Знакомые мелодии

В давние-давние времена, когда славный король Артур только взошёл на престол, собрались в Карлионе, столице королевства Камелот, родичи и соратники его, короли и королевы соседних государств, разные бароны и рыцари, волшебники и чародеи; был среди них великий чародей Мерлин, и многие из учеников его и последователей. Юный Артур исполнил старинное пророчество — вынул из камня таинственный меч, что, по преданью, мог совершить лишь будущий король, и король великий; показал он себя храбрым в бою и мудрым в совете. Но колебались ещё знатные мужи, признавать ли его законным государем; и вот однажды на королевском пиру пришлось Мерлину поведать, что является Артур законным наследником престола — сыном покойного короля Утера Пендрагона и прекрасной Игрэйны. Следуя пророчеству, забрал Мерлин у королевы новорождённого сына и отдал на воспитание достойной знатной семье. Иначе, говорили старому чародею и звёзды, и планеты, и пламя свечи, и тёмные воды священных рек — иначе грозила бы мальчику ранняя смерть или, что едва ли не хуже, гибель нравственная: не смелый рыцарь, не мудрый правитель, а избалованный гордец, раб страстей своих — вот кто вырос бы из него. Теперь же сидел на престоле блистательный юный король, и будущее перед ним было великое; прошлое же, тёмное и мрачное, маячило перед внутренним взором старика. Сопровождавший рожденье Артура жестокий обман мучил его и тревожил; тогда, в тот год, всё казалось ему верным, неизбежным был тот поступок и примененье обманных чар, но теперь отнюдь не так был он уверен в правоте своей. Королева Игрэйна милостиво даровала ему своё прощенье — нелегко ей далось это, и тоска в глазах её, горечь в угасшем голосе служили ему худшим укором; но тяжелее было для Мерлина и другое — холодность и осужденье, что читал он в глазах одной из дочерей Игрэйны, лучшей ученицы своей, принцессы Вероники; беспокоила его и затаённая, но прорвавшаяся как-то раз сквозь завесу сдержанности злоба — злоба в тёмных очах Морганы, королевы страны Гоор. Тяжко было видеть ему, что не столь глубокое доверие и почтение питают к нему теперь ученики, и даже самые лучшие и близкие — Бальтазар Блейк и Максим Хорват. Сам он, великий чародей Мерлин, учил их честности и справедливости, толковал о рыцарской чести и служении людям; правда, из благих побуждений порою совершаются поступки, которые благородными отнюдь не назовёшь — нет, никогда не скрывал Мерлин от них этого, но... Как ни крути, а добро остаётся добром, а зло — называется злом; и первое не забывается, а за второе — за второе непременно ответ держать, и тяжко это, ох и тяжко! ...И вот шёл Мерлин теперь узкой тропкою через рощу, что зеленела неподалёку от королевского замка, и тяжёлые думы лежали на его плечах, точно камни неподъёмные. А хуже было то, что будущее, которое видел он порою так ясно, так ясно — заволокло вдруг каким-то туманом. Знал он, что впереди великое время, время благодатное; расцветёт и засияет славой Камелот, и будет править Артур справедливо и благородно. Знал он и то, что война между чародеями, та, что то угасала, то вспыхивала, вскоре развернётся вновь и недалека решающая битва. Но с людьми — что будет с людьми, с теми, к кому он умудрился привязаться? Предчувствием беды сжималось сердце Мерлина — а может, была то просто слабость старика? Тяжело прислонился он к молодой берёзке, что качала ветвями над его седой головой, и впервые подумал: "Стар я стал; устал я жить. Вот что это значит — устал от жизни. Уходят от меня силы..." А ученики его так молоды, так молоды! И беспокоило старика одно обстоятельство: двое лучших учеников его, Бальтазар и Макс, были влюблены в прелестную принцессу Веронику; долго длилась у них эта хворь и всё не проходила. "Быть беде, — думал старик, — передерутся те, что сражались прежде плечом к плечу, и будет новый раздор, где должны быть мир и согласие." И, как назло, была Вероника и мила, и добра, и вовсе не заносчива, несмотря на своё высокое происхождение; и, как казалось Мерлину, становилась она всё благосклоннее к потомку простых рыцарей Бальтазару. Будто в ответ на размышления старика, послышался неподалёку голос Вероники — давненько не слышал он, чтобы так строго она говорила, точно кого-то отчитывала. И почему-то от звуков отнюдь не ласкового её голоса на душе у старика потеплело. Быть может, из-за того, что давным-давно, с того самого злосчастного пира, разговаривала она с наставником чересчур сдержанно и почтительно, а этот нынешний сердитый тон звучал как-то привычно и по-домашнему. С чужими так не разговаривают. Вот бы она и его отругала! Как в тот раз после большой битвы, когда он три ночи спать не ложился... Да уж, такой человек Вероника: она и сердится-то разве что из любви. Прислушался Мерлин — и кому же это досталось от Вероники на орехи? Кто же умудрился разозлить эту добрую душу? — Как не стыдно вам, мальчики! Вдвоём на одного накинулись! А! Племянники. Балованные мальчишки... Сыновья Моргаузы, небось! У Морганы дети ещё маленькие. — А он первый начал! — голосок Агравейна, самого бойкого. — Неправда! — а это уж Гавейн. — Ну, то есть драться-то я первый начал. А чего они дразнятся? — И за что же они дразнили тебя, Гавейн? — А он... — Я тебя, Агравейн, не спрашивала! Потом скажешь. Ну, Гавейн? Пробурчал парень что-то непонятное, не расслышал его Мерлин. — А он как девчонка, всё с малявкой, с Гаретом этим, нянчится! Вместо того, чтоб мечом владеть учиться! — вновь слышится говор Агравейна. — Рыцарь из него не выйдет, пусть бабий платок напялива-ает! Ай! Ой! Гарет был самым младшим сыном Моргаузы, исполнилось ему недавно полтора года; самый старший из братьев, Гавейн, мальчишка вспыльчивый, но добрый, очень был привязан к малышу. — А ну разошлись! — это уж Вероника приказала, и возня живо стихла. — Сами вы оба дети неразумные, раз только кулаками разговариваете. Чуть что — сразу в драку. Волчата в своей норе — и те разумнее! — И всё равно Гавейн — девчонка! Ну и наглый мальчишка же этот Агравейн! Совсем не стыдно ему. — А знаете ли вы, что рыцарь должен следовать в поведении своём двум зверям: льву и ягнёнку? — сказала Вероника. — Он должен быть храбрым, как лев, и кротким, как ягнёнок; как раз со слабыми и беззащитными следует проявлять кротость ягнёнка. Так что Гавейн тут прав, проявляя доброту к младшему брату. А само по себе владение оружием не делает мужчину рыцарем. Размахивать мечом многие могут, однако в рыцари посвящают не всех... — Что ты в этом понимаешь, женщина? — сморщил нос Агравейн. "Ах ты нахальное созданье! Набаловала же тебя Моргауза, ох набаловала!" — подумал Мерлин и выбрался из-за своего укрытия. Важный и степенный, он вырос за спиной Вероники — у мальчишек от неожиданности вытянулись лица и пооткрывались рты. — Вероника знает и понимает, о чём говорит, — промолвил старик, — не хуже многих посвящённых рыцарей она владеет мечом, а о её храбрости ходят легенды. Вам следовало бы прислушаться к её словам. Агравейн и Гахерис, до сих пор молчавший, взглянули на Веронику с недоверием и любопытством. — Пра-авда? — с сомнением в голосе протянул Агравейн. — Так-то вы обращаетесь со старшими, мальчики! Грубите сестре своей матери, благородной даме, сомневаетесь в моих словах, словах старика! А ещё королевские сыновья... ваше воспитание не делает чести королю и королеве Лотиана... — и Мерлин укоризненно покачал седой головой. Глаза у Агравейна сделались круглыми, как плошки: не привык он, чтобы с ним говорили столь сурово. Он вообще не привык, чтобы ему перечили, а уж тем более — чтобы его отчитывали. Поэтому он сделал первое, что пришло ему в голову: высунул язык, громко проблеяв: "бе-е-е!", схватил за руку смущённого Гахериса и убежал, увлекая за собою брата. — Хлебнём мы ещё горя с этим мальчишкой, ох хлебнём! — вздохнул Мерлин. — Набалованный, необузданный, маленький грубиян... — Он ещё ребёнок, — мягко возразила Вероника, поправляя сбившуюся рубашечку Гарета, бойко вертевшегося у неё на руках. Мерлина почему-то глубоко тронул этот материнский жест — в ней, ещё не знавшей материнства, зато уже познавшей всё то, чего женщине — мягкой, нежной и любящей — совсем не следовало знать. А следовало ли кому-нибудь вообще знать, как льются реки крови? Мерлин печально вздохнул о Золотом веке, который когда-то был — или ещё будет — словом, о тех счастливых временах, когда мечи перекуют на орала. — Детские игры слишком быстро перерастают в настоящие поединки и союзы... — вздохнул старик. Вероника наклонила голову, соглашаясь. И впрямь, давно ли они сами были детьми? Даже Мерлин когда-то был маленьким мальчиком, что прислушивался к таинственным голосам из потустороннего мира. — Спасибо, наставник, что вступились за меня, — улыбнулась она, — но я хотела бы возразить вам. Не только потому, что я сама владею мечом, я могу судить о рыцарской чести. Напротив, я имею право судить об этом со стороны, как женщина. Разве не мы своим поведением влияем на наше общество, не мы ли служим поддержкою мужей, не мы ли растим сыновей?.. Разве нам не следует знать и понимать, что хорошо, а что дурно?.. — Ты права, как всегда, и спорить с тобою я не стану, — отвечал Мерлин. — Могу заметить лишь, что твоё служенье чародейству лишь увеличивает и усиливает твою правоту. Вот видишь, — обратился он к Гавейну, кой прислушивался к разговору с горящими глазами, — видишь, как должно говорить с дамой? А ведь я воспитал её, выучил, и помню девочкой. — Припомните ещё, наставник, как ругали меня за нераденье! — Вот уж не помню такого, — покачал головой старик, сияя от радости. Да, скучал он по улыбке её, по простому разговору, принятому между близкими людьми... — И я буду рыцарем, подобным льву и ягнёнку! — пробормотал про себя Гавейн, тихонько щекоча пятку Гарета — очень уж соблазнительно тот болтал ножками у него перед носом. Малыш засмеялся, поджимая ноги, и спрятал личико у Вероники на плече; видимо, счёл он, что раз сам не видит Гавейна, то и братец его видеть не должен. Вероника рассмеялась, глядя на них. — А вот и!.. — воскликнул было Гавейн и вдруг осёкся, прикусив язык. Но было поздно: за тонкими стволами берёзок мелькало пёстрое платье молоденькой няни Гарета и тёмный плащ дядьки старших мальчиков. Мерлин и Вероника переглянулись, и взгляды их говорили: "Так вот отчего дети бегают сами по себе! Куда Моргауза смотрит?" Гавейн же вмиг забыл обо всех взрослых, вместе взятых: на старом пне у дороги грелась под лучами солнца ящерица, которую ему вздумалось изловить. — Ничего хорошего не выходит от пренебреженья долгом ради игры страстей, — негромко произнёс Мерлин, — дорогой ценой заплатил я за это знание, да и не только я. — Я слышу упрёк и предупрежденье, — отозвалась Вероника, следя за Гавейном, что гнался за ящерицей по кустам. — Я просил прощенья у тебя, а не упрекал, принцесса. — Я обещала матери, и пытаюсь простить тебя, учитель, — ответила она. — Тогда позволь мне взять Гарета; мальчишка тяжёлый, а ты давно уже держишь его. — Вовсе не тяжёлая эта ноша, — возразила Вероника, целуя племянника в круглую щёку; тот рассмеялся и обвил руками её шею, давая понять седому дяденьке: мол, сколько не протягивай свои сморщенные ручищи, а я намереваюсь оставаться там, где сижу — у тёти. — Как же могли вы отнять у неё Артура, даже не дав ей взглянуть на него? — вопрос вырвался у неё почти против воли — те слова матери особенно больно задели её; но в глазах старика отразилась такая боль, что Вероника тут же пожалела о том, что сказала — ничего эти слова не могли решить или переменить. — Так всегда говорят — легче матери расстаться с ребёнком, коль она не видела его. Вероника помолчала; в тишине слышен был шелест листьев берёз над их головами, а затем раздался победный клич Гавейна — поймал-таки ящерицу. Вероника поцеловала Гарета в золотистую макушку и произнесла: — Думаю, я бы сошла с ума и так, и этак. Мерлин глубоко вздохнул. — И что теперь нам делать? Как быть? Ты вправе отринуть меня, принцесса. Но как быть? Затишье не продлится долго. Впереди новые битвы с тёмной ратью. — Как могли вы подумать столь дурно обо мне, наставник? — Вероника нахмурилась и покачала головой. — О вас я узнала то, чего и не думала узнать; но добро осталось добром, а зло — злом, что бы не происходило между нами. Люди, что живут в королевстве Артура, по-прежнему нуждаются в нашей защите; и от служенья своего я не отрекалась и не отрекусь. Мерлин кивнул, улыбаясь печально: — Вот и Бальтазар говорит то же самое — чуть ли не слова те же подобрал. А ведь знаю, что не сговаривались вы. Удивительно. — Что же удивительного? Вместе росли мы, учились, вот и думаем одинаково. Некоторое время шли они в тишине по петляющей среди берёз тропинке и вышли наконец из рощицы в поле. Впереди виднелись великолепные башни Карлиона. — А что же Макс сказал? — вдруг спросила Вероника. — Да почти ничего. Но всё то же самое — не покинет он нас. Вероника кивнула и огляделась в поисках Гавейна. Тот прибежал вприпрыжку со своей добычей, спрятанной в ладонях. — Глядите, какая красивая! Гарет, смотри! Малыш потянулся к бедной ящерице, но Вероника поймала его ручонку. — Мал он ещё, Гавейн! Придушит ещё твою ящерку. На что она тебе? — Посмотреть... я её отпущу... — ...какой-нибудь девчонке за шиворот, да? — продолжила Вероника. Гавейн сморщил нос: — Вот ещё! Я же не Агравейн с Гахерисом. Я решил стать вежливым и учтивым рыцарем. Вот! — и выпустил свою пленницу в траву, где та тут же скрылась от греха подальше. Между тем Агравейн с Гахерисом — легки на помине! — показались впереди, подгоняемые дядькой. — Идёмте, наставник, вернёмся в замок, — сказала Вероника. — Нет, нет, идите без меня... я ещё поброжу здесь один. Многое надо обдумать... Они ушли, и Мерлин глядел им вслед, опираясь о посох. Вероника! Игрэйна! Герцог Горлуа, отец одной и супруг другой; король Утер! Бальтазар... Максим... Лица и голоса, воспоминания и предостережения кружились перед ним пестрой круговертью. Вдруг понял Мерлин, что коли повторит Вероника судьбу своей матери, став жертвою очередного обмана, — он, старик, того не переживёт. Как же быть? Что будет дальше? Но тщетно великий чародей вглядывался в будущее: плыл перед глазами туман, тёмный и бескрайний...