Плакса

Горе моё, горе Слёз пролито море Горе моё, горе Знаю, кто виновна Горе моё, горе Ты всегда довольна Горе моё, горе Ты же моё горе DenDerty — Горе (feat. МОЛОДОСТЬ ВНУТРИ)

      Федор Иванович слушал внимательно, поджав губы и нахмурившись. В любой другой день тактично бы сказал: сегодня пятница, еще точнее — вечер пятницы, еще точнее — я ужинаю, но в этот раз так не случилось. Услышав голос Юрия Андреевича Хазина, Прокопенко сразу подумал, что надо бы выслушать. Как оказалось, не зря. Вот и сидел, слушал, глядя то на Лену, которая поглядывала на него с некоторым волнением, то на Игоря, который спокойно себе ел с как всегда подбитым глазом.       Юрий говорил:       — В общем, приспичило ему. Мать пыталась отговорить, но ни в какую. А я и не пытаюсь. Раньше запретил бы, он тогда бы послушался. С характером он, конечно, но меня, когда надо, слушается. Но сейчас… не могу же я сейчас с ним говорить в таком тоне? Вдруг опять начнется вот это?       Прокопенко подумал, что Юрий Андреевич боится не «вот этого вот», потому что, очевидно, «вот это вот» с простой ссоры случиться не могло. Вероятно, теперь Юрий Андреевич просто боялся ранить своего сына. Ну после такого-то… кто б не боялся?       — Что ж, ясно… Очень сочувствую, — искренне сказал Прокопенко. — В переводе в Питер ничего плохого не вижу. Что его, убьют по-вашему?       — Нет, конечно… Но после такого, переезжать куда-то… Как был сам себе на уме, так и остался.       — Не беспокойтесь, я присмотрю за ним, — пообещал Прокопенко.       — Спасибо. Вы не думайте, он нормальный, даже никаких суицидальных наклонностей не появилось! Психиатр очень хвалил.       Губы у Федора Ивановича скривились. Бедный мальчик! Двадцать шесть, а его психиатр хвалит за то, что он так и не решился покончить с собой. Видел Бог, многие бы на его месте все-таки решились… Спросить бы, насколько Юрий считает хорошим решением оставлять своего сына служить в органах. Ему бы, может, ну… в юристы, например, пойти? Поспокойнее чтобы. Но уточнять не решился.       — Понял. Думаю, сработаемся.       — Спасибо. В долгу не останусь, знаете.       — Успокойтесь, — попросил Федор Иванович. — Не за себя ж просите… Да, до скорого.       Сбросив вызов, Федор Иванович устало потер виски.       — Федь… Что-то случилось? — неуверенно спросила Лена.       — Все хорошо, про перевод нового сотрудника речь была. Просто не от кого попало, от московского генерала, некрасиво было бы просить перезвонить.       — О переводе кого-то, за кем надо «присматривать»? — усмехнулся Игорь.       — А ты ешь и не подслушивай, — шутливо пригрозил ему Федор Иванович, усмехнувшись, про себя думая, что, может, Игоря тому и всунуть… Ну а что, Игорь в самом деле присмотрит, в обиду не даст. Если, конечно, там есть что давать в обиду. Судя по выложенной для Прокопенко биографии, пацан там сам кого в обиду даст…       — А что ж так перевестись решились? Хорошо ж жили в Москве, а?       Петя нахмурился и сразу по доброму взгляду, располагающей улыбке понял: все о нем знают. И о том, как он «хорошо» жил. Вообще-то, Петя считал, что в самом деле хорошо, а если кому-то не нравилось, пусть не смотрят, но случилось, что случилось. Он потер нос. Оставалось верить, что тут не весь участок наслышан о его чудесной жизни.       — С начала решил начать. С отцом не заладилось, — сказал он до того неловко, что сам себе не поверил бы. Добавил, будто выплюнул: — с партнером не срослось вот тоже.       — Мг… Ну ясно, с начала это всегда хорошо, раз жизнь не задалась.       «Задалась», — нахмурился Петя. Все у него так задалось, что в итоге превратилось в ночной кошмар. Он снова потер нос. Странно, он уже давно не чесался, даже каплями уже не пользовался, а нос все еще чешется. Петя до сих пор не заметил, что всегда его трогал, когда нервничал. Но вот этот мужик перед ним — наверное, он это уже знает. Пете неловко.       — В целом, по работе все сносно у вас…       — Очень сносно, — подчеркнул Петя. Он вообще-то там хорошую должность занимал, а жил вообще роскошно. А теперь что? Петя с грустью подумал о скромной, по его меркам, своей нынешней квартирке.       — Ну раз так, то завтра можете приступать. Вы познакомились уже с кем?       Петя стоял — весь неловкий до того, что аж смешно. Ни с кем он еще не познакомился и ощущал по этому поводу себя как школьник в свое первое сентября в новом классе. Знакомиться со всеми было легко раньше. Когда ты нанюханный и богатенький, ты всем нравишься, а теперь… Теперь Петя все еще красивый, крутой и смелый, а еще — шуганый, что пиздец. Тени своей уже не боится, и вообще он уже молодец. Но просто…       — Что, неужели ни с кем? Ну ладно, раззнакомитесь, тут ребята у нас хорошие.       — Да понял. Я пойду.       — Иди.       Петя, засунув руки в карманы пальто, быстро вышел, хмурясь. Думать ему о завтрашнем дне не хотелось. Припрется, как неловкий мальчишка, схватится за первое, что дадут, и будет сидеть глазами хлопать, пытаясь вспомнить, как это — знакомиться, когда ты ничего из себя больше не представляешь.       Петя быстро шмыгнул за дверь во двор и об кого-то смачно стукнулся лбом. Отшатнулся, выругался, потер лоб — это что тут за фонари такие, что Петя им в подмышку дышит? Вскинул голову, посмотрел на нечто, похожее на бомжа, только что вылезшего из драки, буркнул «смотри, куда прешься» и поспешил уйти. Игорь же, растерянный, посмотрел вслед парню с обманчиво красивым лицом и по-детски широко раскрытыми тёмными глазами и, хмыкнув, зашел в здание. Водятся же тут всякие нарики…       Петя закрыл дверь на ключ, проверил, сделал шаг вперед. Нахмурился, вернулся и снова проверил, закрыл ли он квартиру. Кивнул. Надо на видео еще заснять… Петя тряхнул головой. Нет, не настолько же он плох, в самом деле. Скинул обувь, повесил пальто и прошел в гостиную. Грохнулся на диван, вытянув ноги, и, по своей уже успевший стать традиции, решил посвятить час времени тому, чтобы, не моргая, смотреть в одну точку.       Как было бы хорошо, если бы он захотел начать новую жизнь только потому, что с отцом не задалось, с партнером поссорился. Как бы легко, наверное, было бы, если бы он в самом деле захотел завязать с наркотиками просто потому, что поссорился с отцом…       Все же было намного хуже.       Пете вообще казалось, будто бы все его из города гнало. Все было не так, все шло не так. На работе был с утра до ночи, а толку — ноль, только уставал адски. С отцом что ни день, то ссора на повышенных тонах. Петя еще тогда подумал: «надо бы уехать отсюда нахер». А потом сразу: но куда? А главное — зачем? В Москве работа, бизнес, какой-никакой, но отец. Зачем ему уезжать? Мысль была такой чужой, такой странной, будто бы ее ему кто-то на ухо прошептал.       Потом как-то не заладилось с поставками, Петя думал, что его прям так и грохнут, потом Илью что-то вспомнил этого… Илья… При чем тут вообще Илья? Илья сидит, ну и пусть себе сидит. Петя по этому поводу в свое время уже настрадался, нечего мозги себе было этим сейчас забивать. Но в целом Петя жил хорошую жизнь. Это только со стороны могло показаться, как у него все плохо, как ему нужна помощь, но сам-то Петя знал: у него все прекрасно. Кроме того, что все будто толкало его оттуда, но Петя не понимал, что за иррациональное желание уехать? Лучше, чем в Москве ему не будет, Петя это знал, и знание это было априорным.       А потом… Случилось, что случилось.       Он просто проснулся и как-то сразу понял, что все, нахрен, не так. Хазин просто в очередной раз объебался и собирался повеселиться, но, очнувшись в больничной палате, он сразу понял: совсем все, нахрен, не так. Может, у него был передоз? Передоз плохо… Умирать Петя пока не собирался. Потом узналось, что, к сожалению, никакого передоза у него и в помине не было.       Все было еще хуже. Лучше бы он — как решил сам Петя — умер.       Пришел врач, спросил о самочувствии, потом сказал, что нужно на осмотр. Петя пожал плечами. Сил говорить не было. Он ничего не понимал, но догадывался, что объебался так хорошо, что чудом не умер. Тогда Петя жалел, что не мог ничего вспомнить. Это еще до того, как он понял, что осмотр предполагал лечь и раздвинуть ноги. Вот тогда-то он и понял: что-то совсем, блять, не так. Но ему все еще было слишком плохо, так что он просто пялился в потолок и нюхал невкусный воздух. Да, — подумал Петя, — воздух совсем невкусный. И еще, — думал Петя, — я либо все еще объебанный, либо под успокоительными. Он решил, что все и сразу. И поэтому Хазин решил думать, что, на самом деле, ему очень хорошо. Так хорошо, что плохо. Это его любимое состояние.       Только под вечер он пришел в себя настолько, что врач соизволил с ним поговорить.       — Так, кхм… Что помните?       Хазин медленно моргнул, пялясь на врача.       — Не знаю… А что должен? Вы ведь и так видели, что объебанный, наверное. Зачем спрашиваете?       — Совсем ничего?       — Я… — Петя смолк. Что-то помнил. Но воспоминания были такими непривычными, такими болезненными, что он подумал, что ему снился кошмар, а он, еще не отошедший, путает сон и реальность. — Не знаю. Полагаю, было не так весело, как обычно. Как я здесь оказался? Меня что, избили? А их повязали?       Петя говорил таким будничным голосом, что врачу это вроде нравилось, а вроде и нет. Мужчине казалось, что существо на койке — это омега. Так написано в мед карте. И между ног тоже это написано. Но все-таки это было чем угодно, но не омегой. И не альфой. И не человеком. Поэтому Максим Викторович не любил наркоманов. Ему на них смотреть и горько, и противно. Вот, человека избили и изнасиловали всеми возможными предметами, а он ничего не помнит, а главное — ему не интересно.       — Ну, про судьбу этих людей сказать ничего не могу, полагаю, помимо скорой была вызвана полиция, конечно же. В общем, после осмотра были сделаны выводы скорее об изнасиловании, которые сопровождались либо борьбой, либо сопутствующими избиениями. Это знать можете только вы.       Петя медленно моргнул. Еще раз. Ну, нет. Это не про него.       — Вы, наверное, что-то перепутали.       — Я же держу вашу карту. Вот, держите, можете сами прочесть.       Петя неловко взял её и принялся читать, пробежал по строкам, не веря, что это в самом деле про него. Тело не так уж и болело, ну так, ныло немного. Потом дошло: он на обезболе. Вот ему и кажется, что он еще немного объебанный.       Он снова прочитал все написанное, качая головой. Бред какой-то, честное слово. Его уверяли, что у него нашелся целый букет всего: вот вам и разрывы мышц, и слизистой, и суставы вывихнутые, надрывы и разрывы, и кровоизлияние целое, и…       Петя поднял взгляд на врача и уточнил:       — Я что теперь типа… бесплодный?       Не то чтобы его это волновало. Ему было насрать. А вот на что не насрать, так это на ужас от того, что с ним делали, чтобы дойти до такого.       — Что? Ох, нет, все обошлось… Хотя, еще чуть-чуть, и кто знает.       Петя нехотя уточнил:       — А что… так правда членом можно?       — Боюсь, это происходило не членом.       Петя отрешенно кивнул.       — Инфекций… нет никаких?       — Нет, — мужчина посмотрел на Петю с внезапным сочувствием. Хазин казался отрешенным, сбитым с толку, будто бы сам факт того, что ему могло быть больно казался Пете безумием.       — Ладно, не спидозный и то хорошо. Спасибо. Мне тут долго еще?       — А вы как думаете?       — Тут нет фотки, чтобы я смог оценить масштабы.       — Фотографии были бы ни к чему. Пару дней еще как минимум, дальше посмотрим на темп восстановления. Сами понимаете, вопрос… деликатный.       «Да уж, — подумал Петя, — куда уж деликатнее».       Он кивнул и отложил бумаги на стол. И уставился в потолок. С того дня, наверное, он и полюбил так проводить свое время: пялясь в потолок. Просто залипал и не мог взгляда сдвинуть, и мозг таким неповоротливым казался, ни о чем думать не мог. Тогда он решил, что это его похуизм к тому, что с ним сделали. Но никакого похуизма не было в помине.       Обрывки воспоминаний варились в его голове уже на следующее утро. Теперь Петя, как диафильм, смотрел их. Как за волосы тянули, по ребрам били, душили. Как насиловали… Будто бы четверо. Может даже больше. Но не меньше. И да, членом дело не закончилось. А Петя лежал и не знал даже, что чувствовал. Наркотики так сильно отбили ему эмоции, что теперь, не объебанный и с таким ужасом в своей голове, он даже не знал, что чувствовал. Эмоций было так много, что он задыхался ими, но ни одной он не мог понять. Страх? Ужас? Боль? Паника? Унижение? Ненависть? Что? Он не знал. Он только понимал, что то, что с ним произошло очень сильно ему аукнется.       И, лежа в постели, он решил, что будет думать о том, как встанет на ноги и по связям каждому такие сроки впаяет, что те до смерти его помнить будут. На ненависти Петя думал, что и выживет. Но помимо ненависти была и простая тупая физическая боль. Он даже не мог встать без боли, даже садился он сквозь слезы, которые героически глотал, а потом смеялся странно: герой хуев.       Потом пришла мама — она со вчерашнего дня под палатой сидела, но ее не пускали, все дружно решили, что Петя, не проявляя эмоции к ситуации, не в адеквате. А Петя не был в неадеквате. Он был в ахуе. Мама очень сильно волновалась, зашла скромно, с опухшим лицом, и Петя подумал: ну, честное слово, даже я не плакал. Потом осекся. Если воспоминания ему не врали, то плакал. Истерически. Просил. Умолял. И все это в слезах и соплях. Ему хотелось брезгливо отвернуться от этих воспоминаний, но, как выяснилось, от самого себя отвернуться нельзя.       Мама испуганно возле него ворковала, гладила по волосам, а Петя ее утешал: не мог не утешить. Мама его любила, и она не виновата, что сын у нее — долбаеб.       — Да ладно, мам, — сказал Петя. — Все хорошо. Я не помню почти ничего.       — Это тебе так кажется. Петь, это же очень серьезно… Ты к врачу потом должен пойти…       — Да я уже вроде… — рассеяно сказал Петя, оглядывая стены палаты. Как оказалось снятой его отцом в какой-то ебейшей клинике.       — Я про психотерапевта, Петь. Тебе потом… сложно будет.       — Мне не бывает сложно, мам.       — Дай бог… — прошептала она. — Петь, это неправильно совсем. Ладно… ладно, ты там один все это делал… Даже аварии эти, ладно. Не ладно, конечно, но я могла смириться. Но это…       И смолкла. Петя неуверенно положил свою руку на ее и улыбнулся. Он считал, что самого худшего не произошло. Он не залетел, а это главное. Но мама это за утешение бы не приняла, так что он смолчал.       А потом был отец. Петя чуть не подавился воздухом. Отец! Он бы никогда сам не пришел, ей-богу заставили… Мама, наверное, заставила. Хотя и не похоже на него, даже если бы и мама прислала… Юрий посмотрел на него мрачным, строгим взглядом, и Петя будто бы даже испугался чего-то. Он отца давно уже не боялся, но в таком своем состоянии… Когда и встать сложно, когда ночью вместо снов снятся эти странные обрывки… Тут и на стену залезть можно. Но Петя тряхнул головой и только показательно насупился, готовясь к любым обвинениям и крикам.       Но Юрий Андреевич молча прошел вперед, сел на стул и посмотрел на Петю. И спросил:       — Как ты?       Петя медленно, растерянно моргнул. Отец не спрашивал «как ты?» со времен, как ему исполнилось пять. Петя не уверен, что до этого он это спрашивал, просто он не помнил себя до пяти лет.       — Нормально… Сидеть только больно… И ходить не очень…       Лицо Юрия исказилось, но не в злобе, а в неясном сожалении. Петя едва глаза не закатил. Сейчас еще выяснится, что несчастный его отец все это время винил себя за судьбу сыночка. Ага, как же, Петя тогда совсем головой ебнется.       — Петр, это уже ни в какие ворота.       — Ты и про аварию так же говорил.       — Да, но это!..       И замолк. Петя удивленно на него посмотрел. В груди что-то кольнуло, то ли приятное, то ли неприятное: отец не волновался за других людей, и за огласку, а вот за Петю сейчас — волновался. Петя до конца думал, что ему показалось.       — Петр, это уже совсем не смешно. Это будет иметь последствия, с которыми и деньгами не разберешься.       — Да нормально я, честно.       Юрий посмотрел на него с искренним сожалением, покачав головой.       — Не знаю, как ты там, но надо же что-то делать с этим…       — Что-то надо… Что-то сделаю… — сказал он тихо. — А как… как вообще все было, ты не знаешь? Я только пока вспомнил, как в квартиру ворвалась полиция…       Юрий Андреевич не ответил. Только сильнее нахмурился. Было ясно: отец сам как-то узнал, как-то выследил. Как-то спас…       — И всех словили?       — Всех, — ответил он кратко, грубо, и Петя с удовлетворением понял: им пизда.       — Надо бы мне их навестить.       — Не надо.       — Почему это?       Отец внезапно смягчился:       — Петь, правда… не надо тебе.       Петя нахмурился и только сказал:       — Посмотрим. Со мной все в порядке, правда.       Когда он это говорил, то свято в это верил. Ведь он плохо все помнил, и вообще, это всего лишь воспоминая, теперь у него все хорошо и все снова прекрасно. Теперь все как обычно. Так он думал в тот день, искренне уверенный, что все эти речи про «последствия» — просто слова. Петя не такой. Петя другой. Он очень сильный и вообще — молодец. По крайней мере он в этом искренне был уверен.       А потом все-таки начался ад.       Начался еще до выписки. Кошмары стали ярче и страшнее. В конце концов, Петя, очнувшись после очередного кошмара, заснуть так и не смог, просто боялся, что если заснет, то снова встретится с этим ужасом лицом к лицу. Последний осмотр он согласился провести только под успокоительными. По-другому сама идея этого приводила его в ужас. И даже после его трясло. «Бедра еще болят», — думал он краем сознания, потирая дрожащие руки.       После выписки, выйдя в зал больницы, он понял: это ночной кошмар. Он так и не проснулся. Стоять одному в холле, где туда-сюда шныряли люди уже было не по себе. Он смотрел на людей, идущих мимо, и в каждом видел врага и насильника. Ожидал, что если выйдет на улицу, то его тут же кто-то схватит и что-то ему сделает.       Он так и не смог заставить себя выйти. И, униженный, он позвонил отцу. Тот грубо пробасил:       — У меня нет времени. Попрошу помощни…       — Нет! Не надо никаких помощников. Я тогда сам.       Юрий тяжело выдохнул, помолчал немного и сказал:       — Жди.       И Петя ждал. Не мог не ждать. Сидел, парализованный ужасом, и смотрел на мимо ходящих людей. И все вызывали в нем ужас, все до одного, но он свято верил, что тут, в больнице, с ним никто ничего не сделает. «И все-таки, — думал краем сознания Петя, — мне все еще больно сидеть». Эта боль, ноющая и тупая, казалась неудачным напоминанием, неясной шуткой. Но ведь она должна была пройти. Врач еще назначил какие-то там таблетки, но в целом — он здоров.       В машине Юрий Андреевич спросил:       — Ну и что там тебе нового написали?       Петя только молча протянул ему бумаги. Юрий Хазин просмотрел их краем глаза и тяжело выдохнул.       — Влип же ты… Как чувствуешь себя хоть?       — Нормально… Садиться все еще больно. И вставать.       — Хм… Говорил врачу?       — Ага. Сказал, что скоро пройдет.       — Значит, скоро пройдет. Еще дома немного посидишь, значит, пока боль не пройдет… Почему ты не смог сам уехать?       — Не знаю, — соврал Петя.       — Ладно, — кратко кинул Юрий. — Как приедешь — не смей обдалбываться.       Петя не ответил. Ведь он прекрасно знал, что первым делом обдолбается, чтобы забыть этот кошмар. Но перед тем, как обдолбаться, пришлось снова опозориться. Выходя из машины, Петя замер: квартира. Надо зайти. Подъезд… лифт… люди… Вдруг там кто-то будет? Ехать с ним? Вдруг… что-то случится? Он побледнел.       — Ну, чего встал?       — Я… — Петя посмотрел на своего отца непривычно умоляющими, напуганными глазами, такими, что у Юрия и мысли не промелькнуло, что он мог прикидываться. На самом деле, это и вызывало в нем искреннее сочувствие. Петр всегда был хабалистым, наглым, сильным. Никогда не показывал страха, даже если боялся. А тут… тут все совсем плохо. — Проведешь меня?       Юрий Андреевич только кивнул. Кивнул очень осознанно, потому что понял — Петьке пиздец. Только он еще не осознавал этого масштаба. Он провел Петю до самой квартиры, посмотрел, как тот открывал дверь, про себя думая: мать оказалась права. Надо Пете врача искать, пока тот совсем не ебнулся. Петя пробубнил что-то похожее на «спасибо» и ушел. Юрий покачал головой.       Хазин спешно скинул обувь и прошел в спальную, думая, что сейчас обдолбается, но он так и застыл с пакетом в руках. Мысль употребить вызвала в нем такой же ужас, как и вид незнакомого ему альфы. Дрожащими руками он отложил пакет обратно и полез в свою сумку за выписанным обезболивающим. Он выпил сразу две и присел на край кровати. Боль вскоре спала. Петя рассеянно посмотрел на открытую тумбочку.       Употреблять он больше не мог. Так же, как и выходить на улицу.       Все превращалось в сущий кошмар. Он не мог спать, не мог выйти на улицу за продуктами, ограничиваясь доставкой и галочкой «оставить у двери». Во избежание ломки ему приходилось употреблять, но не в слишком больших дозах, а приход всегда начинался и заканчивался истерикой.       Петя чувствовал, как сходит с ума. Он боялся внешнего мира, боялся себя, боялся всего.       И мне все еще больно садиться, — думал Петя, лежа на кровати, дрожа от проходившей истерики.       Никогда он еще не был таким слабым, таким униженным. Таким несчастным. Эти кошмары, и эти образы, и эти воспоминания… он не мог больше об этом думать, но они врывались в голову сами собой, мучили его, истязали. Петя так часто плакал, так часто кричал, что перестал ощущать себя нормально, когда не находился в истерике. И все-таки… почему так больно садиться?..       Пете казалось, что так он сдохнет. Вот тут, от голода, или сойдет с ума.       Но в таком состоянии его нашел Юрий Андреевич, подметив, что сейчас Петя был похож на наркомана больше, чем когда-либо, но он был уверен: Петя не вмазанный. Петя ебнулся. Хорошо, что жену не пустил, вид Пети, похудевшего, с такими острыми скулами, красным опухшим лицом, всклоченными волосами даже его почему-то ранил. Это не обдолбанный Петя, к которому он привык — в хлам охуевший. Это напуганный зверек.       Так и оказался Петя в психиатрической лечебнице, и был даже рад. Устроил его отец, так что относились к нему по-царски, холили и лелеяли. Кормили, одевали, даже мыться помогали — сам с этим Петя уже не справлялся, а главное был очаровательный врач, который все с ним обсуждал, рассказывал, и Петя верил, что выберется от этого ада. А еще он узнал, что все его боли с тем, чтобы сесть, имеют сугубо психосоматическую причину. Телом он здоров.       И все-таки Петя верил, что жить станет лучше. Он больше не рыдал каждый день, не хотел разбить лицо об умывальник или порезать себя лезвием на шелковые ленты. Он больше не боялся себя и своей тени. Он даже мог выйти на улицу!       Наверное, обезумевший от счастья, что он все еще жив и не сходит с ума, он заявил своему отцу после выписки:       — Я хочу слезть с наркоты.       Юрий только кивнул и с этим помог. И еще несколько месяцец Петя провел в реабилитационном центре. Еще три месяца пытался учиться заново жить. Но Петей он больше не был, все еще шутил, грубил, слал на хуй, вел себя как мудак, но больше это не был Петя. Потому что Петя глубоко внутри боялся. Боялся снова соскочить, затянуться, застрять в лифте с альфой, проводить с ними много времени. Мир казался теперь очень опасным местом.       Еще через два месяца Петя все-таки сказал себе: я уезжаю в Питер.       И повторил: я уезжаю в Питер, пап.       Юрий его отпускать теперь боялся. Петя только человеком вроде стал, или, во всяком случае, стал похож… Как его отпускать? Тем более то, через что он прошел… Юрий об этом не говорил, но он все еще сочувствовал своему сыну. Да, он идиот, и вообще он его заебал, но даже он такого не заслужил. Юрий любил своего сына, просто делал это так, как умел.       Он сказал:       — Я не знаю, Петь… Ты только на ноги встал.       — Я хочу уехать, — повторил Петя без всяких аргументов, и это означало только одно: он уедет.       Юрий не смог с ним бороться. Поэтому не стал останавливать. Только попросил, чтобы там за ним присмотрели. Нашел ему подходящее место, объяснил все вкратце. Федор Иванович покачал головой, сказал «бедный мальчик» и пообещал присмотреть. В конце концов, Юрий просто боялся, что его сынишка снова вмажется. И его снова изнасилуют. Такого он не переживет.       Петя качнул головой, пытаясь расфокусировать взгляд. Моргнул. Отошел вроде. Тряхнул головой. Осмотрел свою квартиру и выдохнул. Как он и ожидал, Питер не спас его от всех монстров. Петя думал, что, сбежав из города, он сбежит от проблем. Конечно он ошибся, и думал теперь, что через годик надо бы вернуться… Если все-таки Питер не решит излечить его от этих ужасов.       Петя улыбнулся.       — По крайней мере… — сказал он в пустоту, — садиться мне больше не больно.              Во всяком случае, не всегда. Боль возвращалась при сильной панике, ужасе, страхе, но в целом, в остальное время, редко о себе напоминала. Так что Петя жил дальше так, как мог. Жил в мире, который самим своим существованием напоминал пощёчину: хлесткую, унизительную. Но Петя собирался жить вопреки этому, просто потому, что с унижением он был крайней хорошо знаком уже лет пять.       В конце концов, не просто так его психиатр хвалил, правда же?..