***
Сердито сдувающий со лба непослушно выбравшуюся прядь, Гэбьель останавливается перед входом на тропу мертвых. Медленно и безынтересно считывает первую таблицу, гласящую: «Бесстрашен или глуп всяк сюда входящий», скучно вздыхает и проходит кончиком языка по верхнему ряду зубов, смакуя на вкус ярко витающий в памяти аромат испробованного перед выходом изысканного вина. Преграждая дорогу кровавым грезам, в которых так легко и скопидомно заблудиться, он усмиряет неистовый пыл, пока безучастный взгляд падает на вторую таблицу: «Молись: Тропа мертвых, приведи меня к живым». — Сию минуту, бегу и падаю! — прыснув от возмущения в презрительном оскале, драматично паясничает Хенджин. Ткнув носком ботинка в землю и очертив полосу, выказавшую переливающуюся изумрудным инеем почву, он слегка щурится, начинает досадливо посмеиваться, оголяя острые белые клыки, и гулко выдыхает густой пар. — Не-ет, — угрюмо протягивает Гэбьель, не веря настойчиво скребущемуся подозрению и покачивая головой. — Или да? — вдруг серьезно призадумывается, поднимая вопросительный взгляд на пылающую синим отблеском луну. — Настолько глуп этот мальчишка? — пораженно выгибает бровь и безрадостно хмыкает, неспешно, но верно направляясь вперед. Картинное выражение ранее гримасничающего лица приобретает хищные и опасные отголоски подпитываемого обостряющейся ситуацией гнева. Темные, и без того озлобленные глаза Хенджина наливаются кровью, вспыхивая ярче прежнего: — Надеюсь у него найдутся объяснения, — сжимая руку в жилистый кулак, вытягивает всю воду из растущих под деревьями пурпурных цветов, превращая те в зачахшую траву и преобразуя отобранную влагу в лезвия льда, острием после одного резкого взмаха вонзившиеся в ствол давно погибшего дерева. — Ну хорошо… — разминает шею и пальцы, вслушиваясь в сумрачную тишину. — Три, четыре, пять, я иду тебя искать, — разрывает густое безмолвие грозовым голосом, ступая на кладбищенскую землю подошвами начищенных до блеска ботинок. Мрачного гостя встречают безликие тени памятников, статуй и отбрасывающие ветвистые тени кроны сухих деревьев. Пустое, гиблое место. — Даже жутковато, однако, здесь, — иронично подмечая, властной поступью проходится Хенджин по выстланной почерневшими камнями дорожке, в расщелинах между которыми поросли сорняки и мох. — Господа мертвые, вы случаем не встречали здесь заблудшую душу? — спрашивает дьявол в никуда, естественно не получая ответа. — Такую ма-а-аленькую, крайне раздражающую белокурую пигалицу, возомнившую из себя всемогущую бестию. — Куда же вы все попрятались? — с нотками поддельной печали задается вопрос, пока Гэбьель замечает следы свежей крови на камнях тропы. — Если мне никто не ответит, то я начну играть по своим правилам, — бросает невозмутимо, тщательно исследуя округу и останавливаясь на месте, где заканчиваются рубиновые капли. Расправляя подол расстегнутого удлиненного пиджака, Хенджин опускается на корточки, мажущим касанием собирает с камня кровь и растирает между подушечками пальцев. Улавливая тонкий аромат квисквалиса, он томно прикрывает тяжелеющие веки, охватываемый знакомым дурманом, готовый потонуть в свирепствующем желании, вспыхнуть, как спичка, но осекает себя мгновенно, резко оглядывается на раздавшийся позади шорох и осторожно поднимается на ноги. — Быть может, кто-то запрятался здесь? — искомо вопрошает он, неспешно подбираясь, заглядывая за высокую статую ангела, взирающего излишне по-человечески, и вопреки ожидаемому разочарованно тянет: — Не-е-ет, — там никого не оказывается. — Ах, как жаль. Вам же хуже. — Кто в мраморном домике прячется, тому не вести больше праздную загробную жизнь, — выжидающий Хенджин отодвигает средним пальцем рукав пиджака, недовольно глядя на наручные часы и что-то подсчитывая. — Мне уже надоело, — черство заключает он, скорым шагом устремляясь вперед и поочередно щелкая пальцами правой и левой руки. В округе загораются свирепствующие языки ультрамаринового пламени, умерщвляющие все живое и давно мертвое. Каждое движение Гэбьеля пронизано убийственной опасностью, каждый, даже самый незначительный жест кричит о настигающем проклятую землю бедствии. Направляя буйствующий океан вперед, Хенджин достаточно быстро, но при всей скорости действий не менее грациозно продолжает идти по забытой Богом дороге, подобно накрывающей огнем лавине не оставляя ни травинки, ни насекомого; даже птицы, порывавшиеся взлететь прочь, в единое мгновение всполохами расправленных застывших крыльев возвращаются в раскрывшуюся пасть пылающему зверю. Горит все. — Гори ясно, чтобы не погасло, — скучающе усмехается дьявол, спокойно наблюдая за тем, как повисшие свинцовыми цепями громыхающие тучи стремительно затягивают звездный отрезок неба над кладбищем. Оглушительной волной сотрясают округу ударные раскаты грома. Разъяренное пламя покорливо бросается на густые сети переплетенных крон, поднимая к бесконечности туч столпы дыма и пепла. На небосклоне искрометными импульсами трещат электрические разряды, которые Гэбьель едва заметным взмахом кисти притягивает на себя. Молния послушно стремится к нему. Мастерски перехватываемая, она ломаными движениями начинает извиваться вокруг хозяина, трескуче разрастается, концентрируется для большей силы, чтобы по его равнодушному велению отправиться сокрушительным ударом в землю. Глубокой трещиной расходится иссохшая, не видавшая столетиями дождя твердь, разделяясь за спиной безучастно уходящего Хенджина на две части. Каменная тропа обрушивается в разверзнувшуюся пучину, за ней съезжают памятники, статуи, плиты, по растущим расселинам раскалываются склепы, отправляясь в пропасть вместе со столбами мертвых деревьев и переплетенной корневой системой. В хлюпающей багряной лаве плавится все. Она принимает во погребение без исключения и без остатка. Отражающие воцарившегося хаоса синеву мрачные омуты замечают лилейное пятно, маячащее на горизонте в остром желании скрыться от настигающей напасти. Шансов у того нет и не было. Одно распорядительное движение рукой, и туманная фигура непрекословно притягивается к раздраженному, покрывшемуся копотью Гэбьелю. — Говори, — приказывает он, зловеще разглядывая застывшую предсмертную маску на лице равнодушного. — Там, — указывает тот в сторону, нервно хихикая. — Над мальчишкой весело забавляться. — Вот как? — резонно выдает Хенджин, вскидывая брови в наигранном удивлении. — Должно быть, и правда, весело, — теряя и без того минимальный интерес к беседе, он проходит мимо. Мертвый совершает гулкое подобие выдоха, беспокойно откашливаясь, провожает нечитаемым взглядом темную Истину Вселенной. Казалось бы, Князь Тьмы помиловал, но каких-то пару секунд, и белое приведение позади отдаляющегося силуэта загорается яркой вспышкой ультрамаринового огня, с округленными от неведомого ужаса глазами размахивает перед собой бесплотными руками. Зверски кричит, впервые за столько лет после смерти что-то ощущая, вспоминая давно позабытую боль. Горит долго и мучительно, пока приглушенным хлопком не взрывается и не рассыпается оседающим призрачным пеплом на раскаленную магму. Так происходит с каждым, кто встречается на пути Гэбьеля. Без разбора, без лишних слов и выяснений превращается в бесполезную пыль. Кто-то даже из мертвых благодарен за спасение от вечных оков на этой обреченностью крещенной земле. Однако даже не предполагая, что с них еще сочтется за такое милосердное освобождение. Мир Хенджина всех, совершивших когда-то отступ от света, по своим местам расставит, даруя им именно то, что они по праву заслужили.***
Бархатные оттенки ночи уже полностью рассеялись, щедро дарующий яркие краски рассвет разгорается в небе полыхающими теплыми отблесками. Приблизившийся к искомому Гэбьель склоняется над измученным лицом Феликса, начинающего медленно приходить в чувства, но от снедающего бессилия все неспособного открыть глаза. Из осипшего от болезненных рыданий горла срывается страдальческий стон, когда носок ботинка с осевшим пеплом и пылью пренебрежительно тычет Бокари в бок. — Чего разлегся? Отдохнуть сюда пришел? — укоризненный голос Гэбьеля звучит ровно и надменно, но на бледном гладком лице до сих пор пламенеет необузданный гнев. Дьявола безусловно злит, что по зову какого-то напыщенного мальчишки он, вселенский Мрак, пусть и не с первого, даже далеко не с первого раза, но все равно же пришел, спустился за ним в логово колдунов, на эту проклятую, забытую всеми землю, с которой никто и никогда еще не выбирался живым. Тропа мертвых, будь она проклята, наинеприятнейшее место даже для такого, как он. — Некогда мне с тобой возиться, Феликс, — небрежно роняет Хенджин, но тот ему не отвечает, зля пуще прежнего. Гэбьель гулко выдыхает, по-прежнему тычет в неподвижно лежащего Бокари носком ботинка, слушая его мучительные мычания. Буркнув под нос неразборчивое иноязычное ругательство, Хенджин цокает по нёбу языком, а затем тычет им в щеку, размышляя над дальнейшей судьбой развалившегося без дела тела. «Мне что, его на руки поднимать? — поочередно смотрит то на вытянутые перед собой ладони, то на страдальчески корежившееся тело. — Вот прям-таки брать и поднимать?». «Ну уж нет!», — презрительно морщится первородный, бросив себе же в своих мыслях утешительный отказ. — Знатно тебя потрепали. Знать бы кто или что за всем этим стоит, всех бы в пыль разнес. Не люблю, когда трогают мое, — задумчиво проговаривает Хенджин, словно того, во что он превратил старое кладбище, ему недостаточно. — На тебе какой-то блок. Не могли же эти клоуны тебя так истощить? — пытливо прослеживает за каждым неравномерным вздохом Бокари, а затем оборачивается на усыпанный углями шов от исчезнувшей дороги, по которой пришел к нему, как огнедышащий дракон на спасение заточенной колдунами принцессы. Не без внутреннего одобрения, с самодовольной ухмылкой дьявол осматривает уничтоженное, стертое с лица земли место, от которого осталось лишь выжженное дотла пепелище с единственной выжившей душой. На искажающееся в гримасе боли лицо Феликса падает отрезок наклоняющейся монументальной тени, отбрасываемой Гэбьелем в косых лучах взыгравшего восхода. — Либо ты себя сам довел до такого, чего я искренне не желаю, ибо дурных и глупых созданий на дух не переношу, либо что-то… — на понижающихся тонах обрывает речь Хенджин, с прищуром склоняя голову набок. — Не может быть, — изумленно шепчет он, в то время как в расширившихся зрачках разгорается торжествующее пламя, придавая черным, как мазут, глазам нездоровый голодный блеск. Озадаченный Гэбьель опускается на корточки рядом с головой Бокари, но тот его как не слышал, так и не слышит. Первородный в этом убежден: голова настрадавшейся пигалицы пуста, как чугунный котелок, — постучи, и эхом разнесется стук. И Хенджин бы с превеликой радостью это проделал, чисто из вредности за то, что ему пришлось спуститься в омерзительное место, замарать костюм и кожаные ботинки, но он злорадный порыв пресекает. — Ликси, Ликси, — бездушно повторяет дьявол, опуская ладонь на его подбородок и большим пальцем очерчивая нежный контур искусанной до крови нижней губы. — Угодившая в когтистые лапы дракона принцесса Лилибет, расплачивающаяся за проклятие. Невзирая на все затаившееся возмущение и на отчаянный призыв, за который Бокари потом безусловно ему расплатится, сейчас в приоритете другое. Продолжая плавно исследовать осунувшиеся черты изнуренного чумазого лица, Хенджин останавливает большой палец на опухших заплаканных глазах. Вымученно усмехается, невластный узнать, что же с ним случилось въявь, и вытирает с уголка ресниц остатки соленых слез, которые для него, как горькая услада. Так рвался, вот и огреб. Сученок. Потешающийся над бесстрашным героем Гэбьель спускается кончиками пальцев к его выгнутой шее, отодвигая белокурые волосы. В собственных висках тут же начинает звонко трепетать искушающий пульс живой плоти, заставляя отдернуть руку. Стремглав минуя опасный участок, с шипением морщась, он следует по туловищу, хватает вяло реагирующую руку Феликса и притягивает к себе. Разглядывает долго, словно за что-то пытаясь уцепиться, что-то найти, а когда находит, пухлых губ касается горделивая улыбка. Искоса Хенджин бросает лукавый взгляд на испитое страданиями лицо, резко отталкивает чужую руку и поднимается с места. — Быстро учишься, мой ученик! Молнию покорил, на-до же. Ты оказывается небесполезен? Может тебя не отпускать в эту припизднутую академию колдодуров? — заметно повеселев, задается вопросом он, не отрываясь от плотно сжатых губ постанывающего Феликса. — Но там ты можешь сыграть мне на руку… — Отправлю-ка тебя подремать в другое место, — все так же, небрежно коснувшись Бокари носком ботинка, Гэбьель щелкает пальцами, и они оказываются на соседней опушке кленового леса. «Пусть отсыпается здесь. Я не потащу эту принцессу на себе. Займусь делами поважнее, — как сокровенную мантру повторяет Хенджин, устойчиво убеждая себя в выверено произносимом, отдаляясь от свернувшегося калачиком тела на небольшое расстояние. — Раз…». Украдкой отстраняясь, будто разбудить горазд, Гэбьель уверенно отворачивается, выдыхая: — Два, — начинает скорыми размашистыми шагами измерять дорогу к освобождению, надеясь забыть про жалкое создание, так рьяно и добровольно рвавшееся на испытания. — Три…? — широко распахнувший глаза он, точно заколдованными деревянными пулями пронзенный, останавливается. От раздающихся позади протяжных стонов, наперекор всем внутренним отсчетам и приказам, ему сносит голову. Ворох и без того несосредоточенных мыслей разлетается в щепки, не оставляя шанса. Тяжело дыша, через стиснутые обнажившиеся зубы Хенджин цедит ядовитые ругательства, злобно закатывает глаза, ненавистно щурясь на солнце и нервно поправляя черный, блестящий в оранжевых лучах галстук. — Ты мне поплатишься, Вильерс, — гадко выплевывает он, оказавшись возле беспокойно дремлющего. Склоняется ниже и небрежно поднимает его на руки, не особо заботясь о телесном состоянии настрадавшегося Бокари. — Путь через это место будет долгим, а ты значит будешь на моих руках отсыпаться, да? — заглядывает ему в лицо, а в ответ получает лишь томное мычание. — О, конечно, ты доволен! Я бы тоже был не против, чтобы меня понесли. Голова Феликса слегка приподнимается, придвигается ближе, теснее, и умещается на плече. В осознание происходящего он не приходит, носом по наитию утыкается в теплую шею несущего его на руках Хенджина, сквозь пелену дремы ощущая запах свежести леса и сладких цветов. Гармоничный, в меру насыщенный аромат убаюкивает, позволяет забыться, повалиться на воздушную перину умиротворения и наконец отдохнуть в безопасности. Согреваемый чужими руками Бокари едва уловимо улыбается.***
Распростирающееся на зеленых холмах место, через которое проходит недовольный Хенджин, — непростое. Начинающееся сразу же за тропой мертвых, оно встречает своим праздным коварством даже саму Смерть, отнимая у нее на весь раскинувшийся километраж способность хоть как-то влиять на живых. При всем желании Хенджин не смог бы нанести Феликсу вред, ровным счетом как и помочь ему. Путь с Бокари на руках оказывается для него совершенно необременительным, пусть и до сумасбродства возмутительным. Над ними уже сверкают огнегривые кроны редких деревьев, сообщающих о конечном пункте затянувшегося путешествия. Потирающая костлявые руки опасность может встретить именно здесь, на границе между Виспираном и Танталионом. Личная смерть и тут поджидает каждого, затаившись под ярким ковром сочной зелени, чтобы зазвать и беспощадно растворить в земле усопших. Именно на эту землю Гэбьель бросает сладко пригревшегося в его руках Феликса, как только начинает ощущать первые отголоски, отдаленно похожие на пробуждение. Тот с грохотом валится на зелень, умудряясь поранить ногу о единственную сухую ветку. При виде такой картины Хенджин довольно хмыкает, испытывая мнимо приятную боль громко зашипевшего Бокари, незрячи отползающего от него и беспомощно плюхающегося навзничь. Повеселевший Гэбьель, сложив руки за спиной, следует за ним. Начищенные влажной травой до блеска ботинки останавливаются возле полюбившегося бока, так и наровясь вновь ткнуть в него носком. Поваленный слабостью на мягкий ковер зелени Феликс приоткрывает глаза. Медленно приходя в себя, он поворачивает голову, начиная фокусироваться на подошедшем, непроизвольно считать капельки росы, сверкающие в лучах оранжевого солнца на поверхности кожаных ботинок. В голове стоит неприятный гул, словно кто-то хорошенько приложился к его затылку увесистой арматурой. — Больно… — запоздало пищит он, прикладывая руку к пульсирующему виску. Изумрудные глаза, щурящиеся из-за яркого светила, мигающими эпизодами запечатлевают окружающую обстановку, но кроме настораживающего силуэта возле себя Бокари больше ничего не увлекает. Взволнованный взгляд скользит вверх по брюкам, доходя до шелкового жилета и удлиненного двубортного пиджака. Разражаясь рваными вздохами, Феликс обреченно мычит, начиная догадываться, кто перед ним стоит, и наперекор желанию отвернуться щурится сильнее, вопрошающе поднимаясь к чужому лицу. То будто назло скрывает ослепляющее золотистое свечение, вынуждая моментально отпрянуть, как от губительного ожога. — Ты все еще бродишь по лабиринту, кровь и плоть моя? — задает равнодушный вопрос холодный, как лед, голос, на контрасте греющих лучей пробуждающий отрезвляющей пощечиной. — А-асмодей… — обрывисто шепчет Бокари с неверием, полагая, что это очередное испытание, вспоминая, что за последней дверью оказался именно он. Это же не может быть реальностью? — Как несопоставимо, — вымученно усмехается он, морщась от боли. — Твой лик подобно ангелу, окружен ослепительным ореолом, но ты… — Асмодей? Иу, — весьма реальный, с неприкрытой брезгливостью голос, что ледяной сталью гасит и давит остатки его огнистой дремы, дает пощечину еще раз, чрезвычайно колко вытворяя из противоречивых грез на землю. — Это еще кто? Стыдливо Феликс вытаращивает зеленые, как шелестящие в округе кроны деревьев, глаза. Прикрывая их ребром ладони, оглядывается по сторонам и с болезненным стоном поднимается в сидячее положение. Стволы деревьев чередуются мрачной пестротой, запах влажной травы бьет в нос, въедаясь в легкие и давая понять, что все в округе предельно реальное. С особой настороженностью он взирает на никуда не исчезнувшего, по-прежнему стоящего перед ним дьявола и крепко стискивает челюсти до скрежета зубов. Выжидающий ответа Гэбьель кидает в него свой коронный тлетворный взгляд, но вместо повторного вопроса безмолвным кивком указывает на его ногу. Послушно реагирующий Бокари подается вперед и обнаруживает на голени через разорванную штанину глубокую рану, из которой сочится алая кровь, добираясь до лодыжки, переливаясь в солнечном свете маленькими рубинами. Его Асмодей, указавший на свежую, отчего-то только сейчас давшую о себе знать щиплющей болью рану, тоже выглядит настоящим. Это точно не сон? Не очередной страх? Его маленькая смерть. — Ты, — в тихом самоунижении наконец отвечает на заданный вопрос, до сих пор не веря в происходящее. — Не понял, — хмурит брови навострившийся Хенджин, наклоняясь к нему ближе, — и в мыслях твоих полный пиздец, — слегка встряхнув головой, словно пытаясь избавиться от чего-то непрошеного, проходит пятерней по смоляным волосам. Феликс кусает нижнюю губу, ощущая небывалый стыд. Кусает так, что пронзающая боль заставляет вздрогнуть и выпрямиться в спине. — Я не знаю твоего имени и, если честно, даже знать не хочу, — защитная реакция самовольным заступничеством вырывается на передовую, обреченный на афронт Феликс с безнадежием смотрит на небо, облизывая искусанные опухшие губы. Гэбьель задерживает на них бесцветный взгляд, обводит ровные контуры, провожает последнюю слизанную языком капельку крови и резко отворачивается. — Мысленно мне нужно было тебя как-то называть, а мать в детстве пугала страшными демонами, вот я и подумал… Бокари сразу замолкает, стоило первородному вновь обернуться и пульнуть в него уничтожающий все живое взгляд, преисполненный смесью гнева и презрения. От молниеносно накалившегося напряжения ему становится совершенно дурно. Страх от его реального Асмодея исходит такой, что все предыдущие страхи, вместе взятые, не сравнятся с ним, таким, каким он предстает сейчас перед ним. Феликса обдает льдом даже изнутри. — Для чего же? — в наигранной озадаченности Асмодей склоняет голову набок, улыбаясь коварно насмехающимися глазами. — Так часто обо мне думаешь, что имя потребовалось? — приторно-сладкий, изводящий душу голос, как лоснящийся шелк скользит по приглушенному сознанию часто заморгавшего Бокари. — Нет, — уверенное, а за сухим ответом наглая ложь, которую хмыкающий Хенджин видит насквозь. — Просто ты удачно подходишь под описание этого чудовища, — смело роняет вслух он, про себя же сотрясается от ужаса. Первородный с взыскательным прищуром наблюдает за его внутренним драматичным концертом, что принято называть душевным смятением и что делает Феликса в собственных глазах еще аппетитнее. На пухлых устах расцветает дьявольская ухмылка, но не надолго: Гэбьель резко мрачнеет, кратким кивком вновь принудительно указывая на кровоточащую ногу. Виновато поджав губы, Бокари опускает голову, отодвигает рваные края штанины и изучает глубокую рану, из которой алая кровь продолжает сочиться ручьем, насквозь пропитав прилегающую ткань. Почему рана не затягивается? — Я не стану спрашивать тебя, что с тобой случилось. Мне это неинтересно, — безразлично оповещающий голос дьявола кажется Феликсу каким-то далеким, словно он сейчас и вовсе не находится рядом. — Ты меня отчаянно звал. Я уже подумал: «Быть может, пигалица передумала. Осознала, что беспомощному созданию не выжить в лесах проклятой земли», — черные глаза остервенело провожают стекающую по щиколотке теплую кровь, с жадностью наблюдая за тем, как капли приземляются на траву. — Великие маги не выживали здесь, Феликс, — занервничавший Хенджин тянет носом пряный воздух, улавливая аромат до одури наивкуснейшей крови. Не просто та кровь, резонно рассуждает про себя, в ней таятся истоки древней магии, тесно переплетенной с его, дьявольской, несовместимой и враждующей частью вселенского таинства. Мрак частенько себе позволял погружаться в раздумья над тем, как этот мальчишка не просто переродился в вампирскую сущность, он еще и человеком остался. Тело его росло по всем анатомическим нормам и развивалось по всем физиологическим, он устает как и все смертные, может есть людскую пищу, даже нуждается в ней, а еще в воде, как и все живое на свете. Однако Феликс так или иначе несколько отличался от сверстников: его зрение было острее, рефлексы стремительнее, мышцы сильнее, слух способен улавливать мельчайшие шорохи на достаточно большой дистанции. И путь к этому особенному миру с необычными способностями юноша для себя преградил сам. Бокари отказался от донорской человеческой крови, когда ему исполнилось четырнадцать лет. С тех пор он употреблял только сыворотку из крови телят в очень ограниченном количестве раз за год, что безусловно поддерживало его вампирскую сущность, но настоящей силой нисколько не награждало. «Лишь гасит в себе превосходство», — подмечает для себя первородный, глядя на ослабленное хрупкое тело, хватающееся трясущимися руками за рваную рану на ноге, которая даже не затягивается. — Человеческая кровь, — начинает Хенджин, садясь на корточки перед запаниковавшим из-за тесной близости Феликсом, сердце которого проделывает кульбит. — Почему ты не пьешь ее? Нравится быть жалким червяком? — Это мерзко, — поясняет тот, старательно избегая его взгляда, и склоняется над своей ногой, вдруг ощущая в этом непреоборимую потребность — нажать на края раны и зашипеть сквозь стиснутые зубы. — Черт… — А лучше бы мне в глаза смотрел, — праздно усмехается Гэбьель, сполна ощущая чужой страх и стеснение: — Мерзко — это то, что сейчас передо мной, — произносит, до пренебрежительной досады изменившись в лице, поднимаясь так быстро, словно отдаляясь от чего-то поистине неприятного, когда ему в противовес, отворачиваясь от Бокари с видом неискоренимого презрения. Стремглав отстранившегося Хенджина навязчивой пеленой обволакивает багровое видение того, как он теряет контроль, как поддается инстинктам тьмы, забирающей у всего живого силу. Внезапное вожделение погони его одолевает, теперь больше всего на обреченной земле желает запугать жалкое создание, трясущееся за спиной. Пустить в искушающий бег, прождать в блаженно разрушительной агонии***
Бокари поднимается на ноги и кое-как, болтаясь из стороны в сторону из-за одолевающего головокружения, плетется к первородному, смиренно подчиняясь приказу, всецело осознавая, что без него он не выживет. Приблизившись, хватается за рукав чужого пиджака и примирительно заглядывает исподлобья в удивленные глаза обернувшегося Хенджина, что еле заметно дернулся, кажется, даже сделал полшага назад. Совершенно непередаваемое дьявол не испытывал очень давно, а может и вовсе никогда. Вены горят огнем, кончики пальцев укалывают сотни маленьких иголочек, верхнюю челюсть нервно сводит нечто изводящее, что у людей принято называть судорогой. В человеческом обличии Гэбьель испытывал ее лишь в приятной форме. Злость всецело его накрывает, приказывая причинить боль, но никак не спешить на помощь, которую он постоянно оказывает раздражающему с ног до головы Феликсу. «Почему этот мальчишка предмет моих постоянных терзаний? Что за злоебучее издевательство?! За последние часы только и делаю, что думаю о нем, о его приманчивой крови. Если бы он мне не пригодился, то мгновенно свернул бы его хрупкую шею! — недуром рычит в своих мыслях Хенджин, ощущая, как прикосновения Бокари даже через ткань пиджака оставляют явственный обширный ожог. — Или все же нет… Испил бы сполна, до последней капли, а затем бы свернул хрупкую шею! — сжимает пронзенные острым жжением пальцы в кулаки, бродя по пленительным далям самозабвения. — Или все же нет… Запер бы в темнице и откармливал вдосталь, чтобы насыщаться им до конца его дней! Так определенно лучше». Недоброжелательный прищурившийся взгляд косится на все еще не отдышавшегося Феликса, что как приставучая зараза, стоит лишь отдалиться, вновь приближается и опирается лбом о плечо, вынуждая отпрыгивать от него, как от погибели. Все тянет рукав на себя, ищет опору, исчерпав все жизненные ресурсы. Возмущенный таким поведением Хенджин до одури мечется в искушающих представлениях, прогоняя в голове всевозможные вереницы событий его наслаждения им. Покамест на алом пути кровавых развлечений не встревает острая заноза в виде весьма интересного вопроса: сколько же Феликсу отведено, учитывая, что он — его создание? Его живое создание. Ответа на этот вопрос Гэбьель и сам найти не в силах, по крайней мере сейчас, находясь в неуравновешенном состоянии, поэтому выбирает что попроще — возвращается к кровавым мыслям, балансирующим на тонком лезвии между злостью и наслаждением. Он и не замечает, как проваливается в глубокую думу, его отчужденное лицо принимает серьезное, устремленное куда-то в даль выражение, отчего даже успевший придти в чувства Бокари уже подумывает над тем, что сейчас он выдаст что-то укоризненное и сложное, вон выходящее за пределы человеческого понимания, на простое: «Куда нам идти дальше?». Но нет. Не отпуская из зажатых в кулак пальцев ткань, Феликс отстраняется, изучающе наблюдает за тем, как меняются его эмоции, словно перед ним не сам он, а целый разыгрываемый спектакль, где каждый актер почтенный мастер своего дела. Настолько, что перед эфемерной сценой сам дьявол в своих же овациях растворяется от переполняющих всклень чувств. Эти чувства тенями проскальзывают по его мерзопакостно очаровательному лику, в гармоничных чертах которого Феликс на мгновение теряется. Наконец, и он не выдерживает, настороженно машет пятерней перед носом Хенджина. Никакой реакции. «И что, спрашивается, мне с ним делать?», — обескураженно размышляет Бокари, уже и сам не замечая ничего вокруг, в том числе, как хмурый прищур вовсю высверливает дыру на его бескровном, утонувшем в грезах освобождения лице. — Я вообще-то слышу тебя, — швыряет его из светлого забвения Гэбьель, восстанавливая контроль над своим разумом и вновь возвращаясь в свое привычное амплуа. Дьявол всецело признает, что мечтал он о нем, когда Феликс о свободе. — А? — стыдливо отзывается заметно занервничавший Бокари, суетливо продолжая: — Просто впервые вижу твое лицо… настолько живым и искренним. Это… даже за-забавно, — говорит запинаясь, без тени улыбки на искусанных губах, опасаясь сказать что-то не так, но тут же запальчиво нарушая свое негласное правило быть сдержанным в словах: — Мысли свои я контролировать, увы, не в силах, поэтому уж извиняйте, Господин «Я все вижу, я все слышу»! Протараторив на одном издыхании, Феликс виновато смыкает губы, но показательно и равнодушно пожимает плечами, на самом-то деле не понимая отчего стал таким разговорчивым. И с чего бы ему вдруг оправдываться? Да еще и перед кем… Перед чудовищем, что беспощадно меня душил? Ни на шутку разозлившись на себя, он начинает нервно перебирать свои волосы, наконец злобно и возмущенно выпаливая: — Не нравится — не слушай! — И это тебе-то что со мной делать? — вскидывает бровь Хенджин, едва поспевая за ходом его мыслей. — Дерзости тебе хоть отбавляй, принцесса. И не размахивай ты так волосами! — выдает уже раздражительно, хмуро уставившись на грозно вышагивающего впереди Бокари и отстраняясь на еще один шаг назад. От греха подальше. Вдруг опять в рукав вцепиться? — П-почему? Я всего лишь хотел поправить… — растерянно мямлит Феликс, по неизъяснимой причине послушно отдернув руку от волос и резко остановившись. Распахнув рот, чтобы бросить очередную претензию, он опрометью оборачивается в решительной потребности выговориться, но с жалким писком врезается носом в грудь первородному. — Это неприлично в присутствии высших вампиров, — серьезно уведомляет Гэбьель, взирая на него сверху вниз, в неприступной тайне наслаждаясь его забавляющей реакцией и улавливая веселящее недоверие в изумрудных глазах. Недосказанным осталось его: «Неприлично так вкусно пахнуть и безжалостно соблазнять. Я могу не сдержаться». Язык медленно скользит по затупившемуся клыку, по верхнему ряду зубов, добираясь приподнятого уголка губ. Дьявол всецело наслаждается сладостной болью, разливающейся за грудиной жгучим жаром и отдающей адским зудом в десны. Ведомый ею понимает, что она только пуще раззадоривает, толкает его на безумство, и он, ступая по чужим следам, намеренно втягивает носом пленительный аромат чарующего создания. Себя покорливо топит. Если поначалу Хенджин решил, что будет держаться от Бокари подальше, то теперь готов пойти на любые крайности, осознанно терзая самого себя.***
И весь тот вечер после возвращения в свою обитель, и всю ночь Феликс оставался в его крамольных мыслях, несмотря на все отчаянные попытки изгнать оттуда вызывающее неистовый голод создание, поселяющее мятеж и раздор в веками простоявшем нерушимыми столпами воззрении. Невинная беззащитная простота, которой уже давно возжелал воспользоваться Хенджин и, конечно же, до одури кружащая голову кровь. Чтобы выбить надоедливые образы и приставучий аромат колдовского цветка — квисквалиса, которым словно насквозь пропитан раздражающий Бокари, для начала дьявол решил отыграться на должниках, направившись к старому приятелю земель корейских. Не получив ожидаемо удовлетворительного ответа, Гэбьель полночи угробил на то, что сдирал каждый сантиметр его кожи канцелярским ножом, напевая мотив старой людской песенки, которую услышал еще в девятнадцатом веке в магазине шарнирных кукол, когда извращенно убивал педофила по имени Йорк. К слову, убивал он его не за ужасающий смертный грех, а за то, что владелец не хотел отдавать даром коллекционную куклу, чем-то напомнившую Хенджину Минхо, его верного соратника и любовника. В ту ярко освещаемую серебристой луной ночь Гэбьель одну за другой вынимал кости из суставов, предварительно наполнив морфием вены парализованного бессилием кукольника. Дьяволу был важен сам процесс, а не отдача жертвы в виде криков, захлебываний кровью, не мольбы о пощаде и о это долгожданное: «Да забирай ты эту чертову куклу, психопат ненормальный!». Нет. Ему уже сорвало крышу, и он решил сделать свою собственную куклу. Фантастическое видение выплеснуть на холст, которым по удобному случаю стала пустая широкая стена возле окна. Долго же Хенджину пришлось повозиться, когда неестественно собранное тело прибивалось собственноручно им гвоздями к стене, в виде поломанной марионетки до прихода полиции намертво застывая в заданном положении. — Идеально, — закуривая сигару, вынутую из чужого, примеченного возле набросанных анатомических эскизов портсигара, дьявол усаживается на краю дубового стола, испытывающим взглядом обводя каждый элемент нового, придуманного лично им сустава. — Выглядит даже интереснее, чем у нынешних людей. Может, такими их и сделать в будущем? Как думаешь, дружок? — бездушно усмехается Хенджин, стряхивая пепел на изысканно дорогой ковер в кабинете владельца кукольного магазина. — Прошу… — хрипит висящая на стене «кукла». — Во напугал, мерзавец! — едва не повалившийся со стола Гэбьель ошарашено взирает на осунувшееся, покрывшееся испариной лицо, хмуро сдвигая брови к переносице и выдавая с выдыхаемым дымом нехитрое заключение: — Так стало быть, ты — гибрид. — …просто дай-те мне умереть, — изо рта Йорка периодично толчками извергается пенящаяся красная жидкость. — Я больше не могу, — захлебывается кровью в протяжных стонах. Подпирая рукой другую, согнутую в локте с зажатой между пальцев сигарой, после долгого, одобрительного разглядывания с ног до головы, Хенджин блаженно затягивается вновь. — Я думал, ты уже давно почи́л, — слегка возмущенно отзывается на стоны боли он, останавливая взгляд на пустых глазницах, из которых багровыми слезами сочится кровь. — Но раз ты еще нечто живое, да еще и с ушами, тогда слушай меня внимательно. После так называемой смерти, которую ты, мерзкое отродье, лелеешь в своей прогнившей жалкой душонке, как спасение, кроме выскребающей изнутри когтями, бесконечной агонии от нее ничего не жди. Ну, может быть, в виде бонуса получишь адских драников, — делает паузу, расплываясь в лукавой улыбке, а затем до отчужденной задумчивости меняется в лице, навострившись, прислушивается к чему-то, что слышит и висящий на стене. — За детишек, скулящих сейчас под половицами, в твоем потайном местечке, в рай не попадают, — отрицательно качает головой Гэбьель и криво скалится, остро втягивая смесь запахов, в которой сполна ощущается страх и отчаяние запертых детей, подвергавшихся сексуальному насилию. — Ну что же, было весело, — сдувая пепел от дотлевшей в синем огне сигары, с игривым настроением прощается Хенджин. — Эту чертову, как ты выразился, куклу, так и быть, я забираю с собой, — драматично закатывает глаза, одним вальяжным взмахом стаскивая с полки объект его на самом-то деле неистового желания, да с таким видом, будто ему на рынке навязали гнилую дыню. Мучительно умирающий, терзаемый чудовищной болью настенный объект, который даже на человека уже и не похож, хрипло булькает, с каждым разом слабее и слабее издавая раздраженные покашливания. — Быть может, к утру твоя вампирская сила сойдет на нет, и ты наконец-то подохнешь. Ах, и да, — в дверях дьявол останавливается, с лукавыми смешинками оборачиваясь на свой шедевр в последний раз, — смотри на вещи восторженнее, дружок, — ехидно усмехается, прижимая щедро дарованную антикварную вещь под боком. — Ты стал частью истории. Владелец кукольного магазинчика, ставший куклой сам. Звучит, как прелюдия к аншлагу, не находишь? — разворачивается на каблуках, махая напоследок глазам, затерявшимся на столе среди книг и документов, уставленным равнодушным взором на пригвозжденную к стене марионетку. — Увидимся, Йорк. Сидящий за кропотливой работой с канцелярским ножом в руке Хенджин возвращается из теплых воспоминаний о Йорке, на мгновение позволяя себе взглянуть на бриллиантовый свет луны, романтично освещающей водную гладь умиротворенного океана за окном. Очаровывающую красоту тут же портит утробный стон, вынуждающий вернуться к столу с отягченным досадой вздохом. За поворотом головы насильно отвлеченного от лицезрения Гэбьеля следуют хрустальные удары графитовых, мерцающих сверхновыми звездами карбонадо. Ограненные космические драгоценности свисают на тонких цепочках с проткнувшей собранные в пучок смоляные волосы шпильки, одна из сторон которой заканчивается продолговатыми бутонами вылитых из белого золота и инкрустированных черными ониксами магнолий. Покончив с делом, как Хенджину казалось ранее, весьма занимательным, он брезгливо смотрит на лежащее перед ним тело, которое безвозбранно можно отправить в анатомический музей для изучения мышц, и корежит пухлые губы, выпячивая нижнюю. — Неприятно по себе знать, что значит, когда с тебя живьем сдирают шкуру, не так ли, Дон? — с дребезжащим звоном откинув нож на металлическую поверхность, Гэбьель встает с места и подходит к раковине. Руки, по локоть выпачканные густой бордовой кровью, скользят по винтикам крана, выпуская из него воду. — К великому огорчению, ты — низкорослый демон, которого это не убьет. Поэтому спрашиваю в последний раз: сдаешься и играешь по моим правилам? — смывая с мылом кровь, провожая поалевшие струи, с брызгами утягиваемые в слив, Хенджин ощущает прожигающий затылок взгляд, полный ненависти, но с тем и извращенного восхищения. — Да, — покорно отвечает Дон, дыша с перебоями. — Больше я тебя не подведу. Этот край… весь твой, как и весь в нем проживающий народ. — Весь мир мой, голубчик, — вытирает махровым полотенцем вымытые руки Хенджин, оборачиваясь на него с угрожающим выражением лица. — Чем быстрее ты это осознаешь, тем легче тебе будет отращивать новую кожу. В противном случае, мы повторим, — он вынимает из волнистых волос золотую шпильку и ерошит распущенные локоны. Лежащее в собственной луже крови тело молча таранит потолок тяжелым взглядом, опасаясь и пальцем пошевелить, чтобы не нарваться на мучительную боль в освежеванных конечностях. — Ищи себе подходящую замену. Не думаю, что на пост мэра подпустят ходячую мускулистую мумию, — в недобром оскале издает краткий смешок Гэбьель, пряча шпильку в карман шелкового ханбока. Параллельно достает сигарету из портсигара и смыкает губы на поднесенном фильтре, щелкая пальцами, создавая для себя огненную вспышку, окунающую рассеянный луной полумрак в синее животрепещущее мерцание. — Новое тело я не позволю тебе взять, даже не думай, — запросто считывает чужие мысли, пока закуривает, неодобрительно взирая исподлобья и небрежным взмахом кисти туша пламя. — Я сделаю все, как вы прикажете, мой Господин. — Почему нельзя было так сразу? — демонстрирует интонацией неискреннюю обиду Хенджин, вскидывая брови и выпуская расслабленными губами дымовое кольцо. — Хотя должен признать, я даже немного тебе благодарен, Дон. «Позволяя» глумиться над собой, ты подарил мне бесценные минуты без раздумий над кое-кем, гаденько мной помыкающим, — делая паузу, Гэбьель прожигает невидящим взглядом точку на полу и усмехается своей же безалаберной шутке, произнесенной в голове. — О, этот кое-кто меня даже пугает. Аж мерзко и сладко вспоминать, — невольно супится дьявол, отгоняя рукой призрак видения. — А ну брысь! — шипит он, явно недовольный, что снова и снова вспоминает о нем, возвращаясь к его ангелоподобному лику и обезоруживающему, притягивающему аромату. — Но это все равно не смягчает мое отношение к тебе. Надеюсь, мы поняли друг друга, — сурово проговаривает первородный, а Дон испытывает на себе хладное касание высасывающей все силы бездны, на краю которой он оказался. До глубины чернотой прожженной души слуга Тьмы, пораженный таким поведением его Владыки, с настороженностью наблюдает за странными, никогда ранее несвойственными тому эмоциями, искренне не понимая того, как первородный вампир, один из самых страшных созданий, что есть на планете, может говорить о том, что его кто-то пугает. Это шутка? Да даже если бы дьявол и шутил, то такого себе никогда не позволил. Невольно подобрались к Дону мысли о том, чтобы разыскать этого кое-кого, наладить с ним отношения и отделаться от Мрака «по-хорошему», расстаться на дипломатических условиях, однако осознание, что Владыка читает и его мысли, приходит слишком поздно. — Ой, голубчик, — отрицательно мотает головой Хенджин, зажимая фильтр сигареты меж губ и медленно приближаясь к столу с задрожавшим телом. — Даже не мечтай. С таким компаньоном в войну играть будет пиздец как тяжело. Даже у меня хуево выходит, но я работаю над этим, — закатывает глаза, изображая на лице гримасу безысходной усталости и шумно выдыхая: — Для моей стратегии фигура важная, все-таки. Сгорающая в синем огне сигарета, падает на кафельный пол возле его ботинок, превращаясь в пепел. Не проникает больше в залу мягкий лунный свет, окончательно оставляя двоих погруженными во тьму повального безумия. За окном раздаются бурные всплески хлестко ударяющихся о скалы волн. Разражается яростный шторм. Вдали рокочут громоподобные взрывы, оповещая о настигающем ненастье. — Вернемся к тебе, — пунцовая вспышка озаряет бесстрастное, обрамленное волнистыми прядями лицо наклоняющегося Гэбьеля, двумя переступающими пальцами придвигающего руку по освежеванной груди, неспешно подбирающегося к горлу протяжно замычавшего Дона. — С тобой — как я вижу, ты ни черта не понял, — мы все же продолжим.