Всегда недостаточно

Первое, что Сукуна ощущает – взгляд. Он не слышит приближающихся шагов, не улавливает никаких других признаков чужого присутствия. Чувствует только этот взгляд – острый, внимательный. Препарирующий ему внутренности и в кости ввинчивающийся сверлом. – Долго еще будешь пялиться? – Вид открывается неплохой, – слышится ровный, абсолютно невозмутимый ответ – и Сукуна хмыкает. Ну конечно же. Конечно же. Типичный Фушигуро. Как всегда невозмутим. Как всегда непрошибаем. Долбящая Сукуне в затылок вода из душа заглушает большинство звуков – он мог бы сказать, что только поэтому так поздно близость Фушигуро заметил. Но нет. Нет, блядь. Этот раздражающий уебок всегда скрытный, всегда тихий, как тень – его приближение невозможно услышать, только если он сам этого не захочет. Противостоять такому не способна даже чуйка Сукуны, выдрессированная годами и тоннами жизненного дерьма. Если бы не чертов взгляд – он вовсе мог бы не узнать, что Фушигуро здесь был. Вот только под этот самый взгляд все гребаные инстинкты Сукуны заточены. Кто-нибудь другой хоть немного смутился бы, если бы его застали за таким наглым разглядыванием чужого голого тела – но только не долбаный Фушигуро. Потому что у долбаного Фушигуро в голосе – ни тени раскаяния, ни тени вины, ни тени стыда. Потому что Фушигуро, кажется, смутить невозможно по определению. Не то чтобы Сукуна не пытался. Не то чтобы Сукуна все еще на регулярной основе не пытается. – Осторожнее, Фушигуро, – обманчиво легко, с интимно-ядовитым, двусмысленным урчанием бросает Сукуна. – Я так могу решить, что ты пытаешься сделать мне комплимент. Он все еще к Фушигуро не оборачивается, продолжая пялиться в кафель перед собой. Но того факта, что сам Фушигуро все еще смотрит на него. Того факта, что Фушигуро просто здесь, рядом – уже достаточно, чтобы крыша Сукуны начала съезжать в направлении конечной. Чтобы жилы начали струнами натягиваться под взглядом Фушигуро, чтобы кровь начинала вскипать, чтобы где-то там, в клетке ребер – проснулось что-то жадное и жалкое, принимающееся утробно рычать. Разливающееся жидким огнем под кожей Сукуны. Их разговоры всегда – пляска по краю пропасти. Любое их взаимодействие – на грани с безумием. Яд, сарказм, взаимные словесные удары, от которых ведет сильнее, чем от любого порно. Даже простой обмен взглядами с Фушигуро – как прелюдия, вот только не всегда за этой прелюдией что-нибудь следует. Сукуна понимает – в любую секунду Фушигуро может развернуться и уйти так же, как пришел. Сукуна понимает – он сам абсолютно нихрена не будет с этим делать. Не будет останавливать. Сукуна понимает. И Сукуне хотелось бы думать, что в разворачивающейся между ними погоне, в этой охоте только он сам – охотник. Хотелось бы. Но... – Мы оба знаем, что я хочу тебя, – слышится все такой же ровный, все такой же тошнотворно-невозмутимый ответ – и Сукуна замирает. Это ебаный талант. То, как Фушигуро может завести его за доли секунды – и до сотен миль в час. То, как Фушигуро может въебать его на полной скорости в бетонную стену – за те же доли секунды. Что-то огненное и жаждущее внутри Сукуны обрастает льдом – хватает одной фразы. Прижатая к кафелю рука стискивается в кулак. Даже если бы Фушигуро ему врезал – это не отрезвило бы так надежно, как его равнодушное, бесцветное… …хочу тебя. Это не должно Сукуну задевать – не должно, блядь. Удобно же. Фушигуро хочет его – он хочет Фушигуро. Никакого лишнего дерьма. Никаких ебаных чувств и утомляющих, раздражающих заморочек с ними. Никаких претензий. Никаких требований. Встретились – получили то, что друг от друга нужно – разбежались. Дохрена. Блядь. Удобно. Тогда почему «хочу» в губах Фушигуро – такое простое, рациональное, циничное; почему напоминание о том, что между ними только это «хочу» и ничего, сука, больше – звучит ебаным приговором и возвращает в реальность лучше, чем долбаный ледяной душ, под которым Сукуна сейчас стоит? Сукуна не понимает этого. Не понимает – и не хочет, блядь, понимать. Ощущая, как разгорающаяся ярость лижет ему изнанку – Сукуна цепляется за нее. Прячется за нее – от равнодушия Фушигуро, от льдов Фушигуро. От самого себя. Сукуна выплевывает глухо, сквозь стиснутые зубы. – Ты не можешь просто врываться в чужой дом, Фушигуро. Хотя Сукуна все еще видит только кафель перед собой – так легко оказывается представить себе, как чуть приподнимается бровь Фушигуро, когда он бросает холодно-ироничное: – Думаю, тот факт, что ты дал мне ключ от своего дома, говорит об обратном. Самое херовое в том, что Сукуне даже нечем это оспорить. Самое херовое в том, что, хотя Сукуна и сам себе объяснить не может, какого черта вообще дал Фушигуро гребаный ключ – даже сейчас он не находит внутри желания этот ключ отобрать. Да ебаный нахуй, а. Ощущая, как ярость начинает литься куда-то за край, вырываясь изо рта рычанием – Сукуна наконец оборачивается. Наконец бросает на Фушигуро взгляд. А тот стоит, привалившись к дверному косяку. Руки сложены на грудной клетке. Лицо – ледяная, безразличная маска. Глаза – привычно закрытые, привычно непроницаемые. Разве что радужки кажутся чуть темнее, мрачнее обычного. И удается заметить, как они темнеют еще сильнее, когда взгляд Фушигуро срывается вниз и секунду-другую скользит по телу Сукуны сверху вниз – чтобы тут же вновь вернуться к лицу. Но это – максимум, которого можно от Фушигуро добиться. Это – максимум, который Фушигуро способен для Сукуны выдать. Какая же гребаная непрошибаемая мразь, а. Сукуна скалится. Злость внутри разгорается, разрастается до масштабного кострища, сжирающего целые города; мешается с жаждой, оглушающей и всеобъемлющей – совокупно превращаясь в пожар, которым можно уничтожать миры. Время на то, чтобы самому Фушигуро разглядывать, Сукуна не тратит – и так прекрасно, блядь, знает, что увидит. Вместо этого он выходит из-под душа, игнорируя капающую с тела воду В несколько шагов преодолевает разделяющее их расстояние. Подается так близко, что может ощутить горячее дыхание у себя на губах – Фушигуро ни на дюйм не сдвигается; Фушигуро продолжает холодно, закрыто смотреть, сволочь такая. На секунду провалившись в чернющие, опасностью фонящие радужки напротив, Сукуна комкает в кулаке ворот чужой рубашки – и тут же тянет на себя. Вгрызается в обветренные, охренительно вкусные губы кусачим, злым поцелуем. Потому что, да – они оба знают: Фушигуро его хочет. Они оба знают, зачем Фушигуро пришел сюда. Они оба знают. Сукуна ему не откажет. Никогда не отказывает. Не умеет. Не может. Попросту, блядь, не хочет. Фушигуро моментально отзывается. Прижимается теснее. Голодно врывается языком Сукуне в рот и впивается пальцами в его бедра – позже там наверняка останутся следы. Хорошо. Хорошо. Остатки здравомыслия и осознанности вышибает из головы – остается только жажда. Еще ебаная злость – потому что ебаный Фушигуро, чтоб его. Потому что невозможность ебаному Фушигуро противостоять. Продолжая комкать в кулаке чужую рубашку, Сукуна отступает назад и дальше тащит его на себя – под душ. Край сознания цепляется за мысль, что Фушигуро все еще одет. Но если тот предпочел пялиться и впустую трепаться, не соизволив за прошедшее время стащить свое шмотье – то теперь это только его собственная гребаная проблема. Вода опять принимается долбить в затылок. Заливает глаза. Льется в рот. А Сукуна продолжает, и продолжает, и продолжает голодно и жадно кусать губы Фушигуро – ему плевать. Он едва мир вокруг себя замечает. Когда Фушигуро скользит ему на линию челюсти лихорадочными, контрастно горячими на фоне ледяной воды поцелуями – Сукуна удовлетворенно, гортанно выдыхает. А губы Фушигуро уже на его шее. А зубы Фушигуро уже прикусывают его кадык. А пальцы Сукуны уже пытаются справиться с пуговицей и молнией на его джинсах – и Сукуна зло рычит, когда они соскальзывают от влаги. Вот и минус того, что Фушигуро все еще, блядь, одет. В конце концов Сукуна, ощущающий, как остатки его и без того нехуевого слабого терпения сносит окончательно – дергает жесткую ткань сильнее. Пуговица куда-то отлетает. Молния ломается. Но Сукуна наконец забирается Фушигуро в штаны – и удовлетворенно выдыхает, ощущая тяжесть его члена в своей ладони. Фушигуро хрипло выдыхает ему в унисон. Вжимается зубами Сукуне в шею сильнее. Подается бедрами вперед и закидывает лодыжку на ногу Сукуны – ебаные джинсы явно стесняют движения, но Сукуна понимает намек. Понимает, чего Фушигуро хочет сегодня. Он всегда делает то, чего хочет Фушигуро. Выпустив из хватки член, Сукуна ведет ладонью дальше. Нащупывает пальцем вход и на пробу скользит внутрь. Горячая, неожиданно влажная глубина принимает его легче обычного – куда легче, чем когда Фушигуро не растянут. Зарычав, Сукуна тянет Фушигуро за волосы свободной рукой, заставляя посмотреть на себя – тот в отместку царапает ногтями ему поясницу. Глаза Фушигуро – врата ада, в которые Сукуна с готовностью шагает. Прижавшись лбом к его лбу, Сукуна выплевывает с шипящей яростью в искусанные, алые губы. – Всегда готов, а? – Я предусмотрительный, – отвечает Фушигуро все еще удручающе ровным, лишь чуть сбитым от тяжелого дыхания голосом. А затем подается вперед и прикусывает кожу под подбородком Сукуны, сильнее насаживаясь на его палец. Блядь. Смесь спонтанности и продуманности происходящего бесит – и одновременно с этим сносит Сукуне башню. Потому что Фушигуро знал. Конечно же он, сука, знал, что Сукуна не скажет «нет». Что Сукуна покорно согласится на все, что он предложит. Что, стоит Фушигуро только сказать «к ноге» – и Сукуна тут же дурной псиной прискачет. Тут же у его ног обрушится. Это ведь Фушигуро всегда тот, кто приходит к Сукуне. Фушигуро всегда тот, кто диктует правила, кто говорит, где, когда и как. А Сукуна слушает. Сукуна подчиняется. Сукуна знает – если сам попробует правила диктовать. Если первым к Фушигуро придет. Тот пошлет его к чертям. Потому что, очевидно, это не Фушигуро здесь тот, кто тонет в оглушительной потребности, в невозможности «нет» сказать, в жажде и желании, которые накрывают и топят в себе тем сильнее, чем дольше Фушигуро заставляет Сукуну ждать. А иногда ждать он заставляет так долго, что это время кажется Сукуне ебаной вечностью. Но в этом нет ничего особенного – говорит себе Сукуна. В этом нет ничего катастрофического – говорит себе Сукуна. Он просто хочет Фушигуро. Просто хочет. Просто... – Сними, – рычит Сукуна в висок Фушигуро, дергая его влажные джинсы вниз – и их совместными усилиями те наконец отлетают в сторону. Тут же подхватив Фушигуро под бедра, Сукуна вздергивает его вверх и вжимает в кафель – Фушигуро с готовностью оплетает своими длинными сильными ногами его торс. Сукуна дает себе всего секунду. Всего секунду на то, чтобы посмотреть на Фушигуро – по кафелю распластанного, с глазами-преисподними, с режуще-острыми скулами. Влажная рубашка облепляет его худощавое, но сильное тело второй кожей – сухие мышцы прослеживаются под влажной тканью, ключица греховно выглядывает из-за съехавшего на бок ворота. В глотке на многие-многие мили – пустырь. Весь мир до одного только Фушигуро сужается, до потребности его ключицу вылизать, прикусить, клеймить – и Сукуна подается вперед. Поддевает зубами ворот рубашки, тянет на себя – несколько пуговиц отлетают. Сукуна языком и зубами к ключице Мегуми припадает, не столько слыша, сколько ощущая его хриплый выдох. Чувствуя его пальцы – на своей спине, на своих плечах, в своих волосах. Краем сознания Сукуна цепляется за мысль о презервативах – с кем-либо другим он не дал бы этой мысли так просто улетучиться. Все же заставил бы себя прерваться, чтобы презерватив отыскать. Но здесь? Сейчас? С Фушигуро? Ну нахуй. Все равно не спал он ни с кем с тех пор, как начал трахаться с Фушигуро – так же знает и то, что сам Фушигуро ни с кем не трахался тоже. Не потому, что происходящее между ними хоть что-то для него значит – а потому, что Фушигуро дохрена честный ублюдок. Он не стал бы трахаться со всеми подряд. Он выше этого. Сукуна выше чего-то там никогда не был – но, тем не менее. Вот они, в этой точке, где даже не находятся в какой-то там пародии на отношения, а у Сукуны все равно – только Фушигуро. Какой же он дохрена моногамный стал, а. Можно было бы рассмеяться – но Сукуна слишком занят, вылизывая Фушигуро шею, чтобы смеяться. Думать, почему именно кроме Фушигуро у него никого сейчас нет, если уж их секс не значит нихрена, Сукуна не хочет – по крайней мере, не сейчас. А лучше никогда. Хотя одновременно с этим прекрасно знает, что если Фушигуро скажет ему «нет» без презерватива – он послушает. Всегда, сука, слушает, как дрессированная покорная псина. Но Фушигуро не говорит «нет». Фушигуро с готовностью насаживается сам, когда Сукуна начинает входить – и это так до невозможности, до помешательства горячо: Фушигуро, запрокинувший голову; Фушигуро, хрипло, с наслаждением дышащий; Фушигуро, с силой сглатывающий до судорожно дергающего кадыка. Сукуна завороженно смотрит на него, на секунду позабыв обо всем остальном. Но потом Фушигуро насаживается до конца. И Сукуна гортанно стонет. И Сукуна прячет лицо у Фушигуро в шее – скользит зубами от ключицы к кадыку. Пульс уверенными, быстрыми импульсами оседает на языке Сукуны – и Сукуна прикусывает его, чтобы почувствовать бьющуюся под кожей Фушигуро жизнь яснее, сильнее. Двинувшись чуть назад, он тут же, резко подается вперед – и Фушигуро с готовностью его встречает. Пока Сукуна втрахивает Фушигуро в кафель быстрыми, жесткими толчками – Фушигуро цепляется за его плечи, и царапает спину, и тянет за волосы, и кусает губы-шею-ключицы, и ни на секунду не дает темп сбавить, накрепко сцепляя лодыжки за спиной Сукуны и продолжая с готовностью насаживаться. От него, вот такого вот – распаленного, яростного, заведенного – планета Сукуны со своей орбиты слетает. От него, вот такого вот – не уступающего ни на секунду, ни на секунду не сдающегося – горячо клеймит по внутренностям. Фушигуро Мегуми – его приговор. И Сукуна счастливо этот приговор своей кровью подписывает. – Ты – это всегда слишком, – хрипит он в шею Фушигуро где-то между толчками, едва ли осознавая, что вообще говорит. А в голове все равно проносится эхом обрывочное... ...и всегда недостаточно. Но та извилина, которая все еще подает слабые признаки жизни, не дает Сукуне это озвучить. Потому что он и сам не знает, что это «недостаточно» должно значить. Потому что их охуенного секса должно быть более, чем достаточно, и ничего другого Сукуне от Фушигуро не нужно. Ведь не нужно же, да? Уже ощущая себя готовым к финалу, Сукуна стискивает зубы – и толкается внутрь Фушигуро в очередной раз, не позволяя себе кончить. Он хочет, чтобы Фушигуро кончил первым. Это – почти потребность, нужда. Знание, что Фушигуро с ним хорошо. Знание, что Фушигуро не только хочет его – но и получает с ним удовольствие, которое разносит крышу в щепки, которое позволяет их обоих за грань швырнуть. Удовольствие, которое скоро уронит их. А потом. …мы упадем, – думает Сукуна лихорадочно, рвано, едва ли осознавая собственные мысли, пока протискивает руку между их телами и обхватывает ладонью чужой член. Когда Фушигуро кончает, запрокидывая голову и хрипя сдержанным, коротким стоном – завороженный этим звуком Сукуна прикусывает его за ключицу. И наконец отпускает себя, кончая следом. Они падают. Чтобы вернуться сюда, на землю – то ли из сладкого рая, то ли из горячей преисподней, куда секс с Фушигуро заносит. На несколько секунд они замирают так, шумно, сорвано дыша. Сукуна все еще держит Фушигуро за бедра – Фушигуро все еще оплетает своими длинными ногами его торс. Дымка возбуждения медленно сходит на нет, и Сукуна открывает глаза, не успев отловить момент, когда успел их закрыть. Перед ним оказывается чуть покрасневший след, оставленный им же на коже Фушигуро. Что-то внутри сжимается. Сукуна не успевает себя остановить. Не успевает себя остановить, когда подается вперед. Когда прижимается губами к месту укуса – куда мягче, чем все, что происходило между ними до этого. Доля секунды – тишина. Молчание. Странное чувство, стягивающее Сукуне грудную клетку. Мир сжимается до этого чувства. До кожи Фушигуро под губами Сукуны. А затем Фушигуро разжимает хватку своих сильных ног на торсе Сукуны, опуская их на пол. А затем Фушигуро толкает Сукуну в плечо, заставляя его отступить – и из себя выйти. Заставляя его от своей кожи оторваться. Сукуна моргает. Вдруг отчетливо, вместе с обдавшим внутренности холодом осознает, что они все еще под душем стоят. А Фушигуро уже мажет по нему холодным, равнодушным взглядом, от которого тошнота бьется в кадык. А Фушигуро уже отворачивается. А Фушигуро уже выходит из-под душа, подхватывая с пола свои мокрые джинсы. А Фушигуро уже бросает напоследок: – Я возьму твою одежду. Ответное едкое… Значит, все же не каждая мелочь у тебя продумана, да, Фушигуро? …застревает в глотке булыжником. Глядя в удаляющуюся спину Фушигуро, Сукуна говорит себе, что происходящее между ними ничего не значит. Что это не потребность. Не зависимость. Что он может остановиться в любой момент, когда только захочет. Он может. Он может… ...он знает. Фушигуро в очередной раз прикажет «к ноге» – и Сукуна тут же прибежит к этой ноге дурной, дрессированной псиной. Кажется, они оба это знают. Секса должно быть достаточно – вот только почему-то нет. Когда силуэт Фушигуро скрывается за дверью – Сукуна вжимается лбом в кафель и смеется. Смеется. Смеется. Смеется гнилым, отдающим отчаянием смехом.