Знакомые мелодии

В лесной хижинке, укрытой от взоров непосвящённых, стоит тишина. Особая тишина, лесная: возятся за стеною мыши, трещат поленья в очаге, булькает, вскипая, в котелке вода, мерно жужжит веретено в руках старой пряхи. Но людского голоса здесь почти не слышно. Бывает, что зимой воет за стеною ветер, ревёт метель; по весне журчит ручей неподалёку, и птицы распевают за порогом весёлые песни; летом шумит по листьям деревьев и кустарников дождь, а осенью шуршит, опадая, листва, да стонут под ветром высокие кроны. Не один год миновал с тех пор, как Нимуэ, бывшая Владычица Озера, нашла здесь свой приют. Хижина её вросла в землю, покосилась, как согнулась спина старой чародейки. Усталость от прожитых лет, которую она несла долгое время, тяжко давила на неё, пригибая к земле. Магия покидала Нимуэ неумолимо, капля по капле, но она ещё могла врачевать и помогать людям, взывавшим к её искусству. Тогда, сердцем заслышав чей-то зов, она седлала маленькую выносливую лошадку, что паслась на лесной поляне летом, а зимой отдыхала в тёплом стойле, лучшем, чем дом самой чародейки, и отправлялась туда, где её ждали с трепетом и надеждой. Нимуэ никогда не брала платы за свою помощь. Но иногда находила она у своего порога подношения от благодарных людей, и от них отречься не могла. Тем и жила; небольшой огород за хижиной, отвоёванный у леса клочок возделанной земли, лесные ягоды и грибы поддерживали жизнь в её старом теле. Она была здесь совсем одна; уставшая от страждущих, требовательных, настойчивых голосов, старая колдунья наслаждалась лесной тишиной и одиночеством. Но однажды случилось так, что Нимуэ решилась нарушить своё уединение и пошатнуть целительную тишину, введя в своё скромное обиталище гостью. Она встретилась ей в жуткую метельную ночь. Благородная дама в красивом платье и тёплом плаще, из тех, кто рождается в пурпуре для поклонения и восторгов, она шла пешком по занесённой дороге; и замёрзла бы насмерть в ледяных объятиях снежных сугробов, не повстречайся ей спешившая к роженице Нимуэ. От этой дамы немного было беспокойства. Была даже польза: покуда Нимуэ возилась со своей подопечной, благородная дама, оттаяв и отогревшись у тёплого очага, принялась с неожиданной сноровкой убираться в доме и стряпать ужин — молодая хозяйка не успела закончить бесконечных домашних работ. Это понравилось старой чародейке; и она предложила своей новой знакомице убежище, в коем та, видимо, остро нуждалась. Нет, от печальной, задумчивой дамы не было много беспокойства; её присутствие едва ли нарушило благословенную лесную тишину. А вот дитя, которое эта дама носила под сердцем, должно было своим появлением разрушить покой усталой старухи. Нимуэ была очень стара, и она не ошиблась, предположив, какого рода беда погнала красивую молодую женщину во вьюжную ледяную тьму, навстречу лютой гибели. Есть ведь вещи похуже смерти; но немного на свете такого, что драгоценнее жизни… Да, Нимуэ была очень стара. Она столько лет прожила на свете, что её уже ничто не могло удивить или взволновать по-настоящему, вызвать хотя бы любопытство. — Как звать-то тебя? — был первый и единственный вопрос, который она задала своей гостье. — Вероника, — ответила та после минутного колебания. — У меня тебя не найдёт никто. Если сама не захочешь… Быть может, эти слова можно было счесть вторым вопросом. — Никто не должен искать меня, — сказала Вероника, и лицо её приняло самое что ни на есть упрямое выражение. Нимуэ не задавала других вопросов — к чему? Старая, как мир, история — о красивых и лживых словах, предательстве, приворотных чарах или о чём похуже… Но конец у неё один. Нет, старую чародейку ничуть не интересовало, что именно произошло с Вероникой. Нимуэ была слишком стара, чтобы её что-то по-настоящему трогало. Но почему-то, сражаясь с сорняком, Нимуэ бормотала себе под нос: «Ах ты ж мерзавец, скотина, тварь бессовестная…», а выкручивая мокрую тряпку, представляла себе чью-то шею. «А ты, этакая-разэтакая, что ты сидишь тут и молчишь у меня? — напускалась она мысленно на Веронику. — Уж не покрываешь ли своего ненаглядного, козлищу эдакого, чтоб у него руки-ноги отсохли? Чай, нет никого, кто за тебя вступился бы — ни отца, ни брата? Или есть, и ты боишься, что они ему голову с плеч снимут?» Тихая, молчаливая, Вероника ходила по крошечной хижине старухи, топила печь, стряпала, стирала белье. Нимуэ бранилась, возвращаясь со своих отлучек и заставая её за работой: — Совсем ума решилась? Смерти своей хочешь? Думаешь, я слепая, не вижу, каково тебе? Вероника не отвечала, и ясно было, что грозные взгляды и окрики некогда великой чародейки не пугают её — вот ни чуточки. — Да и я не слепая, — откликнулась она однажды, — вижу, что ваша спина болит посильнее моей… Нимуэ поджала сухие губы, оглянулась сердито. В Веронике сказывалось упорство человека, не привыкшего себя щадить, зато умеющего переносить боль и усталость без единого вздоха и жалобы. Это совсем не вязалось с обликом знатной дамы с белыми руками и тонким лицом, носившим неизгладимую печать — отблеск священного огня знаний. Словом, бывшая Владычица Озера узнавала в своей гостье себя... Волшебница, лишённая возможности колдовать — быть может, с горя... такое случается. Зачем Нимуэ, мудрой старухе, о чём-то спрашивать? Она всё узнает и так. Нет, Нимуэ вовсе не было интересно, отчего Вероника никого не желает видеть, не ждёт, что кто-то явится за нею. Или ждёт? Быть может, он уже умер, погиб в одном из сражений между тёмными и светлыми магами, которым всё нет и нет конца, и с его гибелью померк для Вероники свет. Должно быть, так; во всяком случае, она не испытывала неприязни к ребёнку, которого ждала. А Нимуэ хорошо знала, что частенько происходит так — женщина начинает ненавидеть плоть и кровь того, кто причинил ей страдания. Но здесь, видно, был не тот случай; Нимуэ видела это по той покорности, с какой Вероника выучилась, наконец, беречь себя и свои силы, по той улыбке, нежной и мечтательной, что мелькала порой на её губах, в выражении тёмных глаз, ставших будто больше и выразительней. Между тем зима закончилась, пролилась капелью, прошумела ручьями. С полей сошёл снег, стаяли в глубине леса последние серые сугробы, и всё вокруг — от земли до верхушек деревьев — подёрнулось нежно-зелёной дымкой. Прислонясь спиной к стволу векового дуба, Вероника смотрела вверх, на мелькавшее между колышущихся ветвей голубое небо, и грелась в лучах весеннего солнца, которое уже начинало по-настоящему пригревать. Беспощадный солнечный свет освещал её лицо, поблёкшее, похудевшее. Едва ли ей хотелось, чтобы тот, кто должен был сейчас заботиться о ней (если он, конечно, не кормит уже могильных червей), видел её такою... "Всё вокруг цветёт и хорошеет, — подумала Нимуэ, — только нам с тобой пора дурнеть: мне — по старости, тебе — по молодости... но твоё ещё вернётся к тебе! Если выживешь, разумеется... тьфу! С чего тебе не выжить?" Было, конечно, с чего. Нимуэ уже давно не была всесильна, с каждым годом покидала её магия, а груз бесценного опыта всё прибывал и прибывал. Шли дни, и весна сменилась летом. Вероника уже не радовалась солнцу, а выходила из лесной хижины под вечер, когда жаркий, липкий воздух хоть немного свежел. Ей было очень тяжело, но Нимуэ ещё не слышала от неё жалоб. Однажды, казалось, были они близки к подобному разговору, но и то — вышло совсем другое. Вероника сидела на стволе поваленного бурей дерева и шила; работа продвигалась туго; по медлительным её движениям, по выражению бледного лица можно было судить, до чего ей нехорошо, но шитья своего она не бросала. — Оставь ты это. Иди, приляг хоть. Я доделаю. Нимуэ грозно хмурилась, но голос её звучал почти ласково. Впрочем, ворчать, хмуриться и браниться на Веронику было бесполезно, это бывшая Владычица Озера уже усвоила. — Спасибо, Нимуэ. Но я всё-таки закончу. Сидеть без дела… мне так только хуже будет, — ответила Вероника и всё-таки уронила шитье на колени. — Послушай, Нимуэ… Она замолчала, словно собиралась с духом. — Ну? — старуха уселась рядом, переставая хмуриться. — Когда мы разбирали сегодня утром твой сундук, у тебя там нашлись чернильница, перья и пергамент. Ты позволишь мне воспользоваться ими? — Бери, конечно. Нимуэ вновь замолчала, глядя на свои сложенные на коленях руки, и Вероника продолжила: — Спасибо. Я не знаю, как благодарить тебя, Нимуэ. А ведь у меня ещё одна просьба… — Ну, давай. — Если я умру, Нимуэ, ты сможешь отправить моё письмо к королю Артуру? Он позаботится о судьбе моего ребёнка. — Ещё чего, ты не… — старуха обернулась к своей собеседнице, но ворчливые увещания застряли у неё в горле. Взгляд Вероники был спокоен и твёрд; если она и боялась — разумеется, ещё как боялась! — то не собиралась плакать и искать жалости. — Отправлю, отправлю. И, знаешь ли, я не одного дитёнка вырастила. Пусть останется у меня лет до шести-семи хотя бы. После, конечно, учиться надо, рыцарское искусство... и прочее. Но сперва... Да и потом, перед Вивианой я словечко замолвить могу. Чем не ученье в Озёрном замке? — Спасибо тебе, Нимуэ... Старуха молча кивнула. К чему слова? Ими всего не выразить. Если Вероника предпочла скрыться в глухом лесу, если не нашлось на свете ни одного человека, к которому она могла бы прийти со своей бедой и попросить о помощи — значит, не на кого ей оставить ребёнка, некому доверить его судьбу. Артур честен и добр, он защитник сирот и вдов, и уместно искать у него справедливости; но не станет же он нянчиться с младенцем, отданным на его королевское попечение! Ребёнка отдадут кормилице, а затем… неприкаянная жизнь бастарда, сына знатной матери и невесть какого отца — трудно придумать будущее опаснее. Окажись он некрепким здоровьем, смирным и тихим — быть ему растоптанным; окажись сильным, красивым и талантливым — о, это едва ли не хуже! Быть рождённым для славы, для большой судьбы, и вечно оставаться в тени, на втором или третьем месте… далеко ли до греха? Той ночью Нимуэ проснулась, ощутив смутно, что хижине что-то изменилось; прислушавшись к дыханию Вероники, старуха поняла, что её гостья не спит. Кряхтя, Нимуэ поднялась и взглянула на Веронику; та лежала, отвернувшись к стене, и по щекам её из-под опущенных ресниц катились крупные слёзы. Она плакала беззвучно — не желала, видно, будить хозяйку. Но разве утаить что от старой чародейки?.. Нимуэ, тяжело вздохнув, погладила Веронику по обнажённому плечу, по распущенным чёрным кудрям... заметила, что та их обрезала — волосы стали вдвое короче. — Прости, я... — Тебе страшно, — произнесла Нимуэ, — всем страшно. Это пройдёт. И хватит уже... не таись. Плачь, плачь! Слёзы облегчают душу... когда-то я тоже умела плакать... это было давно, так давно, что тебя ещё и на свете-то не было. Но Вероника больше не плакала; её слёзы высохли, и она тихо уснула под ворчливо-ласковые слова Нимуэ. ...Летние дни катились, как воды ручья по старым камням; лето клонилось к закату, и однажды светлой звёздной ночью в хижине старой колдуньи прозвучал первый младенческий крик. Следом за ним раздался чуть слышный вздох — одновременно жаждущий и терпеливый. Смерть, старая знакомая Нимуэ, замерла у порога, приготовившись к борьбе за слабенького ребёнка и обессиленную страданиями мать. Смерть могла позволить себе ждать сколько угодно. Недавно она собрала обильную жатву; война между чародеями, долгая и кровопролитная, обеспечила ей богатый урожай. Но недавно пал последний замок, последний оплот тёмных сил, и сражения утихли, а у Смерти убавилось работы. <empty-line> * * * <empty-line> Смерть стояла у порога, не смея войти, покуда ей не позволит Нимуэ; а та не собиралась опускать своих старых и морщинистых, но по-прежнему ловких и умелых рук. И Смерть стояла, выжидая, холодя своим дыханием тёплый летний воздух. Впервые Вероника встретилась со своей нынешней гостьей давным-давно, ещё когда была ребёнком; тогда пал под стенами замка Террабиль её отец, герцог Горлуа. Она не видела его мёртвым; не видела, как его похоронили; долгое время ей казалось, что вот-вот откроется дверь — и он войдёт, целый и невредимый, и наполнит комнату своим громогласным присутствием. Через две недели после того, как его предали земле, её мать Игрэйна вышла замуж за короля Утера; через много лет Вероника увидела могилу отца — но так до конца в его смерть и не поверила. Потом настал день, когда Веронике пришлось столкнуться со Смертью лицом к лицу, и заглянуть в её бездонные жуткие очи, и с тех пор они долго были неразлучны. На выжженных улицах разорённого Морганой городка выучилась Вероника и жестокости, и бесстрашию; она держала Смерть в руках, в яростном пламени, сжигавшем всё на своём пути; Смерть стекала тёмной кровью по серебристому острию клинка; Смерть щадила её саму и взимала за это плату ночными кошмарами. Потом они склонились вдвоём над постелью королевы Игрэйны, из недавних подруг превратившись в противниц. Но устала от тягот и горя Игрэйна; и Веронике пришлось отступить, а Смерть, смягчившись, бережно приняла в свои неизбежные объятия бедную королеву — она ушла быстро и безболезненно, и любящий взгляд дочери был последним, что видела она в этом мире. А теперь Смерть стояла и ждала, когда ей удастся подойти к самой Веронике и её новорождённому сыну. Смерть шептала ей слова утешения, увещевала, уверяя, что она — последний и единственный друг, способный развеять все её горести, как лёгкий дым. Смерти было всё равно, являлась ли Вероника законной женой отцу своего ребёнка. Смерти было безразлично, как их назвать и к какому разряду людей причислить. Пред нею все были равны. Смерть утишила бы боль, терзавшую её измученное тело, и подарила бы ей покой… Покой?.. Смерть могла бы забрать их обоих — и Веронику, и её маленького сына, чтобы он не увидел ни горя, ни муки, ни страданий… ни счастья на этой грешной и прекрасной земле. Смерть могла бы оставить его здесь, на руках у ворчливой и доброй Нимуэ, чтобы он рос, креп и хорошел — один-одинёшенек на свете, без отца и без матери! Какой уж тут покой! Нет, Смерть, не видать так покоя. Что ж, Смерть соглашалась с этим. И всё же она могла многое предложить Веронике — то, что было недоступно ей живой. Или то, что она полагала для себя недоступным. Бесплотный дух невидим, но сам может видеть всё… и всех. Вероника желала бы увидеть во всей славе и блеске брата Артура; коснуться лёгким ветерком кудрей маленького племянника Гарета; она хотела бы… о, как она хотела бы ещё раз увидеть Бальтазара! О, Бальтазар! Если бы она не была так легковерна, так слаба, если бы она не подчинилась… не сказала бы ему жестоких слов отказа, не увидела бы тоски в его глазах, не причинила бы ему боли… и, верно, не умирала бы сейчас, оставляя на попечение добрых людей никому, кроме неё, не нужного ребёнка. Ей вспомнилась занесённая снегом мельница, куда привела её Нимуэ, и молодой мельник — встревоженный, напуганный, гордый и счастливый. Тогда она не думала об этом, но теперь знала, что видела то, в чём ей было отказано самой. Никто не радовался рождению её сына, никто не переживал за неё. Кроме Нимуэ, конечно. В этом Вероника ошибалась. В то самое время, когда она призналась самой себе, что желала бы вновь увидеть Бальтазара, усталый всадник, заблудившийся на лесных тропах, опустил поводья, позволив коню выбирать дорогу. Он так долго кружил на одном месте, что это не могло быть простым совпадением… А между тем могучие чары, не позволявшие Бальтазару приблизиться к цели его путешествия, пали; и теперь ничто уже не могло помешать ему найти ту женщину, которую он всё ещё любил… при мысли о которой сходил с ума от беспокойства. Зелёные ветви деревьев смыкались над его головой; ночной ветер шумел в вышине, раскачивая кроны, и в простых, древних напевах ветра слышалось нечто знакомое, ясное, дарующее надежду усталому, измученному сердцу.