Измерения

             — Мне сказали, ты был невыносим в этот месяц, — вздохнул Киссель, вытягиваясь в своем кресле. Как же приятно было вернуться в Киев!       — Ну накажи меня за это, — посмеялся Лайк, будто это действительно была шутка, а не отчаянная потребность. Если и не знать об этом, никогда и не догадаешься. Но Киссель знал. ///       — Стой спокойно, — по лопаткам прошлась рука, сжала шею, фиксируя тело на одном месте.       Сердце радостно затрепетало, когда первый узел лег на тело, фиксируя его в горизонтальном положении. Несколько узлов на руки, ещё несколько — на тело. Так, чтоб дышалось сложнее, так, как надо.       Лайк ждал первого удара с придыханием, до темноты в глазах от желания и сбитым дыханием — слишком сильно ему хотелось и слишком долго ему этого не давали. Слишком зудело тело, слишком не сиделось на месте, слишком давило что-то изнутри, не давая успокоиться и смирно ждать своего… наказания? Благословения? Кто же разберет… Если бы не веревки, кто знает, что Лайк мог бы натворить.       В Виктории уже не обращают на это внимания — страннее видеть собранного Лайка, чем распаленного; только вот жар внутри не был вызван вечнопылающей бездушевной Тьмой. Этот жар появлялся из пустяка — из тлеющего где-то в глубинах сознания контроля, который начинал дымиться все пуще с каждым шотом, с каждой сигаретой, и непонятно было — пар изо рта это результат сгорающей в легких смолы или результат сгорающего Лайка.       Глаза блестели больше, чем обычно, снисходительность каким-то чудом сливалась с безбашенностью, а эта смесь — со сводящим каждую клеточку тела напряжением.       Лайк был невыносим. В принципе. Но в эти дни чуть больше, чем обычно, чуть больше, чем абсолютно.       Во всей этой ситуации даже не было понятно кого жалеть. То ли Темных, у которых начальник сошел с ума, то ли Светлых, начальник которых был в отъезде месяц и поэтому не мог угомонить Темнейшего.       За этот месяц дома не сидел либо самоубийца, либо конченый придурок, потому что попадаться в такое время на нарушении Договора (Как Темному, так и Светлому) было просто опасно. Не потому что Договор нарушать опасно, а потому что Лайк в таком состоянии ужаснее любого Трибунала.       Был один такой в этот жаркий май, который попытался провернуть кое-что. Его потом оба Дозора стоя поминали. Хотя тот был жив.       Потому что если по чьей-либо прихоти оставить человека без удовлетворения потребности… будьте готовы к локальной катастрофе.       Чужая рука сжала ягодицу, провела тёплой ладонью.       — Пощупать себя я дам тебе в любое другое время, а сейчас, будь добр, выпори меня как одну из своих француженок, — нетерпеливо, практически зло фыркнул Лайк, выкручивая пальцы. Ему надо было хоть что-то, чтобы дождаться, хоть что-то, чтобы заземлиться.       — Успеется, — Киссель несильно шлепнул дернувшегося Лайка по заднице. — А теперь молчи. Я конечно тоже безумно долго этого хотел, но если ты продолжишь, думаю, ты потом сидеть не сможешь, — удовлетворенно хмыкнул Пресветлый. Открывающийся вид его очень и веселил, и возбуждал.       Лайк облизнул губы, задерживая дыхание. Возможно, был бы он помладше и посветлее, ему было бы стыдно за собственное удовольствие, которое протекло сквозь тело, заставляя мелко дрожать от одних лишь слов, от одного лишь тона, от чужой власти, которой он подчинялся добровольно.       Но он не был подростком, он не был эмоционально нестабильным взрослым, он не был Светлым. А поэтому собственное удовольствие не было стыдливым, оно было правильным, выражающееся через пересохшие губы, бешено стучащее сердце и сводившие в сладостном напряжении-расслаблении мышцы.       Он держал себя в узде слишком долго и правда считал, что заслуживает награды за это. Немного внимания, боли и чужой Силы, от одного наличия которой в чужом взгляде сворачивался узел в животе и хотелось рухнуть на колени.       Это возбуждало куда сильнее, чем обычный секс, это возбуждало куда сильнее, чем сморщенное лицо брата после очередного проигрыша, это возбуждало до такой степени, что Лайк чувствовал себя подростком в пубертате.       Потому что Тавискарона нельзя было подчинить Силой. Нельзя было подчинить магией. Он подчинялся только тогда, когда сам хотел и только если хотел. И разве это не волнительно — находить человека, который может сделать так, чтобы ты захотел подчиниться? Может сделать это одним взглядом, ласковым жестом или голосом? Лайк знает ответ. Поэтому и лежит сейчас голый перед братом.       — Так дело не пойдёт, — задумчиво сказал Киссель, проводя ещё раз по напряжённой спине.       — Накажи меня за это, Боже, — ляпнул Лайк, даже не думая — сознание заглушало лишь одна единственная мысль: «Когда мне уже дадут то, за чем я сюда пришел?».       Было в этом что-то особенно возбуждающее: требовать в зависимом состоянии, провоцировать, проверять на прочность. Считалось, что Саб должен быть послушен, но какой же в этом кайф?       Разве не лучше, когда ты затыкаешь его, когда в состоянии сделать его послушным. Не на уровне физическом — скукота — а на психологическом. Видеть, как раскрывается потихоньку душа, как становится видно самые потаенные секреты и мысли, как в твоей власти оказывается не только физическое тело, но и тело духовное — то, что делает человека собой, то, из-за чего человек является вершиной эволюции — душа. Держать в руках чужую душу, вывернутую наружу, и знать: это одному тебе.       И абсолютно с другой стороны — возбуждение от открывания того, чего нельзя открывать, от обнажения куда глубже, чем того требует обычный секс, от отдачи всего себя — своих мыслей, своей души.       Только вот чувствовать это все было легче, чем пытаться выразить это словами — чувства в принципе грань тонкая, а то, что скрывается в подсознании, такие тайные и сокровенные желания, вообще не поддаются рукам или языку, они протекают сквозь, холодя душу тем, чего раньше ты не испытывал, и утекают обратно, не даваясь, крутясь, будто говоря: «это не в твоей власти».       Лайку хотелось много всего, кажется, его мозг был даже не в состоянии обработать все желания, поэтому он, как настоящий руководитель, свалил это на другого участника процесса — на Кисселя. Тот был не против, брал больше, чем того требовала ситуация, но никогда не переходил черту.        Член болезненно ныл, спина — чесалась, немного холодела от отсутствия на ней чего-нибудь тяжелого и обжигающего. А жжение в мозгу и узел в груди мешали думать, даже слова изо рта текли как-то бессвязно, просто для того, чтоб хоть что-то сказать, почувствовать, что ты ещё здесь.       Лайк запоздало понял, что, наверное, сказал лишнего — он имеет право требовательно просить, просяще требовать, но никогда не просто требовать. И это очень тонкая грань, которую можно было так легко перейти.       Лайк не хотел её переходить не потому что боялся остаться без удовольствия, а потому что обостренные чувства, которым он не в силах был противиться во время сессий, шептали ему, что это неправильно. Они шептали так громко, что непрошенный стыд захватывал его. Это было… противным чувством. Хотелось стереть его с себя, скрести, счесать, лишь бы не чувствовать себя виноватым за, казалось бы, такую мелочь.       Но сессии построены на мелочах. Просто в уязвимом состоянии у тебя нет возможности им сопротивляться.       Он опустил голову, закрываясь волосами, сказал, переступая через себя, стараясь сохранить свой образ, но все равно выдавливая как-то виновато:       — Это было слишком грубо, да… я просто…       Лайк невольно вздрогнул, когда шаги раздались близко, и Киссель присел перед его лицом. Ласковые, но требовательные и сильные руки потянули его за подбородок — так, как надо, утверждая и показывая, кто тут главный. Они могли успокоить, могли заставить разволноваться лишь пуще. Лайк не понимал, что из этого делать, поэтому послушно ждал указаний.       Темный на одних лишь инстинктах замолчал, большими глазами вцепился в лицо напротив. Дыхание участилось. За то время, пока они не проводили полноценные сессии, у него началась настоящая ломка. По эмоциям, по подчинению, по такому Кисселю. От которого за версту несло силой и надёжностью. И теперь от малейшего действия, взгляда, слова его крутило. Зато как это было хорошо.       — Будет лучше, если сейчас ты помолчишь. Не для того, чтобы быть хорошим, а потому что, я надеюсь, ты хочешь, чтобы было хорошо и мне. Ты ведь хочешь? — спокойно, непринужденно. Будто сейчас они обсуждали рабочие вопросы, а не…       — Да… — выдохнул Лайк, уже немного уплывая.        Кисе не требовалось много, чтобы задать настроение или ввести его в нужное состояние: то ли он делал это слишком профессионально, то ли Лайк был очень отзывчивым. Но исключительно к Кисселю. Другие доминанты так с ним справиться не могли. Такое под силу было только одному на свете Дому.       — Не так.       Киссель не выглядел раздосадованным или напряжённым из-за того, что Лайк нарушил первый же приказ. Лайку не нужно было воздействие через вину, чтобы быть настоящим Сабом — он был им всегда, становился каждый раз полностью, как только того хотел Киссель. Лайк никогда не был по-настоящему дерзок, непослушен или пьян, чтобы его было за что наказывать. Его надо было только направлять.       Они взрослые, они оба тут из-за обоюдного желания, им не нужны были детские игры во власть. Им не нужна была динамика наказания за невыполнение простейшего задания. Им не нужен был тот бред, что многие называют «настоящим БДСМ». Одному нужно было полное подчинение, на которое он шёл добровольно, а второму — удовольствие первого. Исключительно по правилам БДР.       А потому если Лайк начинал переходить черту, Киссель просто останавливался. Прекращал сессию и всё. Это могло бы быть наказанием для Лайка, который, видимо, забывал периодически, зачем приходил и чего просил, но никогда им не было, потому что он никогда не забывал по-настоящему. Просто это значило, что Лайк не был в состоянии на сессию в психологическом плане — что-то произошло или просто нет настроения. Это нормально, и Киссель никогда не считал нужным наказывать за то, над чем человек не властен.       Так и получалось, что наказание у них было только в качестве ролевых игр, никогда не в качестве настоящего.       Лайк мог вести себя неподобающе, чересчур дерзко, но не потому что не хотел сессии. А потому что это его природа. И куда больше его возбуждало, когда Киссель мог угомонить эту часть его природы одними словами, без примитивных наказаний. А Киссель мог. И Лайк плыл, растворялся, расслаблялся, потому что нет ничего прекрасней, когда чужая власть простреливает тебе всё тело током, заставляя сердце биться чаще, когда ты находишь кого-то, кто сильнее тебя, кого-то, кому ты можешь наконец отдать себя, потому что знаешь: этот — сможет.       Сейчас его спина была напряжена, голова опущена. И Киссель не собирался останавливаться.       — Да, вот так, — мягче сказал Пресветлый, когда Лайк исправился и просто кивнул. — Хороший мальчик, — Лайк рвано выдохнул. Да, он был хорошим. Более того — он был самым лучшим, он же Тёмный. Но одно дело был хорошим для себя, и другое дело — для других. Для Кисселя. — Стоп-слова в силе. Используй их, если что.       Лайк тихо угукнул, хотя это от него совершенно не требовалось.       — Ты волен использовать их когда захочешь, но других слов я слышать не желаю. Рычать, скулить, кричать ты можешь сколько хочешь, — рука прошлась по шее, вторая завела волосы за ухо. — Посмотри на меня, — Тёмные глаза, кажется, немного потеряли свой свет осознанности. Лайк уплывал, но делал это недостаточно сильно, как обычно. — Ты напряжен.       Это констатация факта. Лайк моргнул, не совсем понимая, что от него хотят. Пальцы невесомо пробежались по плечу, погладили по шее.       — Это то, что я имел в виду, говоря «это не пойдёт», — объяснил Киссель, спокойно глядя в чужие глаза. — Попытайся расслабиться, я не хочу, чтобы тебе было больно, — Опасный азарт мелькнул в тёмных глазах, но Киссель пресек его опасно-мягко: — Не смей, Лакки. — Лайк прикусил губу, посмотрел исподлобья. Сердце затрепетало. — Обещаю, больно будет. Но если не будешь делать, как я говорю, будет ещё и неприятно, понял? — Киссель легонько улыбнулся. — Расслабься и узнаешь. Давай. Глубокий вдох, глубокий выдох.       Киссель аккуратно встал, провёл рукой по обнажённой спине, по выступающим позвонкам.       — Тебе удобно? — поинтересовался Пресветлый, разминая одной рукой чужое плечо. Лайк кивнул. Вздохнул глубоко, пытаясь унять собственную дрожь возбуждения от сказанных слов. Киссель буквально руками чувствовал, как уходило напряжение из чужого тела, как исчезали только-только появившиеся мурашки.       — Не торопись. Пропусти воздух через себя и выдыхай его с напряжением из всех мышц в теле.       Киссель не видел, но чувствовал и слышал, как Лайк расслабляется. Как дыхание становится сначала ровнее, потом глубже, потом — тише. Кажется, он даже перестал дышать в какой-то момент.       Внимание Лайка распылялось, а внимание Кисселя сосредоточилось на чёрном мягком флоггере — идеальная вещь для разогрева и первой сессии после продолжительного перерыва.       Киссель двигался почти бесшумно, Темный мог бы попытаться попробовать отследить его перемещение, но не хотел. Сегодня он может позволить себе вообще ни за чем не следить.       Будто в подтверждение этому на глаза легла плотная повязка. Лайк соврал, если бы сказал, что никакой разницы между просто закрытыми глазами и повязкой нет. Наоборот. Разница была огромна, но не в плане проникновения к сетчатке глаза света, а в психологическом.       Повязка невесомо давила, не позволяла увидеть что-то с открытыми глазами, показывала, насколько все чувства в руках и власти Доминанта. Для Лайка это было как ошейник — он просто имелся на шее, сдавливал, показывал. Это всё служило лишь психологическим напоминанием. И этот факт, маячивший на периферии сознания, укрепившийся там, не мог не возбуждать.       Тёплая рука прошлась по боку, надавила на поясницу, спину, будто проверяя. Лайку было достаточно и этого — он был очень тактильным и повести его вполне могло от одних таких прикосновений.       По спине пробежался холодок хвостов флоггера — Киссель выверенным движением пока что только слегка касался, чтобы заземлить, чтобы первый удар не был неожиданностью.       У Лайка была миллион шуток о Светлом-мастере-флагелляции, но разумно и чуть смущенно молчал, не только во время сессии, но и в быту. Может, ему просто не хотелось узнавать, откуда его Пресветлый брат так хорошо знает, как обращаться с плетями разных пород — не только на поражение, но и так, чтоб до удовольствия, так, чтоб безопасно и мягко, а не так, как в Средние Века.       Темный даже не понял, когда круговыми движениями кисти Киссель заставил флоггер плясать по его спине, практически невесомо, скорее щекоча, чем действительно воздействуя. Но это было только начало.       Флоггер — важный этап, разогревающий, как разминка перед интенсивной тренировкой. Такая же приятная, если знать, как её проводить. Тихие вздохи удовольствия, прикрытые даже за маской глаза, сухие полуоткрытые губы и податливое тело, выгибающееся в маленьком удовольствии каждый раз. Это было настолько же приятно, насколько сексуально выглядело со стороны.       Даже когда удары стали сильнее, намного сильнее, они не вывели Лайка из какого-то подобия подпространства, куда всегда так или иначе падали те, кто подчинялся до конца. Что-то вроде медитативного состояния, только с покрасневшей задницей.       Подчиняться Кисселю было комфортно и приятно, беззаботно. Оно выходило как-то само собой, оно не вызывало внутреннего противоречия, как с другими. Поэтому, когда ягодицы начало жечь огнем, Лайк просто выпустил воздух сквозь сжатые зубы, чтобы не застонать от удовольствия.       Секунду, на которую пришелся перерыв, Лайк даже не заметил, слишком был погружен в себя и свои ощущения, плавая там и не желая вылезать. Сейчас его занимала больше пульсирующая боль, в такт которой он дышал, растворяясь в ней все больше, раскрывая с её помощью горизонты сознания, впрочем, получая от этого искреннее удовольствие. Вот вам и познание себя!       В следующую секунду он осознал капельки пота у себя на лице, в следующую, что у него чешется под ребрами, и только на следующую, что разминка закончилась.       Киссель не спрашивал цвет, потому что знал, какой цвет Лайк скажет. Поэтому просто провел рукой по спине, по ягодицам, которые ошпарили его руку жаром. Он хорошо постарался! Впрочем, это было видно и по блаженному состоянию Лайка. Даже стоящий член, кажется, его не напрягал.       Трость приятно тяжелила руку, охлаждала пальцы деревом после разработанного флоггера. Киссель долго выбирал что именно брать на сегодняшнюю сессию. Думал замочить розги, просто ради прихоти, но знал — это будет перебором. Сегодня, в этой ситуации — перебором.       Поэтому взял менее намекающий предмет с менее болезненным исходом, чем розги, и при этом, максимально ненавистный Лайку. Лайк не любил тупой боли, точечной боли, от которой сводит мышцы, которая накатывает медленной волной после удара, заставляя почувствовать, как немеет место удара. А трость была именно такой.       Трость — деревянная палка, это не плеть, не флоггер, которые послушно подчиняются твоим рукам и законам физики, которые по сравнению с жесткой и всегда прямой тростью свободно разбиваются о кожу при столкновении с ней, а не остаются на месте жечь её до победного.       Ей даже не разогреешь — не проведешь ласково по спине, чтобы показать нижнему свое присутствие или свое отношение, ей не сильно получится сбавить удары. Трость — для прогулки на улице, для хромых, ну и иногда — для наказаний.       Поэтому Киссель и не стал предупреждать.       Трость рассекла воздух, свалилась обухом на зад Темного.       — Блять! — вскрикнул Лайк. Это было больно. Нет, правда. Он дернулся, зашипел, пытаясь отстраниться, отползти. Кажется, даже дыхание перехватило так, что он все ещё не дышал.       Волосы сжала чужая рука, властно дернула вверх, заставляя воздух выйти из легких гортанным жалким стоном.       — Что я говорил по поводу слов? — Лайк открыл было рот, но два жестких последовательных удара подряд выбили из него все слова вместе со стонами на высокой ноте.       Чужая рука держала голову в твердой хватке задранной, и каждый удар норовил оставить Лайка без волос — так он дергался от них.       Задницу жгло, она буквально пульсировала вся.       Вырвать голову получилось жертвой нескольких прядей, когда трость опустилась чуть не дойдя до копчика. Если бы Лайк не был привязан, кажется, его задняя часть тут же улетела бы в стратосферу — так его выгнуло дугой на столе. Мокрым от пота лицом он поводил по столу, пытаясь заземлиться, пытаясь выровнять дыхание монотонными действиями.       И как же, черт возьми, это возбуждало!              Блять, его пороли тростью! Как какого-то хулигана, как какого-то опустившегося мальчишку, а не великовозрастного Иного! Контраст сводил с ума, теплые чужие ладони на спине и ребрах, которые удерживали, не давали упасть, были такими ласковыми, надежными, от них было приятно принимать эту пульсирующую боль, которая, казалось, доходила своей пульсацией до члена, заставляла его постыдно стоять по стойке смирно.       Только это было все ещё достаточно больно и резко, чтобы не падать, чтобы не уплыть — и Киссель прекрасно это знал. Поэтому и бил так, чтоб последние звуки из горла выбить. Чтоб слезы непроизвольно покатились — или это был пот?       В ушах только-только начало звенеть, когда все прекратилось. Он мог выдержать больше, без сомнения, только ему требовалось перевести дыхание. И унять быстро стучащее сердце.       Только вот все прекратилось совсем. Напоследок только шлепок по заднице ладонью, заставивший вскрикнуть. После трости ладонь это жестко…       Лайк мог бы попытаться понять, где Киссель находится, но только чисто в теории… точно не в таких условиях. Сердце стучало в ушах, и слышал он лишь собственное тяжелое дыхание, которое он переводил, а не чужие шаги.       Он знал, что его не оставили. Его бы никогда и ни за что. Просто боль стала чуть ярче, как всегда бывает, когда ты соскакиваешь с игры адреналина и начинаешь чувствовать все в полной мере.       Лайк тихо выдохнул, позволяя боли пройти через себя, но она не ушла. Продолжила горячей змеей виться где-то там.       А ещё очень хотелось чужих прикосновений. Просто так. Без причины.       — Киссель? — тихо позвал Лайк. Очень жаляще, слишком ищуще. Ему было запрещено говорить что-то кроме стоп-слов, он знал, но чужое имя из его уст звучало как стоп-слово.       — Я тут, — тут же отозвался Пресветлый мягко.       Лайк почувствовал, как Киссель присел перед его лицом, как после этого по плечу провела родная рука, аккуратно легла на шею, поглаживая где-то за ушком.       Глаза были закрыты маской, но стало спокойнее. От чужого прикосновения, от поглаживания на ушком, от которого в удовольствии подгибались пальцы на ногах.       — Всё хорошо, я рядом, — вторая рука нырнула в волосы, погладила скальп. Опустилась к щеке, и тогда Лайк прижался к ладони, потерся об неë как кот, и оставил себя так. Киссель совсем рядом, так близко, что его дыхание остаётся на губах и это, пожалуй, чуть ли не лучшее их взаимодействие за сегодня. Палец огладил скулу.        — Ты отлично справился, ты молодец, я горжусь тобой, — шепнул Киссель, оставил мягкий поцелуй на чужих пересохших губах. — Я отошёл, чтобы поискать ещё что-нибудь для тебя. Но, думаю, ты тоже можешь мне помочь. Чего ты хочешь сейчас?       — Кошку, — прохрипел Лайк, шмыгнув носом. Он просто очень хотел.       Кошка Темному, наоборот, нравилась куда больше, чем вещи из разряда плетей и тростей, потому что она распределяла боль равномерно, так мягко вводила в сабспейс и при этом давала такие невероятные, острые ощущения. Буквально то, что нужно было Лайку — примесь несовместимого. Легкость и боль, мягкость и жестокость одновременно.       — Ты уверен? — спросил Киссель, продолжая почесывать Темного за ухом. — Это может быть перебором. Я искал для тебя что-то легкое и отвлеченное, например пулю, что скажешь?       — Я уверен, пожалуйста… — выдохнул Лайк, заламывая брови, поддаваясь чужой руке. — Мне правда надо.       — Как скажешь. Не теряй, — пальцы спустились к шее, оттуда — к подбородку, пробежались по губам. Лайк снова погрузился в тишину, но на этот раз она была уютной. — И ещё кое-что: правила остаются такими же. Никаких слов.       В другой ситуации Лайк бы попробовал комично промычать «Так точно, капитан», но в сейчас таких мыслей даже не возникло. Потому что они в принципе как-то не желали возникать — они текли слабо, Лайк не мог ухватиться за что-то одно своим сознанием, оно ускользало, как перед сном.       Кожу спины лизнули хвосты кошки, Лайк выгнулся в удовольствии.       Светлый не бил в полную силу, по своим собственным меркам — не бил вовсе. Но красные равномерные полосы на чужой заднице, которые совсем скоро превратятся в фиолетовые, отзывались на каждый малейший шлепок, поэтому надо было быть предельно аккуратным.       Лайк проваливался, все было для него, как в тумане: он не особо ощущал что-то кроме монотонных ударов, пульсаций и ощущения, будто он загорал на солнце жопой целые сутки. Он поскуливал с каждым ударом, выдыхал через зубы боль и воздух, когда это было практически нестерпимо и оттого хорошо, и отдавался этому ощущению по полной программе.       Киссель остановился через какое-то время, вызывая разочарованный выдох у Лайка. Но по-другому было нельзя — он слишком много дал ему сегодня.       Ласковые руки дотрагивались до тела, когда освобождали его от веревки, просто чтобы заземлить Нижнего, но не стали снимать повязку. Она свое ещё сыграет.       Лайк, нет, не так, то, что в итоге от него осталось, было очень податливым и мягким, периодически по инерции тихо шипело на ушко, вызывая лишь умиленный смешок у Пресветлого. Лайк легко поддался к чужим рукам, позволил затащить себя на кровать и посадить на колени. И на свои, и на чужие одновременно.       Когда члена коснулась рука, Лайк удивленно и чуть ли не испуганно выдохнул — оказывается, он был до ужаса возбужден. От такого простого движения, кажется, потемнело в глазах, хотя он не мог сказать точно, так как все ещё был с завязанными глазами.       Темный схватился руками за чужие плечи, чтобы не упасть, чтобы не потерять связь с миром от нахлынувшего удовольствия.       Его мягко выкручивало в сильных руках, которые неторопливо доводили его до исступления.       Так и надо. Жестко и резко было бы плохо, а сейчас… а сейчас хорошо. Очень хорошо...       Лайк положил подбородок на чужое плечо, как на плаху, поскуливая на одной ноте от каждого движения и даже не пытаясь утереть слезы свободными руками. Наверное потому, что они цеплялись крюками за чужие плечи, выворачивались вместе с Лайком.       Оргазм накрыл его мягкой волной, срывая с цепи и отпуская, заставляя забыть, как правильно и спокойно дышать — до того эта концепция теперь казалось бредом.       Киссель ему что-то шептал, гладил по животу. А Лайк мелко подрагивал у него на плече.

***

      — Ох, Кись, где же твоя форма медсестрички! Тебе бы она так пошла! — мурлыкнул Лайк, пытаясь извернуться на простынях. Он лежал задницей кверху, потому что, очевидно, на ней он лежать не мог. Впрочем, ему это даже нравилось. К счастью, там было, что показывать.       Киссель как только вокруг него не прыгал, пытаясь добраться с целебным кремом до задницы брата, который так и норовил ускользнуть просто назло. В конце концов Киссель не выдержал, схватил за щиколотку и просто рывком притянул к себе.       И сейчас пытался удержать Темного на месте, чтоб хоть как-то обработать синяки. Потому что от Авиценны кое-кто отказался!       — Ещё немного, и ты будешь лежать в форме для операций, потому что я тебя кастрирую, — грозно пообещал Пресветлый, аккуратно размазывая лечебную хрень по красным линиям от трости.       Лайка угрозы не впечатлили, он только рассмеялся:       — Ты этого не сделаешь. Должен же хоть кто-то греть тебя грустными ночами.       — Куплю себе грелку, — буркнул Киссель.       — Какая пошлость, — искренне возмутился Лайк. Наконец растянулся на простыне, давая Кисселю возможность спокойно обработать его боевые раны. Сказал тихо: — Мне понравилось, конечно, но в следующий раз уезжай не на такие большие сроки. Я извелся весь.       — Зато какие кошки-мышки получились… — задумчиво протянул Киссель.       В Пресветлого прилетело подушкой.