теорема

В приемной банка северного королевства чарующе тихо, от лаковой стойки тянет ледяным туманным духом. — Господин второй предвестник! Дотторе мог бы сжечь Тарталью взглядом, не носи он маску на постоянной основе. Чайльд раскидывает приветственно руки, спускается по лестнице вальяжно медленно, шпора звонко бьётся по полу. Дотторе прикусывает внутреннюю сторону щеки и не старается, но весь напыщенный вид Чайльда тут же сходит на нет, потому что он поскальзывается на ступеньке. Нечего было орать. — Вы напрашиваетесь, не так ли? — Чайльд ловко поднимается, успев ухватиться за перила и удержать равновесие. — Панталоне сегодня не на месте, если вы в очередной раз к нему, а не ко мне. — Кому ты вообще сдался, — у Дотторе ласковый тон, Чайльд фыркает, отмахнувшись, как от одурманенной мухи. — Как Тевкр, ему все ещё нравятся роботы? — Я не отдам своего брата вам на опыты, — Чайльд после мгновенной заминки смеётся, как сыпется стеклянный бисер, — но благодарю за проявленный интерес, я тронут. Можно было послать и клона, но все же видеть его хочется вживую — лучше счастливым, ещё лучше свободным и желательно тотально одиноким, чтобы от толики внимания нутро выплавливалось. Панталоне ничему из перечисленного не соответствует. Дотторе не в духе бездумно шататься в вечеру по городу в его поисках — со слов Екатерины в банк возвращаться он сегодня не собирался, логично наведаться в его местные апартаменты — куда бы Панталоне не приехал, в любой тейватской дыре у него есть или будет дом. Фатуи отличаются неразговорчивостью и Дотторе это крайне нравится, хотя скорее всего, они просто боятся говорить при нём — и это тоже радует. И прислуга только почтительно кивает и исчезает, как только Дотторе устало от них отмахивается, оставаясь один на один с коллекцией расписанных вееров и увядшим в стухшей воде букетом цинсинь. Это не его дом, надо ведь проявлять хоть какое-то уважение — как минимум, никого не убить и, максимум, не потрогать то, что трогать заведомо нельзя. — С духом твоим я знаком ближе, чем хотелось бы, какими судьбами в наших краях? — Я мог бы сказать о той стопке докладных, о которые Пульчинелла вечно спотыкается носом, но не мне с ними разбираться, так что эта головная боль — не моя, — Дотторе вкрадчиво улыбается, ещё немного и покажутся спиленные зубы. — Я здесь лишь справиться о вашем здоровье, мой драгоценный. Панталоне искренне смеётся, едва не обронив аккуратные золотистые свитки, заклейменные печатью с трехлистником. Наклоняется над сидящим в кресле Дотторе, хватает острый кончик маски и, отодвинув ее в сторону, оставляет холодный приветственный поцелуй у щеки, не расщедрившись на второй по-фонтейновской привычке. — Исходишь страданиями по морю, сильно же тебя помотало, — Панталоне отстраняется, ласково пригладив седой локон, — ткну домоправительницу, если ещё не ушла, вскипятит тебе воды, хочешь? — Не откажусь, — Дотторе поправляет маску, смахивает ощущение поцелуя с щеки, будто бы он занимает на лице место, и не дай Архонты проникнет под кожу и разрастется, как какой-нибудь сумерский паразит. — Полдня держал руку на пульсе Нин Гуан, какой хороший день, сейчас же отметим, — Панталоне широко зевает, толкает и без того открытые двери бедром, приглашая пойти за собой вглубь дома, — а потом можешь справляться о моем здоровье, сколько душе угодно. Дотторе здесь привычно — он знает, что любая брошенная вещь со временем найдет свое место, прислуга из мелкоранговых фатуев появляется рано утром, когда ещё свечные звёздочки не успевают загореться на фальшивом поднебесном куполе, и исчезает также бесшумно, как появляется. Если будет иначе, их запросто выставят на улицу без гроша — и это при самом лучшем исходе. Панталоне не выглядит злодеем, при первом взгляде на него страх не пускает корни под кожей, но вытягиваться по струне и терпеливо молчать, выслушивая очередной приказ, учится каждый, кому не повезло подобраться к Панталоне ближе. Отмывшись от едва уловимого кислого запаха рвоты, сопровождающего Дотторе в каждую его поездку по воде в виде неизлечимой даже при всем желании и наличии всех мыслимых и немыслимых ресурсах морской болезни, он наконец покидает одинокую ванную и, виляя еще пару коридоров, находит Панталоне, вскидывающего голову в его сторону и приветливо улыбающегося, даже бумажные стены не пришлось рвать руками. — Ты просил, я привез тебе пахлаву. Панталоне по-детски радуется, принимая завернутую в пергамент коробку, нетерпеливо разворачивает и тут же отламывает кусок себе. Дотторе отказывается, прошипев «терпеть эту дрянь не могу», Панталоне фыркает, но не возмущается — ему же больше достанется. Дотторе брезгливо думает о сцене напротив, золотистое вино расплескивается по руке, а сквозь тонкие ширмы виднеется закат, просвечивающий через остроклювых журавлей. Панталоне обнажает плечи, лениво сбросив песцов куда-то себе под ноги, по-свойски хозяйничает в отсутствии прислуги и присутствии нежданного гостя, нетерпеливо кромсает пахучий сыр и твердые яблоки, методично бубня что-то про Цисин, но больше про их встречу с Нин Гуан — Дотторе не интересны финансы, пока это его непосредственно не начинает касаться, а такого ещё ни разу не случалось, та самая приятная сторона бюрократии. — На, пробуй, он стоит примерно, как вся мебель в этой комнате. — На вкус, как сыр. — Неискушенному зрителю и уличная детская постановка покажется гениальной, — Панталоне кусает целое яблоко. Журавли чернеют, вино с каждым глотком становится все слаще — Дотторе любовно думает о том, что мог бы принести красивую голову Нин Гуан прямо сюда, да, кажется, эта сцена была создана именно для неё. — Я бы не хотел задерживаться. — Правда? — В половину, — Дотторе снимает маску, оставляя ее возле безвкусного, но невозможно дорогого сыра, рубашка Панталоне немного жмёт в предплечьях, от чего двигаться получается топорнее обычного. Панталоне довольно хмыкает, украдкой пытаясь отодвинуть маску дальше по небольшому столику. — Ничего не уловил про Нин Гуан, каюсь. Чего ты от нее хочешь? — Информацию, конечно, большего мне от нее не надо. Ты ревнуешь? — Самую малость. — Ох, — Панталоне довольно жмурится, скрывая следы веселья под полупрозрачными, как лепестки беладонны, веками, — кажется, ей нужно увеличить охрану. Как будешь забираться на Нефритовый дворец без приглашения, голубями? Механическими голубями? — Не ерничай, все твои женушки не сидят тут с нами, только потому что они меня расстраивали своим присутствием. — Ужасно скучаю по каждой из них, — Панталоне наливает себе до краев. У оригинала больше всего шрамов, больше всего проблем, его во всем слишком много — Панталоне за раз управлялся с тремя его клонами, но теперь остается только скучать по ним, несуразным, послушным и не таким одержимым. Они все были разными, это было очаровательно, но неизменное в каждом — они все обязательно фиксировались на нём, маленькая заводская неисправимая настройка. Панталоне грешным делом и по известию о смерти Синьоры подумал на одного из них — предвестница находила его хорошим собеседником и, кажется, доверяла ему чуть больше остальных. Панталоне сохранил в знак памяти одно из ее колец, добавив его к своим бессчётным обручальным, Дотторе иногда ревностно вертит его по пальцу, ненавидя сильнее других. Нужда Панталоне не сходится клином на одном Дотторе, и какими бы паучьими липкими сетями его не обставляли, он легко выскальзывает из них незадетым, оставаясь свободным, отвратительно свободным. — Я заинтересован в одной женщине. — Я отрежу ей губы и ты перестанешь. — Не гони коней, — Панталоне смеётся, — эта негодница кое-что у меня украла, а недавно я узнал, она близка к Цисин, я готов хвататься за любую возможность к ним приблизиться. Как бы мне хотелось развалить эту систему щепотью бумажных махинаций и одной парой отрезанных губ, но к сожалению, это дельце на несколько лет вперёд. А уж тем более после самовольных выходок Тартальи. — Неубедительно, — фыркает Дотторе в недопитое на дне хрусталя, добавляет поучительным тоном. — Тебе нравится коллекционировать трофеи, а уж откуда они, трофеи эти, не больно важно — вот и всё твое нутро. — Как тебе вино? Не горчит? — Панталоне поднимается с кресла, широким шагом заходит на сцену, толкает ширму (журавли разлетаются) и исчезает из виду, видимо, решив сменить душную компанию на такой же летний воздух. — А должно? — переспрашивает Дотторе в пустоту, ведёт носом, но ничего окромя меда и одуванчикового пуха не слышит. Панталоне не возвращается так долго, что недоеденные яблоки покрываются сухой ржавчиной, Дотторе сует за щеку кусок ещё не заветрившегося сыра, пинает так и не отнесенный в спальню саквояж для острастки и наконец выходит следом. — Я прошу твою руку. Пыльный запах цветущих глазурных лилий не даёт вздохнуть без цветочной пыльцы и послевкусия горькой ореховой скорлупы. Панталоне вздрагивает, перестав всматриваться в угасающий к ночи Лиюэ. — И зачем же? — рисованная бровь вопросительно изгибается. Дотторе вцепляется накрепко в широкое запястье над мягкой тканью перчатки, удовлетворённо считает кровяные шаги, и то как они тревожно ускоряются. — Ох, точно. — Точнее некуда, — Дотторе не отпускает его руку, но снимает пенсне с чуть загнутого кончика носа и любопытно оттягивает нижнее веко. Панталоне терпеливо сносит это подобие на осмотр, Дотторе все равно ничего делать не будет — он вообще мало когда проявляет инициативу, предпочитая, чтобы все было о нем и для него. Глаз порчи греет грудную клетку, там где ребра уходят внутрь, образуя глубокую выбоину — выглядит так, словно Панталоне выдрал собственное сердце взамен на искусственно божественную силу и возможность никогда не знать нужды в чем-либо. И если без обиняков, так оно и есть. — Сумерское солнце пошло тебе на пользу, не отливаешь мертвенным синим. — Язык, — буднично продолжает Дотторе, не обратив должного внимания на замечание. Панталоне показывает потресканный язык и даже выдает короткое «а», на которое Дотторе лишь кивает. — Как со сном? — Твоими молитвами, полагаю, ибо хуже чем в последние дни я спал только в юности, когда не ел по нескольку недель, — Панталоне возвращает пенсне на нос, веранда ту же обретает привычные формы и очертания, — а ещё я задаюсь вопросом, он не даёт мне спать, все думаю, почему да почему. Панталоне чувствует, что Дотторе мечтает свинтить с пальцев все кольца или нервно не знает, чем себя занять, поэтому продолжает держать его за руку. — Почему ты не делал своих женских версий? — О, — Дотторе оживает сильнее задуманного, сильно стискивает запястье в хватке, — иногда я думаю, что как было бы славно отвязаться от тебя, но женские сегменты бы усложнили процесс. — Правда? — Панталоне делает вид, что искренне удивляется, к такому в театр во второй раз не пойдёшь. — Одна бы такая носила мои самые тяжёлые и дорогие парфюмы на минеральных маслах и может приладила бы на подвязку кинжальчик у бедра, как Коломбина. Очаровательно, разве нет? У Дотторе дёргаются уголки губ — злобно вниз, а Панталоне неудачно маскирует смешок в кашель, стукает костяшкой пальца по носу маски. И откуда бы ему знать о кинжалах и подвязках — неоткуда — разве что вспомнить, как неряшливо безалаберной Коломбине нравится на нескончаемых царициных балах пускаться с уже нагнанным Панталоне в пляс под развеселое улюлюканье Тартальи, подбадривающего любой движ, который может плавно перетечь в драку. Хрусталь звонко трещит под ногами, шпоры царапают гладкие тисовые полы, Дотторе не хочется видеть больше — Панталоне приходится целовать его в маску. Дотторе думает, что красивая голова Нин Гуан будет прекрасно смотреться если не здесь — в шёлке, бархате и журавлях — то точно в его лаборатории под стеклом, залитая едким раствором формальдегида, от которого лёгкие обреченно тяжелеют и ощущаются на каждом вдохе. Рядом плавают чьи-то руки — парные с Панталоне кольца отравляют раствор ещё сильнее, заставляя его мутнеть. Волосы путаются в ободках колец, иногда больно оставаясь у Панталоне между пальцев. Панталоне стряхивает их и даёт Дотторе снять с себя и перчатки, и кольца — Дотторе несмотря на нелюбовь к истории каждого из украшений бережно оставляет их поверх мягкой замши. У Панталоне узловатые пальцы, аккуратные розовые полукружья ногтей — он берет Дотторе за подбородок, заставляя приподнять голову, заглядывает под остроносую тень от маски. Дотторе кажется, что от одного его молчания все ремни и пряжки на одежде сами собой расходятся, раззевают маленькие рты-крепления и распадаются, ужасно послушные. — Порадуй меня, Дотторе, раз уж расстроил все мои планы на вечер, — он привычно мягко улыбается, пряча под опущенными веками искры предвкушения, искреннего любопытства. С Дотторе можно делать все, что угодно, если достаточно разозлить, иначе его настройки не срабатывают — выученный механизм действий на нескольких подопытных. Дотторе подталкивает саквояж поближе к себе и опускается на колени перед Панталоне, он же — совершенно невпечатленный — поддевает подбородок Дотторе носком кожаного ботинка. — Если увижу хоть одну иглу, пеняй на себя. — Никаких игл, обижаешь, — отнекивается Дотторе. — Облизать? Дотторе кивает на ботинок, задевая его птичьим носом маски, Панталоне хмыкает. Воздух полнится резким формалиновым духом, это раздражает. — Если очень хочется. Дотторе теряет всякий интерес после сказанного, отчего Панталоне остаётся предоставленным сам себе — прихлебывает оставшееся вино из горла, потому что Дотторе успел разбить оба фужера, потягивается до щелчка в уставшей за день спине и выпластывает ремень из брюк. На животе остаются темные красные вмятины от швов и складок ткани. Панталоне прижимает ботинок подошвой к щеке Дотторе, снова носком подцепляет голову за подбородок, заставляя посмотреть на себя. Но смотрит ли Дотторе — маска жуть хороша. Он наконец придвигается ближе к навстречу раздвинутым ногам, закатывает рукава — без энтузиазма даёт себя поцеловать, у поцелуя привкус лилейной пыли. Руки у него противно холодные и сухие, Панталоне морщится, но не препятствует. Ладонь медленно согревается, металлический стержень плавно уходит внутрь канальца и до этого мягкий член, умещавшийся в этой же ладони, начинает постепенно наливаться кровью. Панталоне рвано вздыхает, длинный стержень заходит почти полностью, заставляя Дотторе восторженно осклабиться. Была бы его воля, он бы все это ужасно смертное нутро забил серебром и полуночным нефритом от кишок до миндалин, но тогда Панталоне не будет ни на что отвечать, даже зло, такой расклад Дотторе не нравится. — Я использую электро? — Прямо сейчас? — Да-да, — Дотторе кивает, — будет ток — будет стимуляция. — Нет, — Панталоне зажимает конец стержня пальцами, чтобы провернуть и ритмично вернуть обратно, в прошлые разы он уходил глубже, — мне ещё с этим телом жить. Движение отзывается тянуще неприятным, несмотря на с целую горсть вылитой гидро слизи, Панталоне закидывает ногу на плечо Дотторе и продолжает удовлетворяться у него перед лицом. Дотторе добавляет свою руку поверх, хмыкает над скрипом собственных колен и ластится Панталоне в шею, нечаянно цепляясь длинной серьгой за цепочку пенсне. Заряд прокатывается по всей руке, Дотторе даже отдергивает пальцы от бедер Панталоне, чувствуя, как мелкие волоски на предплечьях встали дыбом. Панталоне открывает рот, но не издает и звука, выдергивает стержень из члена, и Дотторе ожидаемо ощущает неимоверную тяжесть, будто бы на него медленно опускается скала. Панталоне кончает в дрожащую руку, словно выстрелив, и залепляет этой же рукой Дотторе по довольному лицу. — Мы ещё не закончили, — Панталоне ласково ерошит ниспадающие на лицо локоны Дотторе, накрепко сжимает его липкие щеки пальцами, заставляя открыть вечно недовольный рот, — я же сказал «нет», разве здесь так сложно выловить суть, доктор? — Я все ещё в настроении облизать ботинки, — хмыкает Дотторе, сдавленный проклятой гео стихией, как тисками, коротко облизывает губы, — в конце концов, в роли шута сегодня я, что ты ожидал? — Что у тебя хватит твоих чахленьких остатков совести не доставать глаз порчи без надобности, — Панталоне отпускает, считай, отбрасывает Дотторе от себя, пьяно икает, пытается обтереть остатки спермы с рук об одежду и заправляет опадающий член в оковы брюк. — Ладно, я вправду перестарался, — Дотторе нехотя идёт на перемирие, все ещё окольцованный стихией, прижимается к животу Панталоне щекой, туда его и тянуло все время, жёсткие лобковые волоски щекочут шею, — ты выводишь меня, я третирую тебя, мне думается, что для таких как мы это отличный компромисс. — Именно над этой строкой в нашем контракте властелин камня бы расплакался, как дитя. — Я все ещё здесь, — фыркает ревниво Дотторе, давая подтянуть себя выше прямо за кольцо тугого ошейника. Дотторе остро замечает постороннее, у Панталоне капает кровь с носа, но он, слишком отвлеченный, не замечает этого сразу. Дотторе смахивает маску чуть в сторону и, подавшись вперёд, наскоро целует, железистый кровавый привкус тут же расцветает во рту, как ядовитая пилюля. Панталоне кусает за язык в попытке отвадить, но Дотторе довольно посмеивается, слизывает кровавую дорожку из-под носа и с подбородка. Панталоне снова кусает, но в губы, ужасно больно, отщелкивает ремнями на Дотторе, продираясь сквозь запах пролитого одуванчиково-медового вина, собственного шелковичного мыла и едва уже уловимого формалина — им пахнет не в лабораториях, но в больницах, где от человеческого в Дотторе остаётся только глаз бога, остальное же азартно бесчувственный механизм, сшивающий, режущий, кромсающий, снова сшивающий. Дотторе мысленно проклинает ебаный хрусталь за хрупкость, встречаясь с ним спиной даже сквозь небрежно сброшенных песцов Панталоне, но постыдно для самого же себя стонет в чужой рот, когда Панталоне сжимает его член в кулаке. Хочется содрать с него остатки одежды, эти вечно в упор уставившиеся на тебя драгоценными глазами узоры, словно бы маленькие зеркала, только сквозь которые Панталоне и может видеть. Дотторе толкается в горячую ладонь к члену Панталоне, сцеловывает кровавый привкус с губ, вцепляется ему в шею под завившимися от влаги волосами, голодно пытаясь не оторвать кусок от солёной плоти, иначе придется резать в обмен собственную, а у Дотторе этого материала не в избытке. От Панталоне пахнет каменной солью, шелковицей и шерстью, как от холодных воротников его шуб, присыпанных колючими снежинками, если уткнуться в них лицом в попытке согреться вечной зимой. Дотторе этого мало, он стягивает остатки верхней одежды с Панталоне, приникает поцелуем к плечу и выше, около сомкнутого изгиба, заставляя выпрямить руку — Панталоне почти назло стонет прямо в ухо. Панталоне заканчивает на живот Дотторе, легко отходит, потому что это ведь уже второй его раз за вечер — выкручивает из Дотторе последнее живое, долго целуя и не убирая гибких пальцев ни с члена, ни мошонки. Когда Дотторе что-то нечленораздельное шипит, вечно у него язык не слушается, Панталоне снимает линзы и даёт кончить себе в рот, едко-горько, чтобы выплюнуть это Дотторе на язык. И поцеловать сверху — Дотторе ласково придерживает под выгнутой спиной, а цепочка снова цепляется за серьгу. Панталоне смеётся. — Принесу пинцет, — он пробует подняться с бедер Дотторе, но он накрепко впивается пальцами ему в ногу, не отпуская от себя, — я ненадолго, сердце мое. Дотторе закрывает глаза под маской, пока не ощущает, как Панталоне снимает ее с лица и целует в изуродованные веки, упавшие тонкие цепочки с пенсне холодят кожу. — Скажи ещё раз. — Что? — Панталоне опускается чуть пониже грудной клетки, сдавливая ее приятной тяжестью, мажет Дотторе по губам заживляющей мазью, Дотторе пытается прикусить пальцы, но Панталоне прижимает ладонь к его шее, адамово яблоко тут же судорожно прокатывается вниз. — Сердце мое. — Я, — отзывается Дотторе, — прости. Панталоне знает, что таких слов ему положено за бесценок невероятно много, доверху усыпанная морой золотая палата, хочется ответить небрежно колко, но кровавые лужи просачиваются из-под выгнутой спины, ее ничего не спасло. Засветло мимо спальни пролетают служки убирать наведенный бедлам. Панталоне не находит Дотторе подле себя — весь в своих попытках впитаться в чужое тело, залезть под кожу и зациркулировать вместо желчи, он уже где-то успевает укрыться от посторонних глаз, его можно найти по издаваемому шуму. Каждое место, в которое бы он ни приехал превращается в нутро грохочущего литого каэнриахского чудовища, что за благословение. — Я хочу улун с молоком, а ты как о… О, — Панталоне не заканчивает вопрос, опускает руки, так и не завязав скользкий пояс халата на срезе талии. Дотторе оборачивается — Архонты, на такое с утра смотреть мало кому хочется — в пол-лица измазанный брызнувшим крашеным глицерином и почти сошедшей с колкой щетины мыльной пеной. У клона напротив Дотторе из-под подбородка торчит резная ручка раскладной бритвы, Дотторе вынимает ее полностью, давая своему клону умереть красиво, умереть стоя, его лицо лениво отваливается, порезанное на лоскуты. Мигают вспышками крохотные взрывы в пространстве, которое когда-то было скрыто маской. — Доброе утро! — выпаливает Дотторе, взмахивая сочащейся бритвой, что даже до Панталоне долетает, он снимает каплю с подбородка и не пробует, только потому что язык будет проверено жечь горечью ещё полдня. Дотторе тут же собирается, продолжая уже совершенно спокойно. — Кажется, я распугал прислугу. — Да ничего, пускай привыкают, — Панталоне пожимает плечами. — Предлагаю партию в шахматы, пока есть фигуры, — Дотторе снова резко взметывает руку, заставляя Панталоне прикрыть лицо ладонью в защитном жесте и только после посмотреть, что Дотторе ему показывает. Панталоне приглядывается, поправив блеснувшие линзы, и не скрывает восторженный вздох, вырвавшийся сам собою. — Подержи, я не закончил. Гнозисы ложатся Панталоне в испачканную красным ладонь, и даже все его смертное существо ощущает, сколько в крохотных фигурках силы, вот бы одну такую спрятать себе в реберную яму. — И что же ты сделал с малышом Скарамуччей, сердце мое? — Панталоне поднимает электро гнозис к глазам. Дотторе плещет себе в лицо едва теплой водой, смахивает влагу с волос и оглядывается на Панталоне, все также увлеченно рассматривающим узор, украшающий гнозис. Дотторе создал бога, и бог слабый по природе своей рассыпался на провода и винтики, Дотторе создал божественную силу и дал ее самому слабому из людей, кого знал. Может, бог вовсе и не изошел в груду металлолома, а полюбил золото, безвкусную роскошь и по-паучьи узел за узлом плести интриги, где и кем он бы ни был. Дотторе думает драгоценный и ненавижу где-то очень рядом, но не на пересечении. — Ревнуешь? Дотторе выдергивает гнозис у него из пальцев без предупреждения, второй Панталоне уже сам вкладывает в ладонь, бесхитростно приторно улыбаясь. Дотторе редко смотрит ему в лицо выше улыбчивого рта, у Панталоне ужасно пустые глаза, ничего в них нет, но Дотторе всё-таки спотыкается — темно-темно в них, кажется, стоит припасть губами к утяжеленной кольцами руке и просить прощения за все это утро. Но Панталоне спустя мгновение лишь вздыхает — отпускает Дотторе из капкана — вздыхает устало, как застанный врасплох за обманом обречён говорить правду. — Самую малость.