Знакомые мелодии

Узкая тропка петляла среди холмов; тёплый летний ветерок разносил вокруг ароматы цветущего вереска и дрока; тени пушистых белых облаков величаво проплывали по разноцветной пустоши. Столетиями в этих местах стояла величавая тишина, нарушаемая лишь блеянием овец и пением птиц, да песнями ветра; но сегодня в привычные звуки природы вплелись — так естественно и просто — голоса людей. Их было немного, только двое, и переговаривались они негромко — не слишком громко и смеялись. — Здесь уже недалеко, — сказал он, — ты ещё не устала, Лора? Лора — теперь уже Лора Блейк — только улыбнулась. Она махнула рукой, указывая на окружающие их просторы: — Как хорошо! Так бы шла и шла рядом с тобой... Эдмунд обнял её за плечи и привлёк к себе; они остановились на вершине очередного холма — и оттуда, с высоты, им были видны полузаросшие руины старинного замка. Стоило спуститься ниже, подойти вплотную, — и развалины эти казались лишь грудой разрозненных камней, заросших мхом. Но здесь, с высоты, можно было вполне ясно различить очертания древней постройки. Да и то, право — видеть его дано было не всем, лишь тем, кто постиг искусство чародейства. Когда-то здесь возвышался замок великого чародея Мерлина; когда-то это место было ареной великих событий — было оно и полем битвы; с тех пор старые камни зарастали травой и мхами, врастали в землю, но старинный замок и те, кто некогда обитал в его стенах, не исчезали из памяти людской. Словно пышные облака в голубом небе, что пролетали сейчас над землею, проносились над этими местами столетия, время шло, и над камнями, что были свидетелями побед и поражений, кипенья страстей, надежд и разочарований, воцарился светлый покой и тишина торжествующей природы. Эдмунд и Лора чувствовали особенно остро и ярко здешнее тихое спокойствие; оно было им необходимо. Чудесное "послезавтра", о котором Лора мечтала прошедшей весной, настало и расцвело; но могло его и не быть; иной раз её ещё бросало в дрожь при мысли, как близко прошла грозовая туча, как близко — у самых ног, — скользнула чёрная тень беды. На том самом дне рождения Бернарда, где Лора присутствовала вместе с Эдмундом, Морин Уайт явилась, как обиженная злая ведьма из сказки. Кто бы мог подумать, что она уже дошла до последней крайности, до готовности омрачить семейное торжество? Но она дошла, и Лора, при всей своей осторожности и недоверии к сестре, всё же могла бы оказаться жертвой её коварства. Но рядом с ней был Эдмунд; ему крайне не понравились взгляды, которые бросал на Лору спутник Морин, Фергюс Джексон, не понравилось и желание этих двоих увлечь его невесту в свою компанию, занять каким-то якобы очень важным разговором. Перед его внутренним взором долго ещё стоял тот момент — чуть насмешливая улыбка Морин, её рука в высокой чёрной перчатке, протянутый Лоре бокал с искрящимся шампанским; какое-то неприятное, странно отрешённое лицо Фергюса за плечом Морин... Эдмунд отвлёк Лору, заставил отойти от них — возможно, это выглядело не слишком вежливо, и его сочли грубияном, но ему это было неважно. Морин разочарованно вздохнула, поставила бокал на ближайший столик, и... ...и всё, что произошло дальше, стало предметом быстрого и крайне неприятного расследования; оно было необходимо, поскольку через пять минут Морин, бездыханная, растянулась на ковре. В бокале, из которого она до этого сделала несколько глотков, и, соответственно, в крови Морин позднее нашли следы сильного обезболивающего средства; доза транквилизатора была рассчитана так, чтобы взрослый человек среднего роста и комплекции не потерял способности двигаться, но перестал соображать. То есть убийства, вроде как, не замышлялось; но дело было в том, что у Морин — совершенно внезапно! — проявилась непереносимость данного лекарства, и её обморок являлся ничем иным, как второй стадией печально известного анафилактического шока. Морин спасла бы инъекция адреналина или преднизолона, но никто не знал, никто не мог представить, что с ней случилось; пока её похлопывали по щекам и стремительно похолодевшим рукам, звали по имени и брызгали в лицо водой, уходили в вечность последние шансы. "Скорая помощь" приехала быстро, но медикам ничего не осталось, кроме как констатировать смерть. Только на следующий день, когда причина гибели Морин стала известна, миссис Рединг вдруг вспомнила — когда Лоре было шесть лет и ей потребовалось вырвать зуб, она едва не умерла в кабинете стоматолога — такой сильной была реакция на обезболивающее; её, конечно, спасли, и она сама благополучно забыла об этом случае, тем более что тогда Лора не успела даже испугаться — единственным неприятным симптомом, который она испытала, была сильная слабость, а такое детская память сбрасывает быстро. Однако факт оставался фактом — одно проявление лекарственной аллергии в их семье было. Но с Морин такого никогда не случалось, у неё не наблюдалось ни малейшей склонности к подобным заболеваниям — не бывало у неё ни сыпи на сладкое, ни приступов насморка по весне. Решительно ничего, что могло бы натолкнуть окружающих на мысль, чем был вызван обморок Морин. Но миссис Рединг всё равно не могла простить себе, что забыла о такой важной вещи; она глубоко страдала и даже разболелась сама. Барни и Лора были рядом — в основном Лора, поскольку брат её в это время был занят. На его плечи легла организация похорон и бесконечное число разных мелких и крупных хлопот, появляющихся на опустевшем месте недавно умершего человека; было и расследование — неофициальное и оттого ещё более сложное. В те дни Лора впервые увидела своего брата по-настоящему, пугающе взрослым — точно огромный медведь, король лесов, он выпрямился в полный рост и поднял тяжёлую лапу с острейшими когтями. Но неизвестно, каких успехов и как скоро добился бы Бернард, не окажись среди его помощников Эдмунда Блейка. На всех, кто приближался в тот вечер к Морин, легла тень подозрения; но глубже всего эта тень сгустилась над её спутником, Фергюсом Джексоном. Выяснилось, что Фергюс некогда учился с Эдмундом в одной школе, и они даже были друзьями; но потом их пути разошлись, они потеряли друг друга из виду, а при встрече через много лет — даже не сразу вспомнили о том, что когда-то были знакомы. Эдмунд, разумеется, понимал, что его первое неприязненное чувство к Фергюсу было продиктовано ревностью — уж очень плотоядно тот смотрел на Лору; и, разыскивая Джексона, Эдмунд не был до конца уверен, что тот в чём-либо виноват. Но Барни, разбирая бумаги и наводя порядок в компьютере покойной сестры, нашёл там немало компрометирующих материалов — Морин была весьма осторожна, и всё же можно было сделать вывод, что она замышляла нечто нехорошее относительно семейной фирмы, а Фергюс мог оказать ей помощь. И когда Эдмунд на глазах изумлённого Барни щёлкнул пальцами перед носом отвратительно самоуверенного мистера Джексона и произнёс: "Сейчас мы станем спрашивать, а ты — отвечать, и отвечать только правду", оба были уверены — сейчас они услышат историю об очередной подковёрной интриге, основанной на денежных расчётах, конкуренции и прочей утомительной ерунде, отравляющей людям жизнь. Это, конечно, тоже имело место; но, как выяснилось из рассказа Фергюса, главной причиной была игра страсти и злобы, достойная времен Гомера или Шекспира. Или, напротив, какого-нибудь плохого кино. Бокал с лекарством предназначался Лоре — это её, полубесчувственную, Фергюс должен был увезти в загородный дом Морин и, по его выражению, "расквитаться за отказ". Идея принадлежала Морин. Но присутствие Эдмунда спутало все их планы, и Фергюс, не совсем отдавая себе отчёт, зачем он это делает, поменял местами бокалы на подносе и заставил свою сообщницу принять транквилизатор вместо Лоры. Возможно, он просто желал отомстить хоть кому-нибудь — с несговорчивой девушкой и её спутником он собирался расправиться позднее. Но сорвать зло хотелось сейчас же; он не мог представить себе, что Морин умрёт — это ему было не нужно. Соответственно, оба не предполагали, что и у Лоры могла проявиться такая же смертельно опасная лекарственная аллергия; впрочем, Морин предупреждала своего сообщника насчёт того, что Лора, с её "смехотворно старомодными понятиями о чести" вполне способна выкинуть что-нибудь этакое, так что наутро за ней надо бы хорошенько следить. Но если он не уследит — Морин не расстроится. Под влиянием магии голос Фергюса звучал размеренно, чётко и безразлично, он излагал информацию кратко и по существу; это кажущееся хладнокровие делало его рассказ ещё более мерзким и циничным. Но глаза его метали молнии, а лицо болезненно искажалось; никогда ещё он не сталкивался с волей и силой, до такой степени превосходящей его собственную; никогда ещё он не был так близок к смерти — никогда. После Эдмунд не раз говорил, что следует отдать должное храбрости и присутствию духа Барни — он преодолел собственное желание придушить негодяя, замышлявшего столь отвратительное преступление против его любимой сестры, а затем бесстрашно удерживал могущественного чародея от убийства, уговаривая не марать руки о такого мерзавца, как Фергюс, и предоставить правосудию вынести приговор. Пусть всё будет по правилам. Пусть все увидят — даже таких вот, ошалевших от безнаказанности, избалованных властью людей, настигает законная кара. Правосудие! Они заставили Фергюса написать признание; оно отличалось от того, что он рассказал им — в предоставленной полиции версии выходило, что преступление сразу замышлялось в отношении Морин; имя Лоры исчезло — Фергюс больше не мог даже произнести его. Но зато он, разумеется, взял свои слова назад на следующий же день после того, как "добровольно" сдался властям, и принялся утверждать, что оговорил себя под давлением и угрозами. Вскоре он уже сидел под домашним арестом, а однажды и вовсе оказался на вертолете, направляющемся в сторону границы. Погода была ясной и тихой, но вертолет потерпел крушение над водами Атлантики; пилот выжил, его подобрал проходивший мимо торговый корабль; выловили из воды и Фергюса — но тот оказался мертв. Находившийся на борту врач был весьма впечатлён рассказом пилота о том, как за несколько минут до настигнувшей их внезапной непогоды его пассажир начал сходить с ума: принялся метаться, бормотать что-то о возмездии за преступление, которое только намеревался совершить, о девушке, чья красота его погубила, и о паранормальных явлениях, которым нет разумного объяснения. "Что там будет? Что будет, когда я умру? Неужели там что-то есть?" — вопрошал ныне покойный мистер Джексон пилота, а пилот затем вопрошал врача. Тот, как и многие доктора, был заядлым материалистом, но всё же заметил, что тем, кто не помогает беглым преступникам избежать заслуженного наказания, помирать наверняка легче... На вопрос Бернарда, не был Эдмунд повинен в том совершенно неожиданном и невероятном шторме, который аккуратно вывел из строя одно-единственное воздушное судно, мистер Блейк лишь пожал плечами и сказал, что бывают и счастливые случайности. Но от Лоры он так отмахнуться не смог — слишком много она знала и понимала. "Ты ведь... я же не стал отвратителен тебе из-за этой истории? Как ни крути, но я убил человека... хоть он и не заслуживает такого звания. Но я убил его и мог убить другого..." — сказал он тогда; в ответ Лора лишь заплакала и обняла его. Был и ещё один вопрос, не дававший Эдмунду покоя с тех пор, как он услышал признание Фергюса и его рассказ о надеждах Морин на то, что Лора не пережила бы подобного несчастья. Но Лора лишь невесело рассмеялась и успокоила Эдмунда, заметив, что Морин надеялась напрасно — не так-то легко сломать её и лишить воли к жизни. Посовещавшись, Эдмунд и Барни решили, что Лоре стоит узнать всю правду о том вечере — такое умалчивать нельзя. Лишь от Ирэн Рединг все трое дружно решили скрыть, каким чудовищем оказалась её старшая дочь и какой опасности подвергалась младшая. Но жизнь распорядилась иначе — миссис Рединг подслушала их разговор и, как ни странно, именно после этого случая пошла на поправку. Правда о Морин помогла ей преодолеть горе утраты; эта боль сменилась другой, не менее острой — мучительным сожалением о том, что она не сумела воспитать из старшей дочери нормального человека. Что было бы, не отправь она Морин из дому, не удалив от себя, будь она внимательнее к ней, добрее или строже? Никто не мог дать ответа, как никто не мог и повернуть время вспять, дабы исправить ошибки прошлого. Выросшие дети были добры к ней, но у каждого из них была своя собственная жизнь, в которой для миссис Рединг, как ни старайся, оставалось не так много места. Пытаясь не растерять последнее, она приятно удивила дочь, с удовольствием почтив своим присутствием тихое и красивое венчание Лоры и Эдмунда в маленькой старинной церкви его родного городка; с улыбкой проводила она их в путешествие по Европе — и осталась в гулком, модно обставленном доме одна, если не считать уютно мурлыкающего кота Ланселота. Впрочем, Лора оставила матери не только кота, но и совет — собственноручно заняться чем-нибудь полезным. Чета Редингов уже много лет отчисляла солидные суммы в разные благотворительные фонды, но миссис Рединг никогда не переступала порога онкологического диспансера или интерната для детей-сирот. Ирэн Рединг не обманывалась — она упустила собственных детей, потеряла связь с единственным (пока что) внуком, сыном Морин; но, кажется, она ещё могла что-то сделать для чужих. И своим, и чужим она всегда предлагала лишь деньги, а теперь начала отдавать то, что цены не имеет — время, ласковое слово, душевное тепло. Так что по возвращении из путешествия Лоре предстояло увидеть изрядные изменения в характере и образе жизни собственной матери, которую она помнила и знала этаким современным изданием "светской львицы". А пока что Эдмунд и Лора наслаждались каждым днём своего долгожданного отпуска. Швейцарские горы, парижские улицы, витражи Шартра, каналы Венеции и зелёные просторы Шварцвальда — всё это они уже видели прежде, порознь, а теперь, вдвоём, открывали заново этот старый, старый и прекрасный мир. И вот теперь они стояли на высоком холме, глядели на развалины древнего замка Мерлина и были счастливы — потому что вместе им было хорошо. — Когда-то, верно, здесь обретались и твои предки, Эдмунд, — улыбнулась Лора, и он кивнул в ответ. Казалось бы, что такого необыкновенного в осознании того факта, что вот здесь, именно здесь, жил твой далёкий-далёкий родственник? Но почему-то такое переживание — весьма волнующее, и волнение это — приятное. — Да, и сам предок нашего ученика Дейва, — добавил Эдмунд. — Надо как-нибудь привезти его сюда... Дейва то есть. — Обязательно. — Интересно, что он сейчас поделывает? — Надеюсь, что читает заданные на лето отрывки из Энкантуса, — Эдмунд состроил суровую мину и тут же рассмеялся. Об этом можно было не беспокоиться — Дейв мальчик способный и обязательный, уроки он сделает и ещё сверх необходимого что-нибудь выдумает. Переговариваясь и смеясь, Эдмунд и Лора спустились с холма к самим развалинам замка. Лора подошла к одному из больших камней и коснулась его шершавой поверхности, нагретой летним солнцем. Как много изменилось в мире с тех пор, как эти камни легли в основание замка! Менялись названья страны, где они находились, бушевали войны и революции, люди теряли и обретали веру, углублялись в тайны природы, спускаясь на дно морское и поднимаясь на вершины гор; бессчётное число раз менялась мода, трансформировались представления о прекрасном и безобразном, искусство расцветало, разрасталось, точно огромное фантастическое дерево. Но не надо быть Аби Варбургом, чтобы ощущать и знать — есть нечто вечное, подобно тем образам прекрасного искусства, что кочуют из столетия в столетие, с континента на континент, вдохновляя художников и поэтов, вновь и вновь взывая к лучшему, что есть в каждом из нас. Нужно лишь прислушаться немного, нужно лишь внимательнее вглядеться — и ты услышишь отзвук знакомых мелодий в легендах и песнях давних лет, увидишь, как близко всё, что кажется таким забытым и далёким. Нет, ничего не стёрлось — и молчаливый гранит развяжет язык, заговорит, надо лишь научиться задавать ему упрямые вопросы. Нет-нет, ничего не стёрло время — ни подвигов, ни страданий, ни счастливых минут, драгоценных и редких; ведь любовь — это вечно любовь, добро остаётся добром, а зло — называется злом, пусть иной раз и кажется, что всё перевернулось с ног на голову. В старые времена людям тоже так казалось, бывало. Чуть прищуриваясь, Лора вглядывалась в тихую даль, где пёстрые спины холмов сливались со светлой линией горизонта; Эдмунд обнял её за талию, и Лора склонила голову ему на плечо. Минуты летели, и в величавой тишине им вдруг послышались отзвуки далёких голосов и странных, совсем нездешних, непривычных напевов. И им показалось, что по ту сторону тяжёлого валуна видят они галерею, уходящую вдаль, а в ней сменялись, один за другим, смутные, неясные силуэты. Вот ступает медлительно седой старик, худой и высокий, а за ним идут, склоняя головы, четверо подростков — две девочки и двое мальчишек. Вот гоняют мальчишки мяч, сшитый из старых тряпок, и сильный удар разбивает стеклянный сосуд, притаившийся в нише... Вот девочка — взметнулись чёрные косы! — танцует и напевает себе под нос, кружится, поднимая тонкие руки... Та же девочка, но уже постарше, плывёт величаво по галерее, и юноша идёт за нею следом; вот они ближе, ближе, и вот Лора видит ясно — и чувствует, что видит и Эдмунд! — их лица, их глаза — совсем рядом, как если бы стояли они и впрямь по ту сторону старого камня. Не юноша и девушка — мужчина и женщина в старинных одеждах, с печатью пережитых тягот и тревог на нестарых ещё лицах; они стояли так же, как стояли сейчас Эдмунд и Лора — обнявшись и глядя вдаль. Те самые предки Эдмунда Блейка, последние ученики великого Мерлина; люди с портретов на страницах учебника — когда-то они тоже ходили по земле, любили, переживали, мечтали, с беспокойством и надеждой смотрели вперёд. Вот осветились улыбками их серьёзные, задумчивые лица; Лора улыбнулась тоже — чародейка Вероника кивнула в ответ, а затем обернулась, будто кто-то позвал её; обернулся и Бальтазар. Он махнул рукой, будто прощаясь, и они ушли; видение растаяло, развеялось; вновь над холмами лишь пели птицы да плыли по небу белые облака. ...Где-то далеко-далеко, по другую сторону Атлантики, ученик чародея Дэвид склонялся над книгой, которую только что окончил читать. Подперев щёку рукой, он глядел в окно, а в его голове ещё звучали громы битв, призывные звуки труб и сладко-грустные девичьи песни. В старинной книге, лежавшей перед ним, было описано многое из того, что творилось некогда на этой земле, а ныне стало памятью и пищей для размышлений. Да, там было записано многое, очень многое. Но далеко не всё. А что не попало на страницы великого учебника чародейства и волшебства — появится дальше в нашем повествованье.