Чем дольше ты вглядываешься во тьму, тем ближе я подбираюсь

      В обнимку с пышной подушкой, свернувшись калачиком, Феликс лежит под одеялом, объятый густой беспросветной тьмой. Проснулся измученный бесцельными скитаниями давно, проснулся нисколько не отдохнувшим в оглушительной тишине, вытеснившей без остатка все посторонние шумы, заполнившей наглухо необозримое пространство, которое из-за снедающей заживо трусости в перерывах от дремы он так и не решился исследовать.       В незнакомое место его, едва ли способного ясно мыслить, принес первородный, небрежно скинув на кровать, соизволив дать пару наставлений про еду, чистую одежду и всякого рода запугивания о чем-то, что несведущий он уже был не в состоянии разобрать, отдавшись блаженному пленению мягкой постели. Пределы ее с тех самых пор Бокари так и не покинул, пробыв неопределенное время на грани беспамятства, сбившись со счета или отчаявшись считать обращающиеся в вечность минуты.       Сон беспокойный. Кошмары настигали один за другим, вынуждая просыпаться ими затравленным и истощенным, каждый раз возвращаться к последним воспоминаниям, разоблачая густой покров неумирающей ночи и нескончаемую неизменность своего беспомощного положения.       Мерзко, до нехватки воздуха и изводящей плоть тошнотворности, душит невидимая петля окутавшего одиночества, в нем жутко и холодно, и нет возможности, скрывшись под куполом сомнительной примитивной защиты, потерять сознание, потонуть в болеутоляющем забытье.       Покрывшуюся испариной кожу студеной цепью охватывает липкий холод, тело лихорадочно трясет, зубы от неудержимых постукиваний скрежещут, перетирая между рядами привкус гари, злокозненно нестирающейся из памяти. Под сомкнутыми трепещущими веками беспорядочно мельтешат зрачки, опаляющим жаром разливается огненная лава, обжигающая глазные яблоки, не позволяющая без боли открыть глаза. Ноги конвульсивно елозят по постели в попытке трением согреть превратившиеся в ледышки, обескровленные ступни. Феликс не понимает, что с ним. В суставы аккурат забиты раскаленные гнутые гвозди, извращенно причиняя нестерпимую пытку, натягивая нервы как тончайшие дребезжащие струны, грозящиеся лопнуть и в аутодафе приговора над ним начать церемонию сожжения тела. Вороша влажную постель, сжимая озверело в кулаках простынь, он разражается придушенными воплями, неумолчно молит о прекращении истязаний, превозмогает болезненные сокращения мышц, оставляющие нескончаемую тупую ломку. Бросается из крайности в крайность невыносимой, душу и плоть на куски раздирающей агонии, покамест не различает в тумане горячечного бреда мнимые искорки надежды, тут же попадая в капкан замешательств.       Даруют ли ему после кончины искупление? Вызволят ли из оков экзекуции? Оборвут издевательские муки казни?       Извне, шествующим эхом вдоль стен, раздается подкожно въедающийся оторопью, степенный стук каблуков, становясь все ближе и ближе, пуская рябь по притихшему на миг омуту его жутких опасений, стынущую в артериях кровь каждым шагом сворачивает. Невзирая на цепенящий испуг, Бокари преисполняется тусклым одухотворением, готовый что есть мочи воззвать на помощь, все судорожно расползаясь по кровати, места себе не находя.       Двери распахиваются, скрип массивных петлей навевает замогильным унынием, которым пробывший в одиночестве долго и нестерпимо мучительно, боящийся каждого шороха Феликс сыт по горло.       — Ты не спишь, — констатирует бесстрастный голос вошедшего дьявола, за его величественной поступью пламенными столпами вспыхивают свечи, ослепляя светозарной синевой привыкшего к тьме и во спасение кинувшегося в укрытие из одеяла и подушек Бокари.       — Ты? — безжизненно взывает трясущийся Феликс, понимая тотчас, как неразумно это звучит и кого еще, если не дьявола, ему следовало бы ждать в конце юдоли неутомимых страданий. — Мне было страшно и одиноко во тьме, — шмыгнув носом, выговаривает обессиленным шепотом он, загнанный в угол питавшимися им из ночи страхами, никогда бы и не подумавший даже, что обрадуется синему огню, как благоговейному утешению и вызволению из пучины бесконечной темноты. — Ты… — повторяет для себя с чувственным придыханием, свидетельствуя на свой же вопрос самому себе. — Спасибо тебе. Но ты…       Потревоженный этой ночью надсадными воплями Гэбьель, безмолвствуя, неотрывно разглядывая уткнувшегося носом в подушку любителя лесных приключений, его тяжело вздымающуюся хрупкую спину и то, как он елозит на одном месте ногами, подходит к кровати. Расправив расшитый тонкими узорами золотых нитей подол ханбока, чинно присаживается на краю и рывком срывает парчовое одеяло, откидывая в сторону.       — Что я? — нажимом в леденящей интонации вынуждает договорить, хмуро исследуя разорванную одежду Бокари, который, оказавшись без оборонительного укрытия, опрометью подлетает на месте, хватается за край одеяла и вместе с ним обратно ныряет в подушки, согнутыми в коленях ногами помогая себе забиться как можно дальше, в то время как неукротимо хочется в противовес. Непозволительно близко к первородному находиться.       Приземлившись на бок к нему спиной, так и не осмеливается повернуться лицом к лицу, попросить помощи, смотря в изничтожающие душу нечеловеческие глаза.       — Останешься со мной? — за произнесенное с ропотом, едва ли различимо и слышимо, догорая дотла в самосожжении, Феликс ненавидит себя до необузданного сумасбродства всем сердцем. Увечьями расколотой воли и погибающего тела препираний глубина казалась давно и несчастно им изучена. Презирать собственную слабость и кровожадную сущность паче, неистовее, до увековеченного безобразия в ожогах на сетчатке глаз, повернутых в запятнанную тьмой, собственную душу, казалось уже неосуществимым, было наивно придвинуто к статусу достигнутого «хуже некуда», однако дно с потайным подлогом отнюдь не пробито.       — Феликс, дай мне на тебя посмотреть-       — Нет, — категоричный отказ в жалобном писке, приглушенно доносящемся из-под тонкого одеяла. — Мне страшно. Не трогай меня.       — Ты не принял ванную, не промыл раны, не прикоснулся к еде, — обманчиво участливым тоном оглашает первородный, вновь стягивает одеяло и аккуратно разворачивает за запястье дрожащего Бокари на себя, наконец заглядывая ему в осунувшееся лицо. — И у тебя… — придвигается ближе, со шлепком после вальяжного взмаха кисти опускает ладонь на его покрывшийся испариной лоб, в нескрываемом попрании к содеянному кривя полные губы и бросая безразличное: — жар.       — Этого нам еще не хватало, да? — под аккомпанемент протяжного мычания невозмутимо продолжает Хенджин, игнорируя утопающего в унынии, на грани отдачи бесконтрольным рыданиям. — По всей видимости, заражение, о котором я тебе говорил. Может, столбняк? Иу, а что, если бешенство? — рассуждает несколько мечтательно, теряя увеселением потревоженную почву из-под амплуа своей хладнокровной сдержанности, ни малости намека на сочувствие в претенциозной речи не тая. — Или что покруче подцепил, заносчивая пигалица? М-м?       — От твоих слов тотчас не легчает, — стучит зубами Феликс, украдкой поднимая несмелый взгляд, в размытом фокусе которого видит перед собой лишь темный силуэт. Не овладевая прошибающим до костей ознобом, ведомый плавящим мозги бредом, в порыве новой встряски бросается на шокировано распахнувшего глаза дьявола, прижимается к нему всем телом, чувствуя, как по венам стремглав несется надежда на успокоение, долгожданное освобождение от пыток. — Согрей меня… Прошу, я больше не могу выносить этой вечной мерзлоты.       Зажатый в тисках быстро теряющих запал объятий, Хенджин бездействует. Недоумевающе уставившись в прострацию, ощущает себя обезоруженным перед умопомрачением от неизвестной ему ранее каталепсии, пока Бокари бесцеремонно шерстит руками по его телу, запускает холодные ладони под шелковый ханбок, избавляется от встревающей преграды в виде плотно прилегающей к торсу ткани рубашки, заправленной в брюки, ее предусмотрительно вытягивая.       — Силы небесные, какой ты горячий, — искомо и победно обжигает обнаженную им кожу льдом своих рук, упиваясь ее жаром. — Хочу раствориться в тебе, сгореть синим пламенем. Я так устал, а ты как солнышко моим внутренним тварям, в пепел их обращающее, — влажным лбом измученно упирается в ключицу, дышит ртом, губами невесомо касается оголенных участков, источающих сладкий пленяющий аромат.       — Сначала тебя не трогать, а теперь егозишь по мне? Это что такое? Что за поведение, что за манеры? — иступлено промаргивается Гэбьель, безостановочно продолжая таранить противоположную стену обесточенным взглядом. Многое случалось за его долгую жизнь в человеческом обличии, но чтобы жертва сама ютилась на собственных расставленных бедрах, отзывалась лаской на каждое мимолетное движение и по неосторожности случайное касание, — никогда.       — У меня их нет. Меня манерам учить нужно, — умудряется в таком состоянии язвить разоткровенничавшийся, поалевший в щеках Феликс, параллельно очерчивая кончиком носа контур его ключицы, от простых прикосновений прилив нераспознаваемой в беспамятстве радости получая.       Томящейся плеядой бредут рваные вздохи по груди Хенджина, сердце отражает биение чужого, а в нос бьет нездоровый аромат отравленной крови, раскрывающийся подобию забродившего колдовского вина с примесью земли, гари и потускневшего благоухания квисквалиса.       «Убей его, — вдруг настойчиво требует что-то в голове, на ярое намерение заложенной в нем первоэлементом, кровожадной ипостаси Гэбьель болезненно морщится, старается размеренно вдыхать опоенный убийственным концентратом воздух. — Он ничтожен. Вырви сердце, разорви горло, убей беспомощное, жалкое существо».       Ответом требующей в пиршестве крови тираде — удивительно легко возведенное в абсолют ничто. Хенджин подхватывает ластящегося об его шею и подбородок Феликса за ягодицы, придвигает к себе вплотную, намереваясь встать вместе с ним в таком положении.       — Пойдем в ванную, я помогу тебе и согрею, — вздыхает он, отягченный сюром ситуации, представляя сколько возни ему предстоит с несносным оборванцем, и когда позволяет себе вдуматься в назойливое несвязное бормотание, отстраняется немного поодаль от не умолкающего ни на минуту, с натягом пересиливает участившееся трение по собственному паху, даже не подозревая, что услышит далее.       — Не хочу! — контрастом энергичному возгласу изнеможенный Бокари протестующе мотает головой из последних сил, вновь прижимается, не оставляя и сантиметра расстояния между ними, даже так, ослепленный жаждой тепла, продолжает впечатывать напрочь обомлевшего Хенджина в себя, точно вот-вот и лишится сокровенного очага, кладези его похищенного космического богатства. — Только не вода. Прошу, только не она, только не она, — как мантру повторяет он, стаскивает с чужих плеч ханбок, перекидывает через них руки и неразборчиво бродит ими по спине, мечтая впиться ногтями и проникнуть глубже. Трется щекой о смоляную копну волос, изводится на месте, воплощая задуманное, вцепляясь ломающимися под натиском лихорадки пальцами в ребра и тихонько поскуливая в забытье чарующего аромата. — Согрей же меня.       — Ты… — повержено ахает Гэбьель, пребывая в ошеломлении, невероятном и ни с чем несравнимом, — хитрый грязнуля… Война за чистоту, значит? — до возмущения пораженный, с трудом подбирает слова. — И ты, будучи существом разумным, все никак не поймешь? С горем пополам доходит до тебя, что нужно промыть раны, что крайне необходимо было сделать это еще вчера? Не зли меня, Феликс. Вставай, — вынуждает его отстраниться и разочарованно завыть, будто у ребенка отобрали ценнейшую сладость. Оттягивает грозящийся осыпаться в труху ворот его пиджака, перехватывая паразитически приютившиеся на себе руки за запястья, и поднимается вместе с ним с кровати.       — Никуда я не пойду, а ты сгинь во тьму! — озлобленно выпаливает Бокари, пронося в груди ранящую на нескончаемом повторе обиду недопонятости, сам неосознанно и отчаянно уповая, чтобы первородный его не оставлял. Начинает активно отбиваться и вырываться, а как только подворачивается шанс и у него получается воплотить бредовую шалость въявь, без оглядки кидается на постель, добирается подушек, подтягивает к себе скомканное одеяло, обнимая в надежде отыскать тот же опаляющий источник тепла, который он нашел в дьяволе, но огорченно мычит, искомого не находя, почти рычит, как раненный зверь.       — Дикарь, — прыскает в недобром оскале помрачневший Хенджин, провожая каждую деталь бурного поведения на кровати, когда тот едва не юлой браздит по складкам простыни, в погоне за предотвращением судорог выворачивая ноги, повергая смотрящего в разъяренное состояние, доводя до кипения крови. — Я не заказывал циркового представления, Феликс, — сдувает ниспавшую смоляную прядь со лба дьявол, закатывая взбешенные поалевшие глаза к лепленному потолку, заговаривая себя быть милосердным и снисходительным, в том время как грезит о сокрушающей безжалостности, о насильственном принуждении к походу в ванную комнату с отправкой озверевшей пигалицы на несколько кругов омывания чистой водой.       — Вроде неглупая зверушка ты, Феликс. Понимаешь же, что ни людскую, ни какую-либо еще кровь ты уперто не пьешь, раны у тебя не затягиваются, их необходимо промыть и обработать, и все равно сопротивляешься? — старательно и размеренно оглашает скользящий по засекам своей шаткой сдержанности Гэбьель, порываясь сжать пальцы на колонне кровати и сломать ее на радость всем бесам адским, лишь образно допуская рубиновую феерию представления, что взамен дуба могла бы оказаться чья-то тонкая шея, чья-то, принадлежащая уж чрезвычайно бойкому грязнуле с непрекращающимися протестующими возгласами.       — Нет! — настырный бойкот навылет прошибает хрупкий барьер ювелирно выстроенной крепости, превращая его в бесполезные осколки уничтоженного терпения.       Стиснувший с зудящими от злости зубами челюсти, Хенджин в призывающей к расправе над всем живым встряске прикрывает закатанные глаза, на белках которых тончайшей сетью от вспоровшего все его самообладание вскрика полопавшиеся капилляры переплетены. Разнузданно скитающийся по юдолям истерики, Бокари лихорадочно отбивается от него ногами, когда, оказавшись рядом и наклонившись над ним, он минует хаотичные взмахи, уворачивается от прилетающих ударов пятками и кулаками, берет его в охапку и насильно несет в ванную комнату, наслаждаясь призывающими к прекращению действий, истошными мольбами. Рукой несильно давит ему на затылок, вынуждая упереться лбом в свое плечо, не позволяя вдруг чего затеять: завидев схватить первое попавшееся под руку и испытать новый инструмент в их войне за чистоту.       — Силы, чтобы оказывать мне сопротивление, значит, мы находим, а чтобы привести себя в порядок — нет? Выглядишь так, словно тебя пережевали и выплюнули. Аж тошно на тебя смотреть, — озираясь на зеркальную стену, с чувством бесконечного презрения выпаливает Гэбьель их общему отражению. Вовсе не деликатно усаживает разревевшегося Феликса на выложенный золотой мозаикой край ванны, делая все чрезвычайно быстро, опускается перед ним на корточки и начинает стягивать брюки.       — Пардоньте за мою прямолинейность, но не соизволили бы вы, достопочтенный господин, искупаться в озере подо льдом без возможности оттуда выбраться? — начинает более чем сурово подхвативший его высокомерный гнев Бокари, во злобе щуря потемневшие глаза, смотря сверху вниз с виртуозно отыгрываемой надменностью. — Поставьте свое до небес и обратно могущество на мое место хотя бы на мгновение. Ах, или займитесь… Как это нынче по-хипстерски говорят в моих краях? Серфингом займитесь, господин! На обгоревшем, побывавшем обломанным суком в вашем позвоночнике, стволе дуба. По молочным водам Виспирана с ветерком и забавой на ваших до безобразия прекрасных устах. Как вам идейка? Прошедшие столетия, наверняка, добавят такой картине вашей дивной грациозности, даже в таком положении вы будете выглядеть чудовищно невозмутимым. Аж тошно! — тараторит, задыхаясь раскалившимся напряжением, бурным негодованием подвешенный и обиду выдерживающий, что все это, навеки поселившееся в памяти животворящим воплощением мрачной трагедии, ему пришлось пережить.       Почему он? За что он?       В ослепленном яростью беспамятстве Феликс поднимает согнутую в колене ногу и со всей силы давит стопой в плечо сосредоточенного на снятии с него одежды первородного, тотчас шатко качнувшегося на месте, а после повторного толчка вместе с брюками приземлившегося на мраморный пол в перехватывающем кислород ошеломлении.       — Ох, простите, Князь Тьмы, я намеренно! — выплевывает с едкой горечью страху в упор.       — Как же ты мне опостылел, — начиная зловеще склабиться, сквозь сжатые зубы шепчет Хенджин и поднимает кровью залитый взгляд на насупившегося Бокари, выдыхающего горячий воздух носом, плотно сжимающего губы с опущенными уголками рта.       — Ты же понимаешь, на что ты только что подписался? — свирепо отбрасывает брюки в сторону дьявол, поднимается на ноги и поправляет в собранных на затылке волосах шпильку, съехавшую с густыми локонами в сторону, как никогда мечтая отправить ее острие в чью-то тонкую шею, пронзить насквозь и упоенно задохнуться вместе с будоражащей предсмертной истомой от необъятно вскруживающей голову услады.       — Я и так уже мертв, — не прекращает язвить осмелевший Феликс, неожиданно приходящий к пониманию, что боится воды куда сильнее первородного, мельком замечает свое покрытое синяками и ссадинами тело в отражении зеркальной стены, продолжая с большим огорчением: — С тобой, с твоей меткой, весело и дружно не поживешь, — невольно теряется в последних, нагрянувших иллюзорными всполохами днях его жизни, вытирает щеки запачканными сухой грязью ладонями, размазывая безотчетно полившиеся слезы по осевшей на белоснежной коже саже.       — Как чудесно, что хотя бы это ты понимаешь. Легче будет смириться, моя капризная принцесса, — приблизившись угрожающей тенью, Гэбьель снимает с него пиджак, получая несколько слабых ударов по рукам, и, уже не сдерживаясь, разрывает на нем рубашку, вдруг в ступоре провожая отскочившую по гладкому мрамору ветку.       При виде ее, охваченный бурным пламенем живо расцветающего воспоминания Бокари отворачивается, жмурит посыревшие веки и накрывает лицо исполосованными порезами ладонями с забившейся под ногтями золой.       — И с этой веткой ты пролежал в постели несколько часов? — вскидывает брови небывало удивленный Хенджин, непроизвольно оценивая ее размер, приходя к выводу, что та длиной почти как его приставленный для сравнения рядом ботинок. — Да я гляжу, ты — мазохист. Отчего же так яро сопротивляешься обычной ванне? Это не озеро и не река, Феликс. Ты не утонешь, а если даже и умудришься, в чем я, собственно, не сомневаюсь — с твоим-то редкостным и исключительным везением, — я тебя подстрахую. Ну что? Мне тебе помочь или сам справишься? — давит с неумолимым напором в вопросе, повиснув над ним уже не просто вражеской тенью, а целым небосклоном грозовых туч, затмевая обзор к прежней беззаботной жизни, не давая ни единого шанса отступить, ставя перед выбором: ванная или Смерть.       На какую извращенную расправу готов пойти сам Мрак, притихший Феликс не то что бы знать, даже представить боится, выбирая меньшее из зол.       — Сам, — выдержав вынужденную паузу, сглотнув собравшуюся во рту, вязкую слюну, осевшим от криков голосом молвит он. — Послушай, но… Ты не уходи далеко, ладно? Что, если вода окажется порталом и меня утянет в логово проклятых, как ты сам говорил, колдунов? Что, если они будут меня преследовать, пока не убедятся, что я подчистую стерт с земли? Мне мерзко это признавать, — стыдливо опускает голову, обнимает себя, прижимая руки к груди с болтающимися на плечах остатками от бывалой рубашки, и приходит к тревожному осознанию, что чудовищный озноб никуда не делся, — но я боюсь того, что они могут со мной сделать.       — Иными словами, в академию мы возвращаться уже не хотим? — глумится спесивый Гэбьель, прищуривая в раздумьях черные глаза и картинно, с незатейливой изящностью, потирая подбородок длинными пальцами, будто и впрямь задумавшийся. — Так мы заговорили?       — Не хочу, — в подтверждение его словам виновато кивает Бокари, меняясь в лице до обеспокоенной отстраненности, неуютно сжимаясь. — Разве что узнать, жив ли Бомгю, все ли с ним в порядке.       — Ты про того паренька, которого использовал в своей театральной постановке Кельфом? — сардонически бросает Хенджин в ядовитой усмешке, произнося каждое слово с высоты своего величия, приправляя каждое бесхитростной брезгливостью. — Маленький мой, ты ему даже поверил? — наигранно выпячивает нижнюю губу, вытягивая уголки рта вниз и хмуря брови в гримасе сочувствующей обеспокоенности.       — Ке… Кельфом? — непонимающе супится Феликс, стирает с подбородка скопившиеся на нем, смещавшиеся с грязью и сажей слезы, внезапно судорожно заелозив на краю и пронзительно взвизгнув. В позвоночнике будто затянувшийся шрам с треском разомкнулся, нещадно одаривая порцией мощнейшей боли, выжигающей на своем пути каждую клеточку тела.       Под излишней бдительностью следящего за ним Гэбьеля он подпрыгивает на месте, покамест с него сыплются засохшие ошметки грязи и еловые иглы. Безудержно запрокидывает руку за плечо, нервно чешется, смахивая впившиеся в кожу над лопаткой мелкие шишки, отскоками зарезонировавшие по темной эмали ванной.       После последнего стука назревает вязкая тишина.       Поникший Бокари вдруг расцветает пунцовыми красками, смущенно прикусывает нижнюю губу, кратко взглянув исподлобья на застывшего первородного, очевидно потерявшего дар речи. Тянется к хрустальным винтикам крана сам, выпуская воду, подставляя свободную ладонь под струю для регулировки температуры.       — Жив твой Гюбом, а с Кельфомом тебе еще предстоит познакомиться. Не переживай, я об этом позаботился, — с натягом выдавливает из себя около вразумительное Хенджин и, отвернувшись к зеркальной стене в приступе вынужденно затаенного дыхания, внезапно проигрывает порыву отвращения, оголтело выдыхает краткое, но содержательное: — Иу.       — Бомгю его зовут, — примирительно поправляет его Феликс, поднимается на ноги и разворачивается к нему спиной. Ладонью, менее отзывающейся недужливыми позывами, он упирается в край ванны и с мученическим кряхтеньем начинает стягивать нижнее белье другой рукой. Перебежками подцепившего каемку резинки пальца с одного бедра ведет к другому, степенно оголяя пышные, с лиловыми кровоподтеками ягодицы, привлекая вопиющей бестактностью Гэбьеля, возвращающего к нему непроизвольное внимание.       Оторопелого наблюдателя такие виды враз отбрасывают в остро-критическое состояние, повергая в больший шок, когда трусы, с кропотливым старанием добравшиеся до худощавых коленок, уже самостоятельно, стремительным парашютиком спускаются к щиколоткам перешагивающих через них стоп.       — То есть, от самолично собранной коллекции ярого исследователя леса ты засмущался, а от демонстрации филейной части в непристойном наклоне, буквально передо мной, — нет? — разражается диким хохотом дьявол, накрывая ладонью лицо и вольготно покачивая головой. — А ты, выходит, совсем не из скромных и стеснительных ребят, да? — в соображениях уважительного отношения к чужой наготе отворачивается к стене, встречая в зеркале свое крайне забавляющееся происходящим отражение, достигшее апогей глубокого раскатистого смеха. — Ты — кладезь противоречий, Феликс. У тебя, должно быть, сотрясение или воспаление мозговых оболочек.       — Как будто ты не знаешь, что у меня под бельем. Живешь не первый век и не знаешь? Скажи еще, что ты засмущался. Чего отвернулся? Я тебя не стесняюсь. Скорее, возьми меня за руку. Пожалуйста! — присаживаясь на выложенный золотой мозаикой бортик, Бокари судорожно хватается за подошедшего, так и накрывающего лицо ладонью Хенджина, переплетая с ним пальцы без присущего ему ранее неприятия.       Гэбьель, находясь где-то глубоко в себе, через зазоры между разведенными пальцами, неотрывно смотрит на маленькую ладонь в своей руке. Ничего не отвечает, а Феликс тем временем на разведку отправляет исключительно большой палец повисшей над зеркальной поверхностью стопы, осмотрительно водя им вперед-назад, искажая собственное отражение и стоящего позади дьявола, постепенно убеждаясь, что ничего не происходит. Запускает обе ноги в теплую, неприятно обволакивающую щиплющими покалываниями воду, мысленно начиная отсчет, обещая себе, что по его завершению, если ничего не произойдет, окунется в воду по пояс, а после следующего отсчитывания постарается по шею.       — Как тебя зовут по-настоящему? — неожиданно, даже для себя, задает вопрос с бесстрашием, по-прежнему держа первородного за руку и настороженно опускаясь по пояс в безмолвном вопле от отзывающихся резью ран. Неизменно преисполненный неиссякаемым волнением, провожает расплывающуюся по водной глади грязь, отваливающуюся от его кожи.       — Особенного момента выжидал, чтобы познакомиться со мной? — прыскает в сардоническом смешке оживший Хенджин. Никакого интереса наблюдать за барахтающимся в грязевой луже цыпленком не имеет, с испитым брезгливостью взглядом обводит сухие комья грязи, разорванные, повидавшие не лучшие времена вещи, иголки, мелкие шишки, камешки и… чертову здоровенную ветку, при виде которой у него до сих пор в голове никак не укладывается, как заносчивая пигалица с ней спала. И, конечно, незаменимый элемент сегодняшнего циркового представления, — тот самый парашютик.       — На последнее и вовсе — лучше бы не смотрел… Ну и омерзительно старомодный вкус у тебя на нижнее белье! Раз уж ты пытался заговорить 'по-хипстерски', то в волшебном мире живут разные народы, из которых многие говорят на незнакомых тебе языках, и есть у одного такого как нельзя кстати напрашивающаяся, прямо-таки срывающая с языка фраза с приторным отвращением: «What an ick». Я-то все гадал, все думал, как оно — такое испытывать. Теперь же понимаю всецело, какие чувства подразумевают эти слова, — растерянно качает головой, вынуждая себя выбросить свежие представления из мыслей, позабыть навсегда и поскорее позвать дворецкого, чтобы дать распоряжение об уборке, не заметив вовсе, как руку его давно отпустили, а сам он благополучно ускользнул в противоположный угол, находясь от ванной с омывающимся цыпленком далеко, чтобы безопасно. Для менталочки.       — Что? — вопрошает натирающий шампунем волосы Бокари, сидящий почти по грудь в воде, склонившись над худощавыми коленями. — Плохо тебя слышу из-за воды. Что ты-       — Говорю, что если бы ты пил кровь, то лучше бы меня слышал, — на увеличивших громкость тонах проговаривает Гэбьель и угрюмо призадумывается, осматривая глубокий след от колотой раны на спине Феликса — едва ли сошедшиеся рваные края черной полости, должно быть, до начавшегося заживления в ширину размером с кулак. Оттуда, по его соображениям, и могла торчать выпавшая палка, возможно, бывшая часть ветви, на которую тот по неосторожности напоролся. — Кстати, насчет крови, — шепчет едва ли слышимо себе под нос, озадаченно мельтеша детальным изучением по зазору с запекшейся темной кровью.       — Как в сказке с Красной Шапочкой? Мне нужно питаться людьми, чтобы «слышать лучше»? Подобно коварному волку? — рассуждает немного приободрившийся Бокари, как плескающийся птенчик, облюбивший набранную вновь, чистой воды купальню, гордясь за себя, за свои маленькие шажки навстречу кошмару, забиравшему с собой в мрачную глубину под куполом непреодолимого льда. — Ну и гадость! — энергично высказывает свою неприязнь к такого рода занятию.       Но ответа нет, и спустя некоторое время по-прежнему нет.       Сердце учащенно заходится в груди, неприкаянно стуча по ребрам и грудине, выживая из глаз густые слезы страха одиночества. Засуетившийся Феликс второпях домывает кожу головы, после третьего намыливания уже пренебрегая осведомленностью, что песка в волосах не осталось. Ухватив большим и указательным пальцем кончик носа, зажимая его, небрежно растирает мочалкой лоб, скулы, щеки и подбородок, быстро омывает лицо водой. Жмурясь от стекающих с мокрых волос капель, избавляется от остатков на веках и долгожданно распахивает глаза. Застает предательскую пустоту.       И правда один.       — А-асмодей? Ты не мог вот так оставить меня! Я же… Эй, слышишь?       На радость навевающее ужасами одиночество длится недолго, в дверях появляется первородный, явно воодушевившийся в нетерпеливом предвкушении чего-то им затеянного:       — Долго ты еще намываться будешь, принцесса? — переступает порог ботинками на широких высоких каблуках, вальяжно заходя в просторную комнату. — Еще раз назовешь меня Асмодеем, твои прекрасные глазки тебе выколю, маленький. При таком исходе из нас двоих только я посмотрю, как ты потом запоешь, — произносит угрозу притворно ласковым голосом, показываясь в отражении воды. — Услышал меня?       — Услышал, — недовольно бурчит Бокари, кривя с высунутым языком рожицы, стоило дьяволу исчезнуть из поля зрения на водной поверхности, и наконец добирается до самого болезненного — ног.       — Не узришь, не запоешь, — незамысловатой загадкой слагает вальяжно расхаживающий Гэбьель со сцепленными за спиной руками. — С поразительной быстротой напрашиваешься ты лишиться данных человеческому существу привилегий. И в этом я те-       — Я почти все! — как миленький, на повышенной скорости действует засуетившийся Феликс, сожалея о кривляниях и для себя решая больше не провоцировать Тьму. — Подашь мне полотенце? — просит уже вкрадчиво он, параллельно растирая по стопам густую пену, с громким шипением и чередой скулящих сквозь стиснутые зубы вздохов вымывает кровь и грязь. Внезапно недуром кричит, вынуждая тянувшегося за полотенцем Хенджина вздрогнуть и обернуться к нему, смотря, как он освобождает пальцы от обручивших их, намертво вонзившихся в кожу травинок.       Перед поплывшим фокусом лопающиеся искры, через невообразимую боль, будто и вправду незрячий, Бокари снимает болтающийся на кровяном сгустке ноготь с мизинца.       — Срань Поднебесная, как же это больно! — рычит с осанатевшим низким воплем, не зная, куда себя подать от нетерпения испустить душу прямо сейчас. — Боже-хуеже!       — К тому же и Богохульник, — вскидывает брови озарившийся ехидностью Гэбьель, забавляясь представлением чужой маленькой кончины. — Непростой ты кадр, Дез-Санта-Бокария.       — Полотенце!       — Непременно, Ваше Высочество! — рывком смахивает махровое полотенце из сложенной стопки и броском направляет тому в лицо, попадая прямо в цель. — Жду тебя в спальне. Останься в нижнем белье, я хочу осмотреть твои раны, — разворачивается на каблуках и поспешно скрывается из виду не отдышавшегося, безостановочно пыхтящего Феликса, вылетающего из воды опрометью, стоило дьяволу покинуть ванную комнату.       — Куда ты?! — скользит по мокрому мрамору, вовремя успевая ухватиться за раковину на тумбе. — Подожди меня, А-асмо… Да я, блять, прошу тебя!       — К тому же матершинник! — доносится с превентивным упреком грозное из спальни.

***

      Вольготно Хенджин откидывает подол шелкового ханбока назад, предусмотрительно — от чужого греха подальше — затянув на талии поясные позолоченные кисточки, опускается на край кровати, располагается в обманчиво расслабленной позе с широко расставленными в стороны коленями, не переставая слышать неумолимые угрожающие возгласы из ванной комнаты, через мгновение начавшие гневно перетекать в обсценные проклятия. Гэбьель расплывается в ехидной улыбке, глубоко внутри себя возлагая мрачное чаяние на то, что основная морока с обезумевшей грязнулей позади и что теперь повозиться ему придется только с тем, что разжигает в нем буйством огней неукротимый запал и исследовательский азарт.       — Не ворчи, сласть моя. Просто иди на мой голос. Развел драму на ровном месте. Про бабку-шептуху с окраины твоего Глуходнищенска можешь больше не повторять, я прекрасно тебя слышу и боюсь-боюсь, конечно, — играет насмешливым тоном, поддразнивая и между тем опуская лукавый взгляд на нефритовый сосуд, который задвигает носом ботинка под кровать, — подальше от излишних расспросов.       Не успевает он голову поднять, как, опрометью вылетев с порога, едва не спотыкаясь и занося за собой стремительно разбредающийся под потолком пар, на него в слезах набрасывается Бокари, жадно глотая ртом прохладный воздух. От значительно изменившейся силы толчка Хенджин вынуждено упирается ладонями в застеленный свежим бельем матрас, выставив руки позади себя. Феликс вовсе не теряется, седлает его бедра, опускает подбородок ему на плечо, руками бродит по груди, спускаясь к поясу.       — Не вздумай, — сердито запрещает ему Гэбьель, пока непокорные тонкие пальцы делают в противовес — тянут за кисточку, распуская узел, сам Бокари по нему елозит, вдыхает одурманивающий аромат с открытых участков кожи, неизменно прохладными ладонями находя свои излюбленные места на его прессе. — Ну мне стоило попытаться, — обреченно вздыхает дьявол, закатывая глаза к потолку, только на этот раз не по причине присущей ему театральной привычки, а из-за внезапного удовольствия, приходя в ужас тут же, когда чувствует, как неугомонный Феликс выцеловывает шею, оставляя влажную цепочку маленьких ожогов.       — Непередаваемое чувство, — резко отстранившись, Бокари заглядывает ему в обсидиановые глаза, по необъятной тьме которых в беспрестанном колебании маются кобальтовые огни, и с ропотом произносит, сжимающимися пальцами впиваясь в мускулистые плечи: — Я голоден. Никогда так не был.       Не разрывая зрительного контакта, вмиг воспламенившийся Хенджин подносит к искривленным в сумасшедшей ухмылке губам свое запястье, вонзается слегка удлинившимися, заострившимися клыками в фарфоровую кожу. Тонкими струйками рубиновые капли стекают вниз по его руке, к локтю с ниспавшим шелковыми складками рукавом. Застывший, совсем безнадежно загипнотизированный Феликс провожает их до тех пор, пока они не скрываются под тканью ханбока, возвращается вместе с ними вверх и сталкивается с окровавленными пухлыми губами. Пялится на них, долго и мучительно, облизывает свои и хмурит брови.       — Чего же ты ждешь, душа моя? Ты голоден. Ничто не утолит тебя так, как моя поющая в твоих жилах кровь. Ну же, — Гэбьель прокусывает свое запястье вновь и протягивает навстречу неосознанно придвигающемуся Бокари, идущему на зов внутренней ярой жажды. — Мои раны, в отличие от твоих, заживают быстро. Свежая кровь бежит, бежит и… — слегка выгибает шею, склоняя голову, детально изучая тени смятения на побледневшем лице его главного эксперимента, — затягивается обратно. Какая досада, мальчик мой, — услуживая его патокой льющимся в полумраке комнаты словам, кровь возвращается к ране, тотчас затягивающейся бесследно.       — Роковая ошибка. Вот что нашептывает мне интуиция, — сжимая ткань роскошного одеяния в кулаки, Феликс отворачивает голову, сумев в самый последний момент жгучей потребности остаться верным пока еще человечному себе. — Я не буду пить твою кровь.       — А вино? Ты будешь вино? — заискивающе забирается ему в мысли дьявол, на деле же и слова губами не вымолвив, и Бокари его голос, едко въевшийся в подкорки, прекрасно слышит, в раздумьях мельтешит затуманенным взглядом по россыпи расшитого драгоценными камнями черного шелка, опускает слабеющие кулаки, разрывать осязаемый контакт не хотя, оставляя их на сгибе локтей. — Почти, как сыворотка, которую ты изредка пьешь. По-моему, случай предрасполагающий, не правда ли? Раны должны затянуться. Пусть у зайки заболит, а у Феликса пройдет.       — Не надо у зайки! — пылко умоляет заерзавший по широко расставленным бедрам Бокари, на изумрудные глаза непроизвольно набегают кристальные слезы, пусть он и чувствует себя инфантильно и ущербно, но с силой дьявола может произойти все, что угодно. Вдруг, и вправду, найдет зайца и отравит его переданной болью? Еще одной жертвы на его душу только не хватало. От мыслей этих, в отрицании живо представшей перед ним картины, он активно качает головой, не ведает, что играет на потеху бархатисто рассмеявшегося Гэбьеля, с мягкими и доброжелательными чертами лица чудовищным контрастом оглашающего черство:       — Вино, Феликс. Задаю вопрос в последний раз, будешь?       — Буду, — смиренно соглашается он, раздумывая над тем, что сейчас ему это жизненно необходимо.       «Это лекарство», — уверяет себя трепетно.       — Умница, — расплывается в горделивом умилении Хенджин, поправляя его ниспадающие на лоб белокурые пряди, забирая за уши, обжигая кожу простыми касаниями кончиков пальцев. — Что бы ты хотел к вину? Называй все, что только твоей душе угодно. Не стесняйся.       — Я хочу бургер.       — Весьма экзотически, — хмурит брови Гэбьель, но одобрительно кивает. — Что-то еще?       — Этого достаточно после долгого голодания, — резонно рассуждает Феликс, пытаясь заглушить в себе взбалмошную потребность в крови.       — Хорошо, теперь давай-ка сделаем пару глотков, и я пойду, позабочусь о распоряжении сделать тебе бургер с мясом средней прожарки, — он наклоняется вместе с повисшем на нем Бокари, обнявшим его за талию, замершим в предвкушении, к нефритовому сосуду. Откупоривает большим пальцем стеклянную пробку, поддающуюся беспрепятственно, отлетающую поодаль, приземляясь в складки отражающего синие огоньки шелкового белья.       — Дело за малым, у зайки же должно все пройти, не так ли? — ехидно ухмыляется, вкладывая бутыль Феликсу в руку, накрывая своей ладонью поверх его, заставляя согнуть каждый палец на узком горле и поднести к потрескавшимся сухим губам.       — Все это время зайкой был я? — спрашивает потерявшийся на секунду Бокари и неуверенно припадает губами к нефритовому горлу, под чутким наблюдением высверливающего в нем дыру Хенджина, провожающего его дернувшийся в первом глотке кадык остервенелыми, бездонно черными глазами.       — Радует, что до тебя хотя бы в принципе дошло. Пей, — с нажимом давит на его пальцы своими, вынуждая немного запрокинуть голову и поддаться грядущему незнаваемой ранее Силой искушению.       Спустя недолгое время хватка его пальцев ослабевает, уже не требуется подчинять себе несведущего Феликса — наивного, доверившегося ему создания, не подозревающего вовсе, что чистоганом пьет свежую кровь. Вокруг расширившихся зрачков ободки цвета яркой зелени ясным погожим днем окутывает алая дымка, превращая их в венки из космических звезд всеохватывающего удовольствия.       — Ну и кто у нас здесь такой голодный? — едва не мурлычет заискивающим тоном Гэбьель, замечая, как многочисленные синяки с багровыми кровоподтеками на бледной коже стремительно меркнут. — Что я ранее тебе говорил? Через год? Как незаметно год превратился в сутки, — искушающим шепотом приговаривает: — Пей, пей, сласть моя, а я пока посмотрю, что с тобой случилось.       Возложив ладонь ему на макушку, Хенджин прислоняется лбом к его виску, закрывает глаза, под сомкнутыми веками просматривая вплоть до детальных подробностей все его воспоминания за минувшие дни и ночи, проходя тропами страданий ровно шаг в шаг. Видит то, для чего его создание использовало молнию, видит убитого духа угольного леса, безграничную ненависть в глазах Лии и превентивную надменность своего заклятого врага — родного отца Феликса, наконец встречаясь со своим. Гэбьель открывает глаза, смотрит на свое создание уже иначе, не веря тому, что произошло при встрече со Всем. Причина, по которой Феликс безнадежно потерян, и то, перед чем бессильно даже само Всё, — любовь. К нему.       Придя в себя, он поднимает его свободную руку, подушечкой большого пальца оглаживая ссадины, которые постепенно и вяло, но затягиваются, точно вторя каждому глотку, становясь уже почти незаметными.       — Превосходно, — дает лестную оценку дьявол, поднимаясь невесомыми бережными касаниями к плечам и ключицам, где дела обстоят так же. — Ну как чудесно, радость моя. Осторожнее, не подавись, — угрюмо отзывается на раздающиеся по комнате причмокивания вперемешку с покашливанием, остающимся приглушенной вибрацией в дергающейся груди. — Хотя, знаешь, достаточно на сегодня, — выхватывает недопитый сосуд под звуки искреннего и томительного разочарования. — Пузо лопнет, карапузик-шмузик.       — Я отлучусь ненадолго и вернусь с твоим запросом, — он находит стеклянную пробку и закупоривает узкое горло, ставит сосуд на прежнее место, все так же задвигает носком ботинка под кровать.       — Ты в порядке, Феликс? — снимает его с себя, придерживая за талию и опуская на постель, тот лишь кратко кивает, стирая тыльной стороной ладони с губ кровь, очевидно приходя в себя от потрясения. Того, с какой жаждой он пил, не разбирая вкуса вовсе, возносясь в дали блаженства.       — Это точно вино? — бросает Бокари в спину уходящего дьявола, после пары проделанных шагов останавливающегося на пороге, а спустя некоторое время в безмолвствии покидающего спальню.       — Значит, нет, — выносит за первородного вердикт над собой он, на удивление пронося каждым капилляром ликующее энергичное воодушевление, а вместе с тем пленяющую потребность, по его затуманенным калейдоскопом пылающих чувств соображениям, в телесной близости. На этот раз не для того, чтобы согреться и найти искомое болеутоляющее утешение, а из-за чего-то иного.       Вину за это предвкушающее волнение Феликс взваливает на человеческий голод, довольствуясь тем, что время в одиночестве кажется ему теперь чрезвычайно необременительным, проносящимся одним мгновением, до тех самых пор, пока не раздалась знакомая поступь каблуков и на пороге не оказался дьявол с серебряным подносом.       К небывалому изумлению, время за трапезой, после которой от насытившего его бургера остались одни лишь крошки, точно так же, стремительно, прошмыгнуло мимо. Он облизывает губы, встает из-за небольшого столика возле камина, где дотлевают синим огнем охваченные поленья, и, как покорнейшее существо в благодарность за данные ему кров и пищу, присаживается рядом с первородным, опуская голову ему на плечо, вдруг начиная с ума сходить от источающей благоухающий аромат его кожи.       Какое-то жалкое мгновение, и Бокари забирается на колени Гэбьеля, до этого мига пребывавшего в обманчивом умиротворении, глубоком забытье, на возобновившуюся близость оторопело вскидывающего брови, смотря на него снизу вверх с уязвимым непониманием:       — Ну-с, что на этот раз выдашь, неугомонная ты бестия?       Проказливо заулыбавшийся Феликс испытает такое наваждение, что готов утробно заскулить, изводясь внутри себя от неконтролируемого бешенства, неспособный затушить костер ярого стремления впиться в губы напротив, когда они, предательски великолепно, в совершенстве даруемой его очам картине подчеркнуты тенями, отбрасываемыми от трепещущих ультрамариновых огоньков.       Не понимая или отказываясь понимать намерения внутренней потребности, он кладет ладони на гладкие щеки, рывком поднимая на себя обескураженное лицо и придвигаясь к нему ближе.       — Феликс, знаешь, это… — с придыханием прерывает речь для вынужденной паузы Хенджин, даже немного остерегаясь того, что может выдать ему невменяемая пигалица, продолжая уже в привычной манере, с ироничным подстрекательством, сквозящим между слов: — Как-то настораживает.       И Бокари даже не мыслит об отступлении, сокращая между ними расстояние, игнорируя, что дьявол делает наоборот, уже с нажимом фиксирует его лицо, выдерживая зрительный контакт.       — Станешь моей Красной Шапочкой, прекрасный шалунишка? — игриво елозит на бедрах шкодливый он, предвещая что-то из ряда вон выходящее в его мало опытном воображении, и тянется за поцелуем, шепча соблазнительным вусмерть губам: — А я стану твоим волком и этой ночью тебя съем!       — Тебя случаем не покусал какой дикий зверь? — морщится Гэбьель, противодействуя всем его попыткам себя поцеловать. Или съесть? — Быть может, у него изо рта исходила пена? Вязкая слюна падала на сухую листву. Не замечал такого? Точно не мог пропустить? — подтрунивает с показным удовольствием, пока вдруг не меняется в лице до мрачной отчужденности, слыша произносимое беззаветно:       — Я совершенно точно хочу тебя поцеловать.       И какое-то время они продолжают неотрывно смотреть друг другу в глаза, изучая потерявшись в безвременье, будто встретились в первый раз, распознали свою родную душу и без лишних слов это поняли.       Феликс готов отдать всего себя ему, уже целиком и полностью растворившись в сокровенном моменте, все достичь его губ намеревается, но:       — Много чего хочешь, мой дорогой! — картинно кривится Хенджин в категоричном жестком протесте, обхватив пальцами тонкие запястья и отодвинув поодаль от себя наглеющие руки. Не позволяет упорно и безостановочно покушающимся на его щеки пальцам вновь до них добраться, под неудержимым буйством растущего недоумения Бокари начиная свой спектакль: — Я вот не хочу! Ах, не трогай меня! Мне страшно! — виртуозно исполняет роль неженки, сатирой выставляя в свет того, кто сейчас раздраженно закатывает глаза, не получая того, чего хочет до умопомрачения.       — Прекрати, понял я, понял, — говорит мягко и примирительно не лыком шитый Феликс, так просто отступать и не помышляющий. Вдруг толкает дьявола на кровать, следуя по зову аккумулирующего под кожей зуд тяготения, велящего прикипеть ей к чужой, добиться своего, взять Силой. Тотчас не успевает понять, как взамен тому, чтобы оказаться сверху и победно получить желанное, он смирненько сидит на кровати с охваченными в плен одной сильной рукой запястьями. Оторопело хлопая ресницами, видит перед собой первородного, бесподобно отыгрывающего ломающуюся, театрально цокающую недотрогу, в завершение сцены устрашающе мрачнеющего.       — На честном слове держится твоя невинность, — смотря с насмешкой ему в растерянные смарагдовые глаза, укоризненно рассуждает Гэбьель. — Причем, на моем, — лукаво скользит языком по губам, явно наслаждаясь таким, в корне изменившимся поведением, а затем обезоруживающе улыбается: — Я отберу ее у тебя, но позже, а пока — тык, — тычет указательным пальцем между бровей устремляющему рассредоточенный взгляд к собственной переносице Бокари, бережно придерживая за плечи, когда тот бессознательно валится на спину, полураспахнутыми губами бормоча что-то несвязное, не стоит и труда догадаться, что обсценное и угрожающее в его адрес. — Ты еще не готов и потом ой как пожалеешь, поэтому…       — Спи спокойно, Феликс, — Хенджин подтягивает одеяло, накрывая им его по плечи, тушит расставленные по комнате свечи одним кратким выдохом, в тишине сорвавшимся зычно и резко с его губ, и покидает спальню.

***

      Феликс спал неспокойно. Пробуждением вытягиваемый, по всем ощущениям похмельным, тотчас полусознательное дробящим на составляющие звенья, он выныривает из плотной толщи воды, из мрачных глубин собственноручно воссозданной им бездны, ушедший на дно устроившей расправу над душой совести. Просыпается по-прежнему во тьме, размыкая припухшие веки с посыревшими ресницами, невзирая на укрывающее с головой теплое одеяло, отданный липким объятиям холодного пота. Внимая инстинктивному недоброму предчувствию, невольно сжимается, с себя одеяла полностью не снимая, открывая обзор лишь одним глазам, мельтешит ими, покамест не напарывается на собственное отражение в освещенной тонкой полосой рубинового света зеркальной глади.       Растерянно бегающие глаза необычайно яркие — изумрудной плеяды листва ясным погожим днем, не теряющая насыщенности даже при всей истощенности пребывающего в глубокой прострации взгляда, при всем выкарабкивающемся со дна расширенных зрачков страхе одиночества, кричащем хладом о мучительных скитаниях по тропам царства саморазрушения.       — Мамочки, — жалобно пискнув, Бокари, подначенный тревогой, откидывает одеяло в сторону, резко поднимается и садится на постель.       На себя больше не смотрит, себя боится.       Тяжело дыша, сгибает в коленях трясущиеся ноги, превозмогая тупую боль, и осматривает смятую постель. Вскрывающиеся саднящими ранами воспоминания вторгаются в мысли, наливаются стенающим гулом, и что-то вынуждает им воспротивиться, скривить лицо в отрицании, убегая от принятия произошедшего. Рука невольно тянется обратно к одеялу. Феликс вновь хочет спрятаться, отчаянно хватается за ускальзывающий из-под холодных одеревеневших пальцев небесный шелк, вяло комкая непослушную ткань, и наконец целиком укрывается.       — Пусть это будет неправдой, пусть это будет неправдой, — как заведенный, повторяет немыми губами, тут же и яро вскипая от того, как плаксиво отражается от высоких стен его придушенный скулеж.       Кусок изничтожающего льда, замещающего собой все внутренности, под огнем нарастающей ярости в изнеможенно вздымающейся груди вразрез становится больше, забирает в оковы бьющееся сердце, бешено гоняющее кровь. Как розгой тело пробирает жуткий озноб, по влажной коже ветвистыми цепочками расползаются неприятные мурашки.       «Только не это, только не вновь», — в истошной мольбе просит он у чего-то.       Всепоглощающие фрагменты ночи, тесной близости, скользящей по спине ладони и искушающе шептавших возле опаленной жаром щеки губ, что недавно испытывали погибающего Бокари на прочность, навестили во сне не единожды, возвращаются смешавшимся в огне и льде градом пуль сейчас.       Отдавшись эфемерным касаниям, намеренным скольжениям по чужим бедрам и паху, пленительному аромату мягкой кожи и не перестающему зазывать в дали грехопадения голосу, Феликс не сразу приходит в себя. Въявь, точно заново просыпается, высовываясь опасливо из потайного укрытия и, кажется, даже с запозданием осознавая всецело, что находится в незнакомом доме. В чужой кровати.       Теперь окружившие ранее непреодолимыми оградами кошмары осыпаются в пыль, реальность давит набирающим силу наполнением, предметы интерьера приобретают четкие очертания даже в объятой разряженной темнотой комнате, странный алый свет в которую проникает лишь через зазор между плотными шторами с витиеватыми узорами.       Бокари видит чрезвычайно отчетливо, настолько, что он, поверженный вдрызг его новой способностью, неподдающейся осмыслению возможностью, подробно различает каждую деталь, каждую мелочь, вплоть до кружащих мириад пылинок, даже тех, что не в обзоре легшего полосой света играют.       Бледная ладонь выбирается из безопасного укрытия, пока другая продолжает держать мнимую оборону, прижимая зажатую в кулак ткань к подбородку. Кровавым бутоном вспыхивает огонь в вытянутой перед собой руке, едва ли оголодавши не накидывается на балдахин кровати, озаряя комнату ослепляющим мерцанием. От животрепещущих языков алого костра на стены бросаются причудливые тени искаженных силуэтов мебели и его, спрятавшегося в одеяле. Затухает тотчас строптивая стихия, когда испугавшийся Феликс лихорадочно трясет кистью, не ожидав от себя кидающего в прискорбный ужас могущества. Пламя уже давно погасло, а он все продолжает неукротимые движения, опасаясь того, что случилось с ним в лесу, когда позволил Силе объять его целиком и полностью.       Плотные ночные шторы, в аккурат услуживая его небрежным взмахам, отъезжают к стенам, выказывая вид на приоткрытое в верхней части витражное окно, откуда стекает прохладный воздух, медленным и тягучим потоком добираясь до выложенного отполированными досками пола. От представшего вида Бокари замирает. Мутные старинные стекла, объединенные в мифологическую картину с неизвестными существами, его завораживают, при углубляющемся разглядывании паче взывают к невольно зачатой, не разрешающейся загадке, приводят к вскруживающему голову тупику и напрочь искажают по ту сторону пейзаж, кидая в противоречивое чувство непрерывно навевающего стариной одиночества. В филигранно обыгранных деталях он разбирает причудливые очертания раскинувших кружевные кроны деревьев, лучи инакового светила, ювелирно выполненных нефилимов, милосердно протягивающих ладони все никак неподдающимся его восприятию существам, и рассыпанных по ковру из зелени алых рубинов граната.       Почувствовав тошнотворное головокружение, Феликс промаргивает навязчивую пелену мутных фигур и растирает пальцами между бровей. Перед его восстанавливающимся взором стелется лоснящийся шелк приятного небесного оттенка, искристо отражает в волнистых складках приглушенные отблески восходящего солнца, по внутреннему ощущению несколько иного, чужеродного, словно людской кровью налитого. Красного.       Раскатом разделяющего надвое озарения чужая комната пугает до встряхивающего жилы ужаса. Тихая, неосознанная ранее, череда всхлипов учащается, перед наполняющимися жемчужинами слез глазами — чужие, на грани жизни взгляд которых смертью пожинается. И смерть, превентивно снимая с себя мертвыми звездами усыпанный флер таинственности, им самим из-под покрова гудроновой ночи разоблачается.       Видит себя теперь другим. Убившим.       — Противоестественное всем законам жизни, ее отбирающее… Это про меня? — животрепещущее стенание так и порывается от истоков замещенного льдом сердца. — Я убил… — теряется между тихими всхлипами, Бокари глотает собственные соленые слезы, собирающиеся на поджимающихся губах. Два слова, озвученные собою, ранят сильнее холодного оружия, наносят уродливым зияющим ранам, не успевшим затянуться, новые увечья, отравляют кровь самоизничтожающей ненавистью к своему естеству.       — Невосполнимую потерю на себя взял, — продолжает терзаться содеянным безутешный он, сбрасывает с плеч одеяло, понимая, что хочется окунуться в ледяную воду, вытравить из себя воспоминания, захлебнуться в забытье.       И почему теперь не страшно?       Пусть заберут, пусть сотрут с лица земли.       Свесив ноги с высокой кровати, Феликс осматривается в поисках двери, ведущей в ванную комнату. Видит окружение будто впервые, в то время как страшное наперекор. И не сопротивляется внутреннему намерению, изъявившему неподдельный интерес изучить место, в стенах которого под необъятностью ночи он готов был отдаться самому дьяволу, заняться греховным непотребством.       Нахмуренный взгляд злокозненно притягивают алые капли, окропившие чудовищным созвездием небесный шелк. Бредя невольно по цепочке впитавшихся в ткань воспоминаний, он достигает патиновых шуфлядок прикроватной тумбы, на которой в багровом мерцании испитый до дна сосуд просвечивает нефритовой пустотой.       Бокари даже боится предположить, что он натворил ночью, не помня себя тут же бросается к двери, по смутным фрагментам памяти показавшейся ему знакомой.       В ванной комнате перед собой, все никак не успокаивающимся, предстают аккуратно сложенные вещи: идеальные стопки из полотенец, чистое белье, пижамные штаны и рубаха на пуговицах. Переливающаяся цвета индиго ткань настолько ему прельщающая, что он невольно тянет к ней руку с закравшимся, одолевающим всецело желанием просто коснуться ее. К удивлению, Феликс улавливает приятные нотки свежести от запаха стирального порошка и натянуто улыбается понравившемуся аромату. Обводит изучающим, по-прежнему настороженным, взглядом комнату и встречается с поникшими изумрудами собственного отражения в зеркале, тотчас повергается в шок: от подбородка по шее к груди застыли дорожки крови, выступающие ключицы, как и другие участки кожи, ранее усыпанные звездами фиолетовых синяков и разводами коралловых кровоподтеков, теперь без единого следа. Бокари поворачивается к зеркалу спиной, осматривая смертельную рану на позвоночнике, расстроенно вздыхая, изменений не находя. С тонкими темными следами рана едва ли затянувшаяся, с отчетливо виднеющимся бывшим колотым проникновением, поразившим спиной мозг.       Согревающий душ и чистая одежда будет лучшим решением. Смыть с себя чужую кровь и грязь. Не с тела, а с души.       Неуверенный и нерешительный он топчется на месте еще некоторое время, раздумывая предельно настороженно: не утянет ли водоворот ужаса за собой? Не портал, а личное сумасшествие.       Потребность побеждает.

***

      Вытирая волосы полотенцем, Феликс выходит из ванной комнаты ровно в тот момент, когда входные двери гулко распахиваются. На пороге оказывается тот, кем все его последние думы заполнены до отказа благоразумно мыслить. Дьявол. Неизменно надменен, омерзительно хорош, идеален настолько, что он готов разойтись в кровохарканье от беспощадного вероломства, претерпевая несоответствие безупречного лика и бездушного монстра, затаившегося за выбивающей кислород из легких красотой. Плавные контуры бледного фарфорового лица на контрасте обрамляют густые смоляные пряди, отражающие подобию темной глади воды разноцветное пламя проникающего через старинные мутные стекла света. Невзирая на то, что на нем совершенно простой, свободного кроя льняной костюм, не черного, как обычно, цвета, а нежного циннвальдитового, Князь Тьмы без единого сомнения выглядит тем, кто только сошел с картины, расписанной утонченными алмазными штрихами идеальности.       В ступоре застывшему Бокари непривычно видеть его в расслабленной обстановке, несколько…       «Домашней», — приводит к такому заключению невольная последовательность мыслей, в отместку которой он не позволяет восхищенному удивлению обнаготиться, лишь едва заметно вздрагивает, попадая в такт захлопнувшимся за вошедшим дверям с каким-то безнадежным, отразившимся в его груди стуком.       Неконтролируемое опасение от новой одиозной встречи разливается по жилам стремительно. Сердце тяжело и глухо стучит по ребрам, все еще напоминает о себе, что под прочным пластом льда функционирует исправно.       Подойдя к нему, первородный давит нестерпимой близостью, щурит пронзающие навылет, обсидиановые глаза, внимательно и издевательски не спеша следует по нему непроницаемым взглядом. Медленно так, будто нарочито растягивает миг приторно-сладкого вкушения, довольствуясь испытываемой им неловкостью, его беспомощным безмолвием.       Феликс сжимает руки в кулаки, теребит индиговую ткань на брюках, а Гэбьель, задерживаясь на тонких изгибах его шеи, без единого намека на бывалые лиловые синяки и чудовищные ссадины, расплывается в самодовольной улыбке. Низменно смотрит уже в глаза, как выстрелом насквозь прошибает, выжигая тлетворным изучением через дно обезоруженных омутов захлебывающуюся черной водой ненависти к себе, обнаженную перед ним душу:       — Как поспал? — голос, что тягучая патока бархатного звучания, от которого наперевес Бокари становится совсем не по себе.       В попытке мнимой защиты он заботливо себя обнимает, едва почувствовав колкую уязвимость, что одной пижамы мало, хочется скрыться под слоем сотни таких же. Чертоги разума волной накрывает пульсирующее напряжение, и дабы изгнать его Феликс отчаянно жмурится, помышляет впасть в бегство, сорвавшись с места, извертевшись обогнуть на своем пути препятствие в виде самого дьявола, без оглядки устремиться в дали свободы.       Лукавый взгляд Хенджина за время спектакля чужого драматичного смятения успевает пресытиться требующимися ему ответами, изучить обстановку и незаметно скользнуть по опустошенному нефритовому сосуду, что на момент его последнего ухода стоял под кроватью.       — Серьезно? — вынуждает отвлечься от внутренних распрей о том, кто же теперь Феликс, жалобный вопрос.       Вставший поперек горла, тугой ком обиды не позволяет говорить с уверенной интонацией, но Бокари, собрав по крупицам самообладание, с остервенелым бесстрашием вновь ныряет во мрак кошмаров, сейчас предстающий перед ним в человеческом облике:       — Может мне в довесок на свои проблемы тебе пожаловаться?       — Пожалуйся, — незамедлительно, чрезвычайно необременительно отвечает Гэбьель, в черных дьявольских безднах которого пляшет неукротимое пламя, то самое, адское, истоки свои берущее от дотлевающих с истошными воплями отобранных жизней, в экзекуции вечностью клейменных.       Внутреннее терпение лопается, как натянутая до предела струна. Феликс будто себя в этом адском костре увидел, черпнул сил из собственной же ненависти, ей до краев резервуар души заполнив. В крови, той, что ночью испил он, кипит чистая ярость. От представления, как она стекает по его горлу, надвигается неумолимое ненастье безграничного презрения, выбираются на поверхность похороненные эпизоды наслаждения, срезая в воспаленном рассудке, кажется, последние тормоза. Не в силах он больше думать, теперь только чувствовать, как горечью обиды, неустанной болью и раскаленной злобой преисполняются эмоции, взмывают вверх по головокружительной спирали, вознося его выше, до самого всплеска безумства, вспыхивающего парадом кричащих красок кровавой палитры.       Но разум даже так побеждает, начиная оперировать губительными вопросами, настойчиво не утрачивающими свою силу. Все теми же:       Зачем дьявол пришел за ним раньше времени? Зачем показал, что такое Сила? Какое право на это имел?       Им же поставленная метка говорит о том, что он ему сейчас не принадлежит. Через год… Чуть меньше. При условии, что первородный не солгал.       Хенджин, со смехотворной легкостью считывая каждую его эмоцию, каждую мысль, картинно закатывает глаза, цокая языком:       — Радует две вещи. Ты не грязнуля. Твоя помпезная, исключительная рассудительность к тебе вернулась, а значит ты выздоровел. Мои поздравления, — вяло хлопает ладонью по своему обрученному несколькими тонкими браслетами запястью, имитируя поздравительные хлопки, эдак почти стараясь.       Выдохнув горячий воздух носом, Бокари обманчиво непоколебимо реагирует на возрастающий вихрь в собственной голове, от звучащего, словно повсюду, окружив со всех сторон, голоса дьявола пытается запрятаться, выглядеть невозмутимым, не подозревая, что на его обескровленном лице мрачным по белоснежному читается изрядное смятение:       — Выздоровел. Круто. Спасибо. Но если бы нашей роковой встречи не произошло, я бы не стал убийцей, я бы никогда не пошел на такое и я, очевидно, был бы…       — Мертв? — тут же подхватывает упивающийся его страданиями Гэбьель и игриво вскрывает брови, скользнув языком по губам, упершись им в уголок приоткрывшегося рта.       — Как же произошедшее с моей матерью? Могу же я…       — Нет.       …узнать о той злосчастной встрече?       — Зачем ворошить прошлое? Ты тот, кто ты есть, и это гораздо интереснее. Отличается как небо от земли, — осматривает дьявол то, что за его внешним обликом кроется, в заключение почти что одобрительно кивая.       Бокари напрочь оторопел, испуская из груди прерывистый выдох. Разум продолжает лихорадочно перебирать все терзающие думы, но рассудительность, как и способность хладнокровно мыслить, покидает стирающиеся грани. На арену вновь выходят чувства, лидирующий из них — гнев, заправляющий жутким балом, в котором сам Феликс, так дьяволом нареченный, рожденный по каким-то неправильным законам, запятнанный порочной кровью, крещенный обречением, проклятой меткой, кружится в танце на остро наточенных ножах.       — Бедняжка, — сочувственно вздыхает в гримасе скорби Хенджин, на балу главным гостем являющийся, тем, кто держит эти ножи.       Несчастное, терзаемое болью сердце беспощадно колотится. В зеленых глазах с назревающим алым костром, в усладу изучающего его эмоции бесцеремонно воцаряется необузданная горечь поражения, объявлением которой разит удушливым мучением голос:       — Это все ты. Из-за тебя я теперь… — задыхаясь в собственных слезах, Бокари с одичалым угрызением смотрит на вытянутые перед собой ладони, о белоснежную кожу которых ударяются громоздкие слезы, собираются беззвучными хрустальными озерами, — убийца, — от самопровозглашенного приговора мутит; покачав головой, он терзает сухие полопавшиеся губы и безжизненно высказывает: — Ненавижу, ненавижу себя… И тебя! — уже энергичнее и громче, когда больно настолько, что самовольно хочется вырвать из грудной клетки собственное, чернильной тьмой напитанное сердце и скормить его чертям. Наверняка, в загоне у самого дьявола найдется парочка таких, вечно голодных и всеядных.       Разъяренное негодование накрывает целиком и полностью, неискоренимая досада за собственную отобранную жизнь, за отобранную жизнь его матери, за отобранный свет над запуганными людьми, даже за отнятую жизнь духа леса, и, без сомнений, за жизни многих покалеченных собственноручно Мраком.       — Ты не все высказал, сласть моя, — с вызывающим озорством твердит взвинченный предвкушением Гэбьель, аппетитно оттягивая нижнюю губу в жажде страдальческого спектакля с декорациями из прискорбий, отчаяния, озлобления. — Какой же ты вкусный. Продолжай.       И брошенный вызов отрабатывает на славу.       Феликс себя более не контролирует, кидается вперед, со всей непостижимо откуда взявшейся, нечеловеческой силы толкает первородного в грудь и неожиданно для себя валится вместе с ним на пол. Не теряется, забирается на него сверху, умещаясь на животе, впивается что есть мочи тонкими пальцами в ворот льняной рубашки.       Гаденько ему улыбаясь, но милосердно подыгрывая, дьявол не сопротивляется, с корыстным интересом изучает бунтарским духом закаленное поведение. Позволяет этому быть.       Занесенная кверху рука, подчиняясь решительным действиям, опускаясь в беспрепятственном порыве, беззвучно рассекает воздух и мощным хлопком отражается от его гладкой щеки, оставляя пылающий след.       — Видит мироздание, ты прав! — подтверждает Бокари, не веря, что наконец-то это реальность, сполна ощущая, как ликует его внутренняя жажда отмщения. Тошнотворно восхитительное лицо прямо перед ним, пусть и надоедливо надменное, азартно усмехающееся, но вот оно. Еще один взмах для удара, чтобы выплеснуть накопившуюся злобу, нужно еще, но ему не суждено осуществиться.       Хенджин перехватывает его хрупкие запястья, с упоением наблюдая за палящим во все стороны огнем потемневших глаз, почти кровавых. При всем прельщающем его, буйственном неистовстве испытывает весьма и весьма мерзкое жжение после пощечины.       Сильно приложился.       Никто и никогда не касался его лица так.       Озаренную солнечным светом через призму разноцветного витражного стекла спальню наполняет глубокий бархатистый смех. Гэбьеля срывает на расходящийся утробный хохот.       — Ебать, — хрипло выдыхает он, сжимая хватку на запястьях. — Ты и в постели такой дикий? — запрокидывает голову на пол, приглушенно ударяясь затылком о деревянную поверхность и въедаясь, как показалось недоумевающему над ним Феликсу, мечтательным взглядом в лепленный потолок, провожая солнечных зайчиков от бликов пылающих красок, в эйфории пребывая. — Если что, нам до нее два шага.       Не успевает пораженный Бокари рта открыть, чтобы начать возмущенную гневную тираду, как Хенджин ловко выгибается. Индиговый шелк пижамы на бедрах предательски скользит по каменному торсу, невольно отправляя его съезжать прямиком к чужому паху. Словно по щелчку пальцев до него доходят непристойные, порочные картины происходящего. Сидя верхом на дьяволе, он по осязаемым причинам ощущает себя точно раздетым, беззащитным. Космические агатовые глаза этому только способствуют, секундой ранее сверлящие потолок, теперь тлетворно впиваются в его. От ранее витающего и безучастного взгляда ничего не остается, сейчас он снова холодный, испивающий, как кровавое изысканное вино, душу.       — Гори в аду, — объявляет им свою вражду Феликс, выплевывая слова по буквам и ощущая тотчас, как накрывающая собой паническая атака тянет к горлу острые когти, начинает душить.       Бездушным градом камней череда событий за последние, превратившиеся в вечность дни непосильно рушится на его хрупкие плечи. Разве такой, как он, в силах совладать с дьяволом? Будет ли когда-то в силах? Судя по тому, как вторя этим вопросам, заблестели обсидиановые омуты, первородному даже нравится, что он неустанно бросает ему вызов, хотя внутри рассыпается от страха в кучку бесполезного пепла, оседая на носках его начищенных до блеска ботинок.       — Ты так много думаешь обо мне, Феликс, — руки властно ложатся на талию трепетом ему отозвавшегося тела, плавно скользят по соблазнительным изгибам, перебирают пальцами все ниже и ниже, пока Бокари, парализованный воспоминаниями этой ночи, невольно содрогается, ощущает нечто твердое под искрометно начавшейся пульсацией собственного нутра. Около похожее на ночное предвкушение, приятным томлением обнажающееся чувство дает о себе знать, вынуждая засуетиться в незнании, как совладать с первобытным механизмом. — Когда от мыслей к делу перейдем? — его голос прекрасен как никогда, недюжинным дьявольским обаянием заполняет каждую клеточку организма, призывая подчиниться себе.       Однако Феликс даже не думает сдаваться. Стремительно выбирающаяся адекватными ростками здравого разума неприязнь возвращает его к имеющимся исходным данным: Тьма — монстр, вбирающий в себя самое чудовищное, что только может существовать в их мире.       — Гори ты алым пламенем! — начинает злиться пуще, пытается избавиться от удерживающих рук наглого обладателя, до кончиков волос великолепного мерзавца, не дающего покоя осатаневшей потребности.       Истерика от таких, сеющих в уме хаос, по жилам пускающих негу ласк застревает уже где-то в груди, перехватывая дыхание напрочь.       — Вот это да, — с нотками самодовольства звучит все тот же, смеющийся голос причины его греховного падения. — Алым, говоришь? Ну что ж… Твое тело чертовски хочет и требует, так опали меня. Сумеешь?       И Бокари почувствовал, что правда хочет. Но сумеет ли? Конечно, нет.       — Что, Феликс? Сердечко в пах опустилось? Кровь так и наливает кое-куда, — ядовито ухмыляется первородный, стряхивает с себя сопротивляющиеся руки словно надоедливую мошку, зная заведомо, что они ему ничего сверхъестественного не сделают, и накрывает опаляющими ладонями восхитительно подходящие его вкусу ягодицы, поглаживая их. — Ты — весь полыхаешь. Я — все прекрасно чувствую. Можешь не противиться этому, — издает издевательский смешок, от которого рассыпающемуся на осколки Феликсу хочется завыть.       Плененный чужим жаром, он не понимает свое тело, неистово желающее мучителя под ним, и не понимает почему всевозможными силами вытесняет из своего поля зрения выразительные, с аловатой припухлостью губы. Неужто действительно хочет поцеловать?       — Ошибаешься, — задыхается в возмущении Бокари, объясняясь первоочередно для себя, не замечая или притворяясь, что не замечает — чем больше елозит по эрегирующему эпицентру, тем приятнее делает первородному и себе.       — Ошибаешься из нас двоих ты, — незамысловато повторяет за ним Хенджин и сам уже неровно дышит, ладонью надавливая между лопаток сильнее, ближе к себе заставляя придвинуться.       — Нет.       Нужно оставаться стойким, игнорировать удушающее приветствие паники, которой Феликс героически продолжает не отвечать, и вместе с тем накатывающую истерику.       — В самом деле? — хищно улыбаясь, Гэбьель в наигранном удивлении поднимает брови. — Ты это мне или себе пытаешься доказать? — ехидничает игривым ударением на акцентируемых им словах, при всей, кажущейся адом для Бокари ситуации умудряясь соблазнительно ему подмигнуть, вдрызг разбивая маску чужого шаткого самообладания.       Разгоняя сотрясающую воздух безысходность, Феликс размахивает руками, бьет Хенджина в грудь, дает пару смехотворных — отрезвляющих, для него самого же, — хлопков ладонью по щеке, больше походящих на поглаживания. Мечтает о независимости от вожделения, в то время как при каждом движении получает сопровождающуюся ноющими, томными и чертовски приятными спазмами нетерпимость. Ради чего дьявол, собственно, и сам героически терпит агонию пылкой ненависти, задыхаясь ей и им, его буйным созданием, неповторимой реакцией, когда распахнув свои ярчайшие смарагдовые очи, тот всецело осознает, что собственная плоть достигла отвердевания.       Горя заживо в костре стыда, Бокари на первородного более не смотрит, ничего лучше не придумывая, как податься в нападение:       — Зачем ты накормил меня своей кровью? Это из-за нее я теперь такой? Это не я. Я бы никогда…       — Если бы я накормил тебя своей кровью, ты бы всю ночь напролет стонал подо мной, — непринужденно отвечает Гэбьель, как бы невзначай вновь сжимая округлые ягодицы, вынуждая тут же отреагировать, дернувшись и прошмыгнув по ширинке его брюк, с мученическим старанием подавить рвущийся из груди стон. Хенджин все запросто считывает — Феликс хочет и весь изводится.       — Тебе ничего не стоит воспользоваться мной, — стена, которую так старательно выстраивал Бокари, вдруг дает глубокую трещину. — Просто прикажи. Всего делов-то, — голос его упал до рваного шепота и сейчас ядовито першит. — Это же так просто? Даже сделку соблюдать не нужно. Потому что ты весь такой крутой и могущественный. Тебе нипочем такое, да? — мрачным потоком льются неконтролируемые слова обиды. В свежих воспоминаниях на повторе проносятся заветное, произнесенное вселенским голосом: «…мог бы превратить в пепел свою метку на шее».       Мог бы освободиться.       Почему же так отчаянно исключает тот факт, что освобождение это было бы несколько иным? Заключительным.       — Ты этого хотел? Для тебя я стал убийцей, а теперь что? Личным мальчиком для твоих утех? — по щекам текут слезы, Феликс говорит в порыве ярости, которой он добровольно ответил. Насколько же омерзительна болью обнимающая истерика, прутами давит. — Ненавижу тебя, ненавижу! — он и сам не замечает, как вырывается из плена крепких рук, моментально подрывается и отшагивает на несколько метров, не отворачиваясь от лежащего на полу древнего вампира.       От осознания, что древнего, неоспоримо могущественного, вдруг становится безудержно тревожно.       Не успевает он моргнуть, как сквозь короткую вспышку догорающей доли секунды дьявол оказывается слишком близко. Волна знакомого страха перед неизвестностью, рядом с ним ставшая коварным сопроводителем, накрывает молниеносно, заставляет вздрогнуть и подорваться на месте, возложив ладонь на грудь.       Отчаянно, но тщетно Бокари пытается угомонить бешеное сердцебиение, когда слышит:       — Ненавидишь? — проникающий под кожу голос, как металлические когти, оставляет на измученном сердце глубокие порезы. Еще один шаг навстречу, и их тела соприкасаются. Разум идет кругом, грудная клетка замирает на полувздохе, попытка отшагнуть назад венчается неудачей. Рука дьявола грубо опускается на его талию и безапелляционно тянет на себя, резкому сопротивлению не внимая.       — Отпусти, — с писком Феликс впечатывается в каменное туловище, оказываясь в неизбежных оковах.       — Ты злишься, мне это нравится, — твердят желанные до сумасбродства, даже в порыве белой ярости, соблазнительные губы перед ним. Коварный их обладатель показательно и наигранно медленно приникает ими к его скуле, затем почти касаемо ведет по виску и останавливается где-то над ухом:       — Душа моя, если у тебя нет хотя бы малейшего желания, то у меня нет сил тебя заставить, — теплое дыхание щекочет мочку, легкие жжет до боли, пора бы сделать вздох, но Бокари забывает как дышать.       Холоднее всех льдов распростершейся мрачной неизвестностью вселенной иллюзорная пощечина накрывает его полыхающие от гнева пунцовые щеки. Слова дьявола он осознает монументально: глубоко внутри, под устоями мировоззрения с привитой ненавистью к кровавым демонам, вбирает их жадно, покамест в предательском подтверждении перед глазами стремительным потоком не проносятся изречения Всего. Принимает, но признавать вслух категорически не хочет. Не будет. Это разобьет его, опустит на колени перед злом, позволит тому властвовать над ним и дальше, завлекать по темным закоулочкам на пути к алому естеству.       Безрассудно, вновь он забывает, что такой, как первородный, без труда забирается в голову и ухищрено оперирует встречающимися на стыке сомнениями.       Оборонительно Феликс просовывает руки между их телами, толкается ладонями в грудь, пытаясь что есть мочи вырваться из прочного плена, но не получает желаемого, с разочарованным стоном поднимая глаза на своего мучителя, увлеченно наблюдающего за душевным смятением веселящего его создания.       — Это неправда! Я не хочу тебя, никогда не возжелаю, — все продолжает возражать, яростно отгоняя прочь беспощадно столкнувшиеся с его новой истиной мысли.       — Проверим? — укоризненно бросает Гэбьель с горящими диким азартом глазами.       Вопрос оказывается настолько неожиданным, что резко дернувшись, Бокари растерянно моргает, но не смотреть на дьявола не может, продолжая обжигаться о его облик, как об раскаленные угли в разгорающемся костре.       Внезапно крепкая хватка ослабевает, и он оказывается свободным, топчется на месте, отчего-то ощущая себя еще более связанным чем мгновение назад. Стоя перед пропастью над бездной, по которой воем ходят ураганные сквозняки его самосокрушения, произвольно делает шаг вперед, заблаговременно зная, что проиграет в этой битве. Гордость не позволила ему так легко сломаться, даже выставила глупым, в первую очередь перед самим собой. Но теперь все, в чем он был упорно уверен, пропало.       Вечность он может бежать от себя, захлебываясь ослепляющим самообманом, но не от того, кто разбирает его по деталькам, как шарнирную куклу.       Голос потешающегося дьявола в одночасье становится строгим, мрачнеющей масти властный приказ в произносимом:       — Поцелуй меня, Феликс.       Перед ним лик, всех перламутровых рассветов и кровавых закатов прекраснее, дивных черт фарфоровый и бесстрастный, степенно растворяется в самодовольной плотоядной ухмылке, больше похожей на кровожадный оскал.       — В губы, — упреждающе уточняет Хенджин. — Сделай это так, как представляешь свой первый поцелуй, который я, так уж и быть, у тебя украду, — озвучивает в снисходительном, награжденном щепоткой милосердия тоне, пока увлекающих за собой бездн уже вовсю палящие адские костры над ним насмехаются.       Феликс на перепутье. Картина перед Гэбьелем просто восхитительная: смарагдовые очи распахиваются в неверии услышанному, зрачки неестественно расширяются, сдавая подлинность его непреоборимой тяги в преддверии неземной эйфории, щеки и шея горят от приливающей крови, наливая виски будоражащим шумом неприкаянного пульса, что отдает малиново кандальным звоном по черепным швам первородного.       Вздох застревает в горле, оставляя губы Бокари застывшими в раскрытом виде. Ему еще никогда не доводилось чувствовать себя настолько заинтригованным, в то же время до умопомрачения напуганным и злым. Всецело его охватывает чувство предвкушения, возбуждения и напряжения разом.       — Позволь этому поглотить тебя. — Подначивающий дьявол с хитрым прищуром наблюдает за каждой изменяющейся деталью на бледном личике, с неистовым аппетитом запечатлевает, как тело Феликса беспрекословно качнулось ему навстречу.       Тонкие пальцы накрепко вцепляются в предплечья, до боли, причиняемой самому себе в натягиваемых до предела сухожилиях, подминая льняную ткань. Плененный соблазном перед собой видит лишь пухлые губы, вседозволенности момент используя, чтобы изучить их от и до. Внутреннее желание, озаренное кровавым пульсирующим свечением, накаляется, толкает ближе, повелевает запереть на замок комнату с угрызениями совести, отставить в сторону стремление хорошенько вмазать обладателю, причинившему так много страданий, а теперь предстающему перед ним предательски обезоруживающей роскошью, рядом с которой даже страшно дышать.       Оттолкнувшись от крепких предплечий, привстав на цыпочки, Бокари накрывает не утрачивающие магнетизма губы своими и отнюдь не с ропотом, а уверенно, ровно на столько, на сколько мечтал увлечь их в поцелуй с самой первой встречи.       И поделом, что они отравлены, что это дурман, особый наркотик, который вызовет привыкание. Поделом. Все силы, мысли, чувства к нему устремляет. Лишь уст его сладкий вкус желает испробовать, самолично лед и пламя всей вселенной испытать. Заклеймить на себе таинство алхимии соприкасающихся тел. Особую магию.       Феликс истомно дрожит, щекочущий разряд прошибает до самых кончиков пальцев, раскалывая тело на два обломка, раскрывая под собой того самого, кто умеет страстно желать и не бояться. Не имея ни малейшего понятия, как быть дальше, он озадаченно теряется, слегка отстраняется, чтобы вобрать ртом кислород, но первородный не отпускает, тут же накрывает ладонями его возгоревшиеся щеки, переняв инициативу на себя. Вовлекает обратно, в самозабвенный поцелуй до боли в припухающих губах. К восторгу рассыпающегося искрами блаженства чутко оперирует его потребностью заполучить от этого мгновения все.       Бокари видит бриллиантовый звездопад, внимает умиротворению и абсолютному единству. Жемчужины слез от галактических приливов их притяжения покидают его глаза, он понимает, что нашел свое непостижимое успокоение. Прошлой ночью нашел. В нем, кто дьявол.       Горячая ладонь исчезает с лица, пальцы погружаются в его локоны, приятно стягивая их в кулак и возбуждая волну жгучих мурашек на затылке. Вокруг тускнеет вся действительность, становится ирреальной, стирающей грани, выбивающей опору под ногами, в избытке неземных чувств толкая к сокровенному сближению, и он сам тянется навстречу, требовательными и влажными прикосновениями достигая отправляющего в нокаут душу экстаза.       Хенджин отвечает на его жадные порывы так, как ему в данный миг жизненно необходимо, замещает опаляющую грубость трепетной нежностью, и наоборот, словно желает насладиться не только его кровью, как попавшей в капкан беспомощной жертвой, но и им всецело, хрупким, взывающим к бережности.       Феликс понимает, что с ним становится далеким, чужим и ненужным абсолютно все. Лишь бы затягивающие в страсть губы продолжали целовать, а руки ласкать, возрождать огонь, берущий истоки от соприкосновений их раскаленной, как алые угли, кожи.       — Это даже забавно, — тихо шепчет Гэбьель, отстраняясь первым. Запутавшиеся в волосах пальцы соскальзывают вниз, неторопливо отпускают густые белокурые локоны. Пусть и упивается он победой над вкусившими плод греха созданием, но абсолютно серьезно протягивает ему в губы: — Ты сладкий. Как я и думал.       Пользуясь рассеянной растерянностью, напоследок вонзается зубами в его нижнюю губу, с причиняемой болью оттягивает, не спеша отпускает и сверлит прошибающим насквозь взглядом трепещущие расширенные зрачки напротив, вокруг которых остался лишь тонкий зеленый ободок.       Бокари разочарованно выдыхает, безуспешно пытается выровнять дыхание и привести раздольным ветром гуляющие мысли в порядок.       С непроницаемым выражением лица Хенджин выскальзывает из ослабевшей хватки, оставляя Феликса повиснуть с застывшими в воздухе руками. Притупленным, наполненным непониманием взглядом провожать его отдаляющиеся агатовые огоньки в глазах. Определенно они смеются, питаемые порожденной в нем жадностью и ненасытностью, растут и кружат, задорно зазывая за собой в вихрь извивающихся языков пламени, что-то недоброе суля.       — А теперь, Феликс…       Элегантно поправляя упавшую на лоб прядь, Гэбьель спокойно провозглашает команду низменно равнодушным голосом:       — Бросайся под машину.       Бокари внезапно передергивает от резкой смены обстановки. Вокруг нескончаемый поток автомобилей, яркие огни фар и вывесок высотных зданий. Они стоят на узкой полосе обманчивой безопасности прямо между двух уличных магистралей. Ветер, создаваемый скоростными потоками, колышет первородному волнистые смоляные пряди и подолы тонкой льняной рубашки. Феликсу также приходится поправлять разлетающиеся в стороны влажные локоны, чтобы взглянуть еще раз на отдавшего чудовищный приказ, убедиться о серьезности намерения.       — Ты меня слышал, душа моя? — беззвучно, не шевельнув даже уголком губ, спрашивает Хенджин.       И он догадывается сразу, что в таком шуме ни за что бы не услышал без новой способности, но и здесь в ней надобности нет. Звучит страшный голос у него в голове.       На поставленный вопрос Бокари судорожно кивает, не подозревая вовсе, с каким коварным азартом его скользящий по машинам испуг провожает чужой, казалось бы, вовсе бесстрастный фокус, выжидая, а быть может, и требуя зрелища.       Ноги приказу слушаются, медленно, но верно разворачивают его к летящему потоку ближайшей полосы. В помешательстве он вышагивает навстречу несущейся на бешеной скорости машине, ощущая себя испуганным оленем перед желтыми вспышками фар, уже детально, во всех подробностях, представляя, как с глухим ударом отскочит от капота и приземлится на бесчувственный, антрацитовый асфальт.       — Зачем ты так поступаешь со мной? Мне очень страшно, — признается он оставшемуся позади дьяволу, мужаясь и тут же рассыпаясь от чудовищного страха на иллюзорные обломки.       — К какому же выводу ты себя подведешь? — задается первородный, продолжая оставаться в его мыслях. — Или просто подведешь себя?       За истязающее, чередой слепящих всполохов проносящееся время Феликс самым неприятным образом успевает заново пересмотреть свою жизнь. Печально и нелепо прекращать ее путем добровольно уничтожающей стратегии. А добровольной ли? Вот так подвести самого себя? Все то, за что отчаянно боролся?       Дух захватывает, от накаливающегося напряжения трясутся жилы, пальцы голых ступней подгибаются, собирая плотный слой дорожной пыли. Затравленный взор застилают ярко мелькающий свет и сизая пелена слез, в ушах, настойчивости не убавляя, стоит гам автомобильного шума.       Одно лишь небрежное движение, и его собьет первая встречная машина.       — Нет… — срывается робким шепотом, нога так и остается повисшей в воздухе на полушаге. — Нет. — Увереннее объявляет вслух Бокари и чувствует себя так, будто только что отступил от края едва не затянувшей в объятия ужаса пропасти. — Я не буду этого делать, — окончательно убеждается, выдыхая с облегчением.       Взволнованный и охваченный трепетом, стремглав несущимся по кровотоку, он запрещает самому себе поддаваться.       — Какой молодец, — с примирительно ласковой издевкой оглашает Гэбьель, вышагивая ему навстречу. — Теперь, мой ты заплутавший мыслитель, до тебя наконец дошло? — интересуется высокомерно, резким движением притягивает к себе за шиворот индиговой пижамы.       Глотающий воздух губами Феликс опускает потяжелевшие веки, дышит беспокойно, разворачивается и по наитию хватается за край льняной рубашки, с ее помощью подтягиваясь к источнику безопасности. Поднимает руки, судорожно комкая пальцами ткань все на тех же местах, к которым из раза в раз возвращается, как домой. Хочет ликовать, а сердце вырывается из груди, повелевая слезам накрывать щеки, из-за чего от себя становится тошно и мерзко.       До сих пор не верит в произошедшее.       Одновременная радость от собственной силы, противостоявшей подчинению, и горькое поражение, заставляющее открыть глаза, для начала увериться, что он точно-точно в безопасности, а затем поморщиться от никуда не девшейся, лишь паче заигравшей в венах неприязни к самому себе.       «Значит, я тоже монстр», — отголоском проносится в мыслях уже когда-то сделанный им вывод, таким исходом только подтвердившийся.       В объятом прохладой воздухе повисает густое молчание. Посторонние шумы заглушены, время застыло. В округе все замерло.       Рука Хенджина крепко сжимает подбородок Феликса, насильно поднимает опущенную голову, заставляя посмотреть на себя. Дьявол ничего не говорит, лишь что-то выискивает в глубоких изумрудных омутах напротив, в то время как Бокари поражено ахает, насильно встречаясь с ним взглядом. В груди разом перехватывает учащенное дыхание, остановленные секунды и для него теперь обращаются безвременьем. Несмотря на все пленение и безудержную жажду изучить отточенные черты того, с кем несколькими минутами назад вознесся, он пытается одернуть подбородок, но первородный в ответ лишь сильнее и больнее удерживает, забавляясь этим, как игрой, вести которую ему никогда не станет скучно. Умилительные гляделки, правила, где Тьма навечно и априори крещен победителем.       Хватка ослабевает, пальцы отпускают смятый циннвальдитовый лен рубашки, взамен этому робко ложатся нежными прикосновениями на грудь первородного, что в мгновение замирает, вопросительно уставившись на тонкие запястья. Феликса от такого пробирает будоражащим электрическим током. Разом он оживает, слегка качает головой, ошибочно поспешив и уже трезво оценивая, что после случившегося ночью, после распрей на полу и их поцелуя такой жест будет казаться откровенным вызовом. Тут же избавляется от науськивавшей — броситься в омут голову очертя — дымки, в которой их соприкасающиеся обнаженные тела предаются пылкой похоти, и отдергивает руки от груди, отпрянув как от раскаленного металла.       — Метка? — окончательно придя в себя, интересуется он. — Это из-за нее тебе удается влиять на меня?       — Конечно же нет, — словно услышав несусветную чепуху, отмахивается Гэбьель, скривившегося лица которого касается гримаса постылой насмешки. — Лишь говорит о том, что тебе не сбежать, — он отпускает его подбородок и отходит на один шаг.       Они оказываются в комнате, пока клубящийся туман, густой и затмевающий изначально собой весь обзор в округе, степенно рассеивается. Все закончилось, но даже в царствующем спокойствии комнаты ощущается огненная наэлектризованность.       — Твоя смерть в числе тех, что не помогут тебе избавиться от меня или себя, Феликс. Если бы я не вмешался, ты бы погиб еще до лабиринта, а так как ты нужен мне живым… Сам понимаешь, я не буду стоять в стороне, если тебе угрожает что-то смертельное. По-настоящему смертельное, — потупив взгляд в стену, Хенджин не скрывает неоднозначного изменения в своем поведении, которое Бокари расценивает, как нечто, даже чересчур пренебрежительное по отношению к себе.       Первородный зажимает ноздри пальцами, сполна ощущая, что возможное времянахождение рядом с созданием, источающим навевающий голод аромат, подходит к концу.       — Возвращать из мертвых задача непростая, не хотелось бы мне возиться еще и с тобой…       Оборвав речь на последнем слове, поняв, что взболтнул лишнего, Гэбьель продолжает угрюмо, с по-прежнему зажатым носом:       — Завтра я верну тебя в Виспиран. В ту чудо-школу волшебников, чтобы за оставшийся год ты смог обучиться тому, как стоит ковыряться в грядках, сажать чеснок и препарировать лягушек, — склоняя голову набок, напоследок проходится впитывающим в себя каждую деталь его тела взглядом. — Ведь тебе это та-а-ак пригодится, да? — внезапно смеется добрым мальчишечьим смехом, от которого по коже Феликса проносятся приятные будоражащие мурашки.       — Но…       — Тебя больше никто не обидит. Я похлопотал, сладкий, но ты все равно старайся. Это будет нашим с тобой маленьким секретом, а пока отдыхай, — рассеивая розовое облако, уже успевшее свить прочную ограду вокруг отдавшегося влюбленности Бокари, как гром среди ясного неба рубит последними словами: — Спи и ничего не бойся.       Картинно, не отпуская пальцами зажатые ноздри, в своей привычной манере надменности поспешно покидает комнату, оставляя легкий шлейф из аромата благоухающих цветов, созревших фруктовых плодов и рьяной свежести, вдруг остановивших в дверях и через плечо напоследок бросив:       — Гэбьель меня зовут.       Двери захлопнулись. Пребывающему в запоздалом шоке Феликсу лишь остается растерянно хлопать ресницами, постепенно отходить от произошедшего и переваривать сказанное первородным.       — Но я не хочу возвращаться туда… Слышишь?       Невольно он тянется к плечу, стараясь как можно глубже вдохнуть собственный аромат и убедиться, что от него не пахнет чем-то странным. Какова причина такого поведения… Асмоде… Гэбьеля?       Что-то не так. Пахнет кровью.       Подойдя к зеркалу, Бокари расстегивает пуговицы и опускает с плеча начавшую промокать кровью рубашку, разглядывает раскрывшуюся рану, непонимающе обводя пальцами заведенной за спину руки рваный контур на позвоночнике.       — Но почему рана все никак не заживает? И что, правда — Гэбьель?