостя и незаметно для себя привыкая. Привыкнуть к Сану оказалось куда проще, чем хотелось бы того Уёну. С переездом Минги в полицейские бараки недостаток рук стал ощущаться острее, и после того, как Сан сумел начать самостоятельно передвигаться по дому, было решено подрядить его к помощи в повседневных делах в оплату за потраченные силы и еду. Сан, хоть и был еще слаб, от возложенных на него обязанностей не отказывался, прилежно берясь за любую работу и обнаруживая талант ко всякому делу, за какое принимался без лишних просьб и напоминаний. Многочисленные подработки, что брал Сан в бытность свою бездомным, имели самое положительное влияние: понятливый и расторопный, он быстро схватывал все, чему его обучали, и очень скоро прочно влился в их поредевшую, но все такую же разношерстную компанию. Первые несколько дней их совместной работы парни преимущественно молчали, несмело приглядываясь друг к другу, однако мало-помалу тишина стала сменяться привычными для этих стен болтовней и смешками. Словоохотливый Сан с удовольствием принимал участие в общих разговорах, и Уён наряду с остальными начинал невольно прислушиваться к его рассказам, изобиловавшим подробностями и остроумными замечаниями; единственной темой, которой избегал бывший барыга, была сыворотка Ёнван и его связанные с ней злоключения. В дни ледяных дождей, проносившихся над островом, самочувствие Сана ухудшалось, и он коротал часы непогоды сидя на помосте, выходившем на задний двор. Спокойный и задумчивый, он недвижно сидел, укутавшись в покрывало и баюкая в худых ладонях дымящуюся чашку, и коловший дрова Уён искоса поглядывал на него через плечо, останавливаясь для передышки. Сан оправился, набрал вес, и отблески полыхавшего на кухне очага играли в ямочках на его округлившихся щеках; отросшие волосы опускались на укрытые плечи пепельными прядями, легко колыхались от порывов ветра, и смягченный завесой дождя силуэт парня казался чарующим эфемерным миражом. Как-то незаметно и вдруг Сан оказался обладателем породистой, опасно притягательной красоты — и притягательность эта приводила Уёна в бешенство. Он давно заметил, не мог не заметить странное чувство, тянувшее внизу живота при виде полуобнаженного Сана, распаленного работой, но пойти на поводу этого чувства позволить себе не мог. Ненависть к отравившему младшего товарища барыге стала неотъемлемой частью всего существования Уёна, стала тем, что подпитывало зревшие внутри боль и гнев — и тем, что яростно выплеснулось наружу в ночь, когда разбуженный его криком Сан рискнул приблизиться к постели Уёна. — Эй, — тихий зов вторгся на мгновение в наплывавшие на Уёна кошмарные образы, и тут же рассеялся вдали, вновь уступив место истязавшему его сну. Он застонал и подтянул колени к груди, пытаясь укрыться от мучительного наваждения. — Уён, проснись, это всего лишь сон! На сей раз чужой голос прозвучал отчетливей, и задыхавшийся от липкого ужаса Уён нетвердо двинулся по мостику этого голоса, выбираясь из ночного кошмара в реальность. С трудом разлепив веки, он уперся взглядом в темную от пота и недавней душевой воды ткань подушки — и маячившего сверху Сана, обеспокоенно вглядывавшегося в лицо спящего. Пальцы барыги сжимали плечо Уёна, машинально поглаживая и растирая. Нечеткое от отголосков сна сознание заволокло алым. Стиснув зубы в бессильной злобе, Уён резко подался с подушки, толкнул Сана в грудь, опрокидывая на пол у постели; тяжело дыша и передергиваясь от душившей его ненависти, навис над барыгой и занес сжатый кулак. Сан не двигался, все так же неотрывно глядя на Уёна со спокойной обреченностью — и состраданием. — Бей, — выпростав руки из хватки, Сан поднял раскрытые ладони над головой. На острых ключицах барыги блестела в полумраке россыпь капель, сорвавшихся с мокрых волос Уёна. — Только сразу и сильно. Рвано выдохнув, Уён выкинул кулак вперед и зашипел от пронзившей костяшки боли — ослабевшая ладонь упала на пол в добром полуметре от головы Сана. Так и не сумев нанести удара, он сдавленно всхлипывал, скорчившись на груди барыги, и тот, помедлив, обвил его плечи руками, потянул к себе, укладывая обратно в постель. Изуродовавшая бок Сана дыра затянулась, покрывшись новой рубцеватой тканью, и запах лекарств и спирта, неотступно следовавший за ним весь месяц, исчез. Теперь Сан пах свежей мятой и костром летней ночи, был мягким и теплым, успокаивающе бормотал что-то в затылок Уёна, баюкая его, словно ребенка — и уставший от слез и нервного напряжения Уён постепенно погружался в дрему, не чувствуя уже невесомых поцелуев, что оставлял Сан на его волосах. В ту ночь он впервые спал глубоким безмятежным сном. Остаток января пролетел в однообразной серости и колючих морозах, покрывших ставни узорной сединой. Жизнь на вмерзшем в океан острове замерла, уснула под сенью стылого тумана, и не задерживавшиеся на улице островитяне тенями сновали по обледенелым мосткам, торопясь вернуться к жару домашнего очага. К началу третьего месяца зимы в рутинное существование Уёна вмешалось неожиданное обстоятельство — оступившись на льду, он кубарем скатился с ведущей к вершине острова лестницы, и укутанный в десяток слоев одежды работник санчасти вынес вердикт, гласивший о трещине в ребре и переломе лучевой кости. Обстоятельство это было Уёну очень и очень не по нраву: теперь он стал узником не только дома, где безвылазно сидел, пережидая болезненное заживление, но и собственного тела. Оказавшиеся несуразными и нескладными пальцы левой руки едва удерживали ложку, не говоря уже о попадании ею в рот; принятие ванны занимало теперь не менее двух часов — от каждого неловкого движения грудную клетку сводило болью, и чертыхавшийся Уён подолгу сидел над тазами в нелепой позе, пытаясь промыть волосы одной рукой и не повредить при этом загипсованную вторую. Через несколько дней подобных ухищрений ему пришлось наплевать на гордость. Набросив полотенце на обнаженные бедра, Уён вышел из ванной и направился в общую комнату, надеясь обнаружить там кого-то, кто смог бы ему помочь. — Ты, — остановившись в дверях, Уён оперся плечом на косяк и взглянул на Сана, что единственный был дома в будний день в силу отсутствия браслета с номером. Клевавший носом на топчане парень поднял голову и обернулся к Уёну. — Поможешь? Ковшик подержать. Согласно кивнув, Сан молча последовал за ним — в присутствии Уёна он вообще утрачивал обычную свою легкомысленную болтливость, предпочитая изображать безмолвного истукана. Тот, хоть и не горел желанием вступать с барыгой в разговоры, был несколько уязвлен данным фактом, но и инициировать беседу не желал. Все в том же молчании они втиснулись в небольшое помещение ванной комнаты. Поколебавшись, Уён откинул полотенце и опустился на низкий табурет; Сан встал позади, приподнимая ковшик с водой. — Ты бы разделся, — бросил Уён, прикрывая глаза и чувствуя, как по шее стекают горячие струйки. — Сейчас промокнешь весь. Сан коротко хмыкнул, оставив его слова без ответа. Несколько минут он методично поливал Уёна водой, следуя его указаниям, а затем отставил ковшик и склонился ниже. Уён застыл. Очень медленно, исподволь, Сан запустил пальцы в его волосы и легко потянул вверх; провел носом по пушку на шее, спускаясь к выпиравшему позвонку. Кожи Уёна коснулись мягкие губы. Затаив дыхание, Уён ждал и не замечал, как ладони расцвечиваются красными полумесяцами от впившихся в них ногтей. Сан тем временем неспешно прокладывал цепочку поцелуев по его позвоночнику, опускаясь на колени и придвигаясь вплотную; вода захлюпала под его коленками, но он, подобно Уёну, был полностью поглощен своим занятием, не видя больше ничего вокруг. Обняв Уёна за бедра, он потянул его назад, сжал мышцы, пробираясь к нежной внутренней стороне — и Уён послушно развел ноги, плавясь от возбуждения и тактильного голода. Огладив бедра и талию, ладони Сана скользнули выше, накрыли грудь, дразня горошины сосков едва ощутимыми касаниями. Уён тихо застонал, запрокидывая голову. Много раз он проводил ночи в объятиях Хонджуна, нередко спал и со случайными проходимцами, цеплявшими его в местных барах и кабаках — но именно прикосновения Сана пробуждали в нем жгучее безумство, растекающееся по жилам и скручивающееся в паху. Тепло позади исчезло, и Уён усилием воли заставил себя открыть глаза. Сан стоял на коленях перед ним, рдея пятнами на щеках и отчаянно кусая губы. — Разденься, — хрипло потребовал Уён, как никогда сильно сожалея об ограниченности движений. Сан рывком стянул футболку и приник к Уёну, затягивая его в поцелуй. Их первый секс вышел скомканным и неуклюжим — гипс на руке Уёна и теснота ванной не слишком располагали к выражению испепелявшей их обоих страсти; в последующие разы они, впрочем, добросовестно провели работу над ошибками и теперь делили зимние ночи на двоих, презрев стелившуюся по полу стужу. Посвящать остальных в свои странные, но весьма приятные отношения им, тем не менее, не хотелось; с рассветными лучами Сан тихонько выскальзывал из согретой их телами постели и удалялся к бывшей лежанке Минги, на цыпочках ступая мимо спавших за ширмами парней. Такое положение дел вполне устраивало Уёна: рассказать всем означало не только столкнуться с возможным осуждением и непониманием — раскрытие всех карт ставило его перед необходимостью взглянуть в лицо собственным чувствам, в которых он до сих пор так и не разобрался. Он презирал себя за слабость и безвольность, обкладывал себя руганью за связь с тем, кого раньше ненавидел всем сердцем, но отказаться от этих бессонных ночей был уже не в силах. Выжигавшая внутренности ненависть сменилась столь же пылким желанием к парню с хитринкой в узких глазах и обаятельными ямочками в уголках улыбки; острая потребность касаться его в каждую свободную секунду времени стала почти физической, стала единственным, о чем мог думать Уён, забывший о доводах разума и всех своих прочих обязанностях. О части этих обязанностей ему все же пришлось вспомнить, когда настало время снимать гипс — и в день выхода на завод он решил заглянуть наконец-таки к Минги, занеся заодно оставленные при переезде вещи.***
Зябко поддергивая рукава куртки, Уён запер дверь и двинулся по мосту вниз, ступая куда аккуратнее, чем прежде. Он вышел наружу впервые после своего бесславного падения, и с наслаждением вдыхал теперь звенящий от мороза воздух, пронизанный лучами восхода. Холода несколько спали, и на поручнях мостков топтались на тонких ножках нахохлившиеся воробьи, возвещая неумолчным щебетом скорый приход весны; неслись от рынка голоса торговцев, гостеприимно распахнувших палатки первый раз за долгое время. Не справившись с соблазном, Уён повернул к центру: всю зиму они провели, крепко стянув пояса, и теперь заслуживали побаловать себя несомненно дорогой, но такой необходимой всем им покупкой. Миновав несколько торговых рядов, он замедлил шаг, а затем остановился совсем, щурясь от ослепительного сияния фольгированных упаковок на заиндевевшем прилавке. Шоколад был здесь редким гостем, и Уён, недолго думая, извлек кошелек, предвкушая сладкий во всех смыслах момент вечерней трапезы. Отсчитав бо́льшую часть стопки купюр, он щедрой рукой сгреб несколько плиток со стола, не обделив при этом Сана, Минги и — черт бы с ним — Юнхо, с которым должен был непременно столкнуться в участке; поколебавшись, Уён, сам не зная зачем, отложил две плитки во внешний карман сумки — он помнил, как любил сладости пропавший без вести друг, и полагал этот жест своеобразной данью памяти Хонджуна. Расплатившись, он двинулся к выходу с рынка к видневшимся вдали бетонным грядам полицейских бараков. От аппетитных ароматов, источаемых разложенной на прилавках снедью, в животе предательски заурчало, и Уён ускорился, надеясь на великодушие работников жандармской столовой. Встретивший его на проходной Минги оказался и в самом деле донельзя рад появлению товарища и тут же подхватил Уёна под локоть, увлекая по барачному коридору вперед и с энтузиазмом повествуя обо всех событиях проведенных в участке месяцев. Рассеянно улыбавшийся Уён почти не слушал оживленный бас Минги, искоса поглядывая на его и прежде внушительную, а сейчас и вовсе монументальную фигуру. Жизнь жандарма явно пошла Минги на пользу: казавшийся чудовищным отек на шее исчез, напоминая о себе лишь бледными полосками шрамов; пропали и наросты на руках — затянутые в форменные перчатки ладони Минги выглядели совершенно здоровыми и неповрежденными. Лишившийся прежней затаенной боли в лице парень смотрел теперь открыто и прямо, и изумленный такими переменами Уён почти собрался с духом для того, чтобы спросить во время завтрака Минги об их причинах — но тот начал разговор первым. — Мне тут Бинни забавную такую штуку рассказал, — проговорил Минги, лукаво глядя на Уёна через стекло граненого стакана, — проснулся он, значит, пару дней назад посреди ночи и решил отлить сходить. И вот идет он мимо постели этого вашего Сана — а Сана-то на месте и нет, зато в твоей комнате свет горит и звуки странные раздаются. Что бы это могло означать, а? — Понятия не имею, — сухо отбрил Уён, мысленно обмирая и немедленно принимая решение стоять на своем до последнего. — Нет? — Нет. Тоже вышел куда, наверное. — Ну да, — покивал Минги с не сходящим с лица довольным выражением. Уён почувствовал, как уши начинают гореть, и, отведя взгляд, уставился в лежавшую на тарелке казенную баланду, служившую пищей для рядовых жандармов. — Слушай, если ты думаешь, что я буду по этому поводу что-то говорить, то я ничего говорить не собираюсь — спи с кем хочешь, это не мое дело. — Вот и не лезь, — огрызнулся Уён, не удержав, впрочем, смущенной улыбки. Помедлив, он все же задал не дававший ему покоя вопрос: — Я все смотрю — а что с этими твоими… ну, отметинами? Куда они делись? — А, мне тут какую-то сыворотку экспериментальную прокололи, — отмахнулся Минги. — Вроде, «Имуги» называется, ну да я в подробности не вдавался. Пропало все, и ладно. Уён удивленно поднял брови — проведя месяцы в лихорадочных поисках лекарства от поразившего товарища недуга, он раз за разом оставался ни с чем, не встретив ни единого упоминания о какой-либо чудодейственной сыворотке, пусть даже и экспериментальной. Отметины Сана, начавшие проявляться на руках и шее барыги, исчезли через неделю после его появления в доме Уёна, и тот посчитал скорое исцеление следствием малой дозы и одноразового приема наркотика — однако теперь внутри у него зашевелились неясные подозрения, делиться которыми с Минги Уён, тем не менее, не стал. Распрощавшись с парнем и пообещав навестить его с Юнхо на следующих выходных, Уён покинул полицейские бараки и нехотя побрел к газовой станции. Путь его лежал через западную бухту, обзаведшуюся за зиму хлипкими рыбацкими мостками, и шагавший по ним Уён все глубже проваливался в воспоминания. Здесь Хонджун отыскал Сонхва далеким днем ранней осени; интересно, что стало с таинственным юношей теперь? Уён не имел ни малейшего представления о судьбе Хонджуна, но отчего-то не сомневался в том, что беззаветно любивший его Сонхва остался с рыболовом до самого конца. Сюда же приходил во мраке ночи Сан, пытаясь отыскать счастье в торговле наркотиком — подумав об этом, Уён слабо улыбнулся: кто бы мог подумать, что бывший барыга найдет его столь неожиданным образом? Пожалуй, сегодня все же стоит рассказать об их отношениях ребятам, дабы предупредить любые возможные поползновения в сторону чрезвычайно похорошевшего Сана… Затерявшийся в размышлениях Уён незаметно для себя повернул к пирсу и, дойдя до края, присел на покрытые изморозью доски. Усеянная зеркальными осколками льда океанская гладь тихо покачивалась, расплескиваясь на берег. Покопавшись в сумке, Уён достал на свет две плитки и, покрутив их в руках, положил рядом. — Я скучаю, говнюк ты крашеный, — угрюмо сказал он безмолвно внимавшему ему океану. — Надеюсь, ты и правда помер, иначе я придушил бы тебя своими руками. Океан ответил переливчатым смешком волн. Несколько ледяных капель крошкой рассыпались по куртке Уёна, и он, вздрогнув, обернулся. Оставленных на краю пирса шоколадных плиток больше не было; вместо них в поблескивающей на солнце лужице лежал узкий стальной ободок. Онемевшими пальцами Уён поднял браслет и поднес к глазам, вглядываясь в испещрявшие бок цифры — знакомые до боли цифры, что вились по идентификационному браслету Хонджуна. Браслету, бывшему билетом в мир для томившегося в четырех стенах Сана. — Спасибо?.. — пробормотал Уён, растерянно вглядываясь в ровную поверхность воды. Еще с минуту он сидел, недоуменно озираясь по сторонам, а затем наконец поднялся на ноги. Бросив на расстилавшийся перед ним океан последний взгляд, он двинулся обратно. С каждым новым шагом Уён чувствовал, как падает с плеч невыносимая тяжесть, оставаясь позади. Он шел с улыбкой на лице, полный счастливых надежд и мечтаний о будущем, и не видел более ни бескрайнего горизонта, залитого лазурью, ни хрустко разламывавшихся льдин на воде, искрящихся под ласковым по-весеннему солнцем — ни силуэтов русалки и человека, бесследно растворившихся в глубине.~ Конец ~