Почти как Мейгор

Они падают — извивающимся комком драконьего рева и грохочущих сердец. Истошно воет ветер. Что-то сухо трещит. Что-то мокро рвется. И что-то умирает — что-то, что ему ближе, чем братья, что-то, что любит его сильнее и яростнее, чем родная мать. Что-то, что было им, а теперь стало пустотой, глухой и мертвой. Люку было что терять, но он не думал, что можно потерять самого себя. Он потерял сознание, а может — умер: тяжелый запах крови, распахнутая драконья пасть и безумный смех Эймонда вдруг исчезли. Он на корабле, в шторм, и паруса хлопают на ветру как сумасшедшие. В лицо бьет дождь, темные волны перехлестывают через борт, и палуба под ногами скрипит и ноет. — Тяни! — кричит знакомый голос. Толстый канат норовит выскользнуть из пальцев, обжигает руки каждым рывком, но все равно Люк крутит головой, ища кричащего. Это уже не нужно — широкие мозолистые ладони смыкаются на канате поверх его неловких рук. Задрав голову, Люк видит широкую улыбку Морского Змея. Лорд Веларион упивается штормом, буйство моря его пьянит. В белых волосах — клочья морской пены. — Тяни! — снова кричит он. — Давай, Люк! Крепче держи, твоя жизнь на кону! И Люк сжимает канат, до содранной кожи и стона суставов — будто черная волна уже готова слизнуть его, а море — радо проглотить. Смех Морского Змея растворяется в ливне, вместо парусов — хлопают исполинские темные крылья, и запрокинув голову, Люк видит совсем другую улыбку — бешеную и безумную. Они все еще падают, но медленно — медленнее, чем несутся к земле ледяные капли. Тело Арракса кружится, как осенний лист, Вхагар мотает шеей, пытаясь в полете урвать еще кусок мертвого врага. А Люк... Люк что есть мочи цепляется за ногу Эймонда и не помнит, как выскочил — вылетел? — из седла. Руки воют от натуги, ладони беспомощно скользят, и только призрачный голос Морского Змея эхом бьется в ушах: держись, держись, держись. "Зачем?" — думает Люк в отчаянии. Арракс мертв. Они все умрут — сожгут друг друга, потому что по-другому Таргариены не могут. И Эймонд — Эймонд хохочет, не обращая внимания на бьющие в лицо ветер с дождем. Ногой, прикрепленной к седлу, почему-то не дрыгает. Потом вдруг наклоняется — сильная рука тащит Люка вверх. Он больше не может, заледеневшие пальцы разжимаются. Люк висит в воздухе, как котенок, которого собрались швырнуть в реку. Подбородок ударяется об грудь с каждым взмахом крыльев Вхагар. Его прошибает холодный пот — холоднее, чем дыхание шторма. "Он сейчас меня сбросит." Люк ненавидит себя за то, что все еще боится. И за то, что не готов умереть со своим драконом. — Моли о пощаде, щенок! — весело кричит Эймонд, как будто это все — большая игра. Как будто они снова дети — только дети из другой жизни, где они играют друг с другом без ножей и деревянных мечей, и не в тени нависшего над ними Железного Трона. — Моли о пощаде, и, может быть, я буду милосерден. Милосерден? Эймонд Таргариен? Люк смотрит в его прищуренный глаз, полыхающий пурпуром. Эймонду весело, но взгляд — твердый и жесткий, как будто и в этой глазнице у него холодный камень — аметист в пару к сапфиру. Земля уже близко, но это неважно. — Я должен был выколоть тебе оба глаза! — выплевывает Люк. Не самые плохие последние слова. Жаль, рядом нет мейстеров, чтобы увековечить их в летописях, или певцов, чтобы включить их в балладу о принце живом и принце без семи мгновений мертвом. Эймонд скалится — пурпурное пламя темнеет от гнева. А потом швыряет Люка поперек седла. Кожа седла мокрая и скользкая, поэтому когда чудовищный толчок сотрясает дракона и его всадников, Люк слетает с него и, перекувыркнувшись через голову, падает во что-то мокрое и вязкое. Размякшая от дождя земля, — говорит он себе. Но ноздри забивает вонь ржавого железа. С чавканьем спрыгивает на землю Эймонд. Люк обшаривает пояс, хлопает ладонями вокруг, но не находит ни меча, ни кинжала. Слепящий дождь с силой лупит по лицу. Вспышка молнии прорезает небо. Потом на лицо падает тень, и Люк пытается встать или отпрянуть, но ничего не получается — падение выбило из него дух. — Время платить по счетам, — голос Эймонда едва слышен за криком ветра — пока он не опускается на колени. Люк понимает это, когда что-то мокрое и слипшееся падает на лицо. Волосы, серебристые таргариенские волосы. Даже в этом чудится злая насмешка судьбы. — Каким еще счетам? — шевелит Люк непослушными губами. — Ты сам сказал, ты получил дракона. Вода больше не хлещет по лицу, и Люк разлепляет мокрые ресницы. Нависшее над ним лицо уже не улыбается — Эймонд так же серьезен, как лорд Веларион, когда обсуждает торговые сделки. — Уж не твоими стараниями, бастард, — говорит он с отвращением. — Ты все еще мне должен. С процентами. Мне стоило бы забрать оба твоих глаза, но раз твоего дракона я уже забрал... — Нет, — говорит Люк мертвым голосом, и что-то внутри снова рвется. — Нет. Он не хочет это слышать. Он не хочет об этом думать. Это больнее, чем удар кинжалом, больнее, чем ожог драконьим пламенем, больнее, чем... — Не теряй связи с реальностью, — Эймонд скалится. — Сойти с ума еще успеешь. Помочь тебе? "Помочь? Сойти с ума?" — думает Люк. "Или не терять..." Ответ приходит сам, когда пальцы Эймонда стискивают его подбородок и заставляют повернуть голову набок. Ему в лицо слепо таращатся мертвые глаза. Обнаженные в последнем оскале клыки Арракса перепачканы кровью — та пошла горлом, когда Вхагар перекусила ему шею. Люк понимает то, что в глубине души уже знал — на чем сейчас лежит. Что упирается ему между лопаток, что — похожее на мокрое плотное полотно — у него под руками, и что так странно хлюпает, пропитывая его одежду. Люк пытается вырваться, отползти, но Эймонд вдруг оказывается у него на животе, ладонь на груди вдавливает его глубже в податливое мягкое месиво. Люк не может сдвинуться с места, не может даже отвернуться. И тогда он кричит. Крик отражается от неподвижного лица Эймонда, будто тот — высеченное из камня изваяние. Он только смотрит, а когда голос Люка срывается — наклоняется к уху и вкрадчиво спрашивает: — Правый или левый? — Хочу, чтобы ты умер, — хрипит Люк. — Самой жуткой смертью! Ты... Жесткие пальцы смыкаются у него под подбородком, и дышать вдруг становится нечем. — Правый или левый? — повторяет Эймонд раздельно. Но Люк даже вдохнуть не может — только хлопать губами, как вытащенная на берег рыба. Перед глазами все плывет. Ему так холодно... Железная хватка исчезает. Люк судорожно глотает воздух — никогда не пробовал ничего слаще. — Ну же, — пальцы Эймонда пробегают по скуле Люка, почти ласково. — Я начинаю терять терпение. Люка тошнит от этой игры. — Моя мать тебя убьет, — обещает он, потому что даже смерть уже не кажется самым паршивым исходом. — Тебя, и твоего брата-узурпатора, и твою сестру... Эймонд бьет его по губам тыльной стороной ладони, прихлопывая окончание угрозы. Рот наполняет соль. Где-то рядом яростно рычит Вхагар. — Хватит, — бормочет Люк. — Хватит. На лице Эймонда не дергается ни мускул. — Правый или левый? — Убей меня уже! — бросает Люк, не зная, чего боится больше — того, что Эймонд послушается, или того, что пропустит его слова мимо ушей. Даже смерть лучше, чем лежать там, где он лежит сейчас, видеть то, что он видит. Но последние глотки жизни сладко трепещут у него на губах — он не хочет умирать: так рано, так глупо, так... Эймонд наклоняется ближе — щекой Люк чувствует его дыхание. — Если бы я хотел тебя убить, — шепчет Эймонд доверительно. — Я бы это уже сделал. Ты что же — полагаешь, я никогда об этом не думал? "Я могу откусить себе язык", — думает Люк безнадежно. "Может, тогда он оставит меня в покое". Эймонд наклоняется еще ближе — к его левому глазу. Когда Люк моргает, ресницы спотыкаются о чужие губы. К горлу подкатывает тошнота. — Не подумай, что моя жизнь клином сошлась на том дне, но знаешь, иногда мне все еще снится, что у меня два глаза. А потом я просыпаюсь, и у меня зудит веко, и чешется шрам. И я думаю обо всех часах, что провожу с мечом, и обо всем, чего добился этими бесконечными тренировками, и о том, чего мог бы добиться — все теми же усилиями, но будь у меня два глаза. Так скажи, ты правда думаешь, что все эти годы, когда ваши чернявые бастардские головки вылезали в замке моего отца, — что все те разы, когда ты смеялся со своими братьями, пил и танцевал в залах, где даже ногам вашим ступать не положено, — что я ни разу не думал о том, что, может быть, рассветные часы для меня стали бы самую малость слаще, если бы ты вдруг, скажем, случайно упал на колья по пути в крепость Мейгора? — Ты сумасшедший, — шепчет Люк одними губами. — Мне это часто говорят, — губы Эймонда так близко к глазу, что ничего не разглядеть, но по голосу ясно — тот улыбается. — Время вышло, бастард. Отвечать ты не хочешь. Ты никогда не умел отвечать за свои поступки. Люк распахивает рот, но слова умирают на языке. Что-то горячее в его глазу — горячее и мокрое. Надавливает на глазное яблоко мягкими круговыми движениями, не давая векам сомкнуться. "Он собирается сожрать мой глаз", — думает Люк с ужасом, но после всего, что сегодня произошло, этот ужас — лишь еще одно звено в цепи невыносимого и неправильного. Язык давит сильнее, теперь — напирая неровными толчками. Люк видит цветные круги, темные и яркие одновременно. Он не чувствует боли, только тошноту — и как стремительно завязывается в морской узел желудок. Изнанка век зудит. Только сильнее — когда кончик языка проскальзывает под нижнее. У Люка кружится голова, будто они снова падают с небес. И когда по виску течет что-то теплое, несколько мгновений он уверен, что это кровь. Когда язык Эймонда оставляет его измученный глаз в покое, Люк почти готов разрыдаться в голос: от облегчения и от омерзения. Но всхлипы выходят рваными и беззвучными. — Правильно. Плачь. Щенкам положено скулить. "Я не буду", — Люк цепляется за эту мысль, как за канат на скачущем по волнам корабле. Но когда Эймонд снова наклоняется к нему — ничего не может с собой поделать. С губ рвется протяжный вой. Не как у щенка, как у собаки, которая знает, что сейчас ее будут забивать камнями. И Эймонд смеется. И Эймонд наклоняется ниже. Когда от голоса остаются только сиплые ошметки, от слез — только высохшие соленые дорожки, а от шторма в небе — только косматые темные тучи, они все в той же позе: Люк распластан на трупе своего дракона, Эймонд — над ним, с застывшим взглядом и застывшей улыбкой. Его нижняя губа влажно блестит. Только теперь Люк начинает чувствовать боль — там, где во время погони его опалил огонь Вхагар, там, где он что-то сломал, или вывихнул, или ушиб. Его бьет озноб, и то жарко, то холодно. Когда Эймонд встает и рывком поднимает Люка на ноги, колени подгибаются, отказываясь держать. Эймонду приходится тащить его к Вхагар за шиворот — по грязной, пропитанной кровью земле. — Шевели ногами! — рявкает Эймонд в бесплодной попытке заставить его оказать хоть какое-то содействие. Кривит губы. — Посмотрим, во сколько тебя оценит твоя мать, когда на одной чаше весов окажется твоя голова. "Ни во сколько", — думает Люк устало. Его тело очень тяжелое, а голова — очень легкая. И он хочет спать. И он хочет проснуться. "Это просто кошмар. Один из тех драконьих снов, что сводили с ума моих предков." Вхагар под ними рычит. Эймонд тянется вперед, и на секунду его подбородок упирается Люку в макушку. Это не драконий сон. Это драконья явь.