Делирий

К сожалению, она еще жива. Даже более того — жива уже достаточно много времени. Ей трудно сказать, сколько точно, но не то чтобы это особо ее волнует. В этом новом красном месте Элевен больше не может концентрироваться ни на чем, кроме медовых слов Генри. Ни на чем кроме его лжи — она уверена, каждая его буква пропитана, как тортовый корж, грязью и смертью. Цепляется за каждое предложение, выискивает подтверждение своих блуждающих мыслей, ищет еще одну причину ненавидеть его. У нее получается плохо: чужие слова складываются в цепочку рвано, и смысл до Эл доходит с задержкой, а еще крайне деформированный. Она надеется, чтобы это было временно: прошло вместе с кружащейся головой и вечной, словно во время токсикоза, тошнотой, слабостью и прочими симптомами, как это называл Генри: «адаптации». Может это вообще ее выдумки и фикция: в ее голове старые рыбные консервы: гнилые и мокрые, кисло-сладкие. Элевен сошла с ума. И она считает, что Векна должен об этом знать. Может хоть тогда он наконец закончит ее страдания. — Я сошла с ума. Это констатация факта, сухая и прямая; но Первый, кажется, увидел в ее словах шутку, потому что молча улыбается и гладит ее по грязным волосам. Джейн чувствует, может, впервые за столько времени, что злится: она надеялась на все что угодно, но не на это. — Это не так, — Генри касается ее нижней губы пальцем, проводит от нее до подбородка в причудливом знаке. — Пока еще нет. Элевен хочет укусить его; как злая дворняжка, потому что хуже ответа и быть не могло. «Мудак», — она думает про него единственным своим грязным словом, которое однажды услышала от Макс. Закрывает глаза и просто надеется, что он перестанет касаться ее своими мерзкими руками в ближайшее время. Но Генри не перестает. Ему так нравится ее трогать; нежится он только с ней, потому что, ох, больше не с кем: все мертвы. Она уже почти привыкла к тому, что большую часть своего «свободного» времени проводит, лежа на его коленях. Это отвратительно — слишком близко, слишком интимно, слишком сладко, и вообще слишком-слишком. Но он держит крепко, и у нее не хватает сил, чтобы соскочить. Да и он в любом случае поймает ее заново, если захочет. Когда он гладит ее по волосам, медленно и с легким нажимом, в попытках доставить ей удовольствие, Джейн словно окунают головой в грязную бензиновую лужу. Словно плюет в лицо старый бродяга, когда он подушечками пальцев очерчивает контуры ее бледных губ. Но хуже, гораздо хуже, когда он опускается ниже — не так глубоко, к шее, но каждый раз у девушки, даже в самом плачевном состоянии, от такого перехватывает дыхание. Как сейчас — этот ублюдок делает это сейчас. На шее кожа слишком тонкая и слишком чувствительная, это не то место, за которое ему позволялось бы ее трогать так легкомысленно. — Я ненавижу тебя, — Эл предпринимает попытку зашипеть, но выходит жалко: половину букв она проглатывает, остальную произносит так тихо и нечетко, что даже в тишине нового мира услышать ее было проблематично. Генри останавливается; его теплые следы задерживаются на ее сонной артерии, там, где слабо бьется жилка пульса. Джейн ждет реакции, высматривает нечетко обиду в мужском лице; вообще хоть что-нибудь, но Первый просто замирает. Его лицо — каменное изваяние. В конце концов, он качает головой и слегка надавливает двумя пальцами на ее нежную кожу. — Это тоже не так. Зачем ты лжешь мне, Элевен? Девушка смутно пытается отыскать в словах плохое — но находит лишь вибрирующее мурлыканье и заискивание. Лучше бы этот придурок придушил ее; вырвал бы ее артерию своими гладкими пальцами, разорвал бы ее горло диким волком за то, что она в очередной раз его оттолкнула; потому что даже это лучше всего того, что сейчас происходит. — Иногда бывает трудно разобраться в своих чувствах, — Генри говорит не к месту, не дожидаясь ответа на прошлый свой вопрос. Потом тормозит, делает паузу, задумывается над словами. — Даже мне. Джейн не знает, к кому конкретно он обращается; возможно, она делает промежуточный вывод, он сошел с ума, так же, как и она, и теперь философствует с мадам пустотой, надеясь, что хотя бы она примет и поймет его антигуманистические идеалы. Хотя, и эти представления рушатся, когда Векна кладет руку на ее щеку и заглядывает теперь в пыльные глаза Эл. — Думаю, ты меня понимаешь. Векна глупо улыбается, глядя Элевен в глаза так пристально, будто в них спрятаны ответы на все тайны вселенной. Джейн тушуется, смущается, и ей не хватает сил на продолжение зрительного контакта, потому что говорит Векна это таким ненормальным голосом и смотрит на нее такими глазами, что выдерживать становится проблематично. Эл не понимает его. И никогда не сможет понять. Во всяком случае, так считает она. Генри ластится к Эл, как домашний кот, липнет как пух на электризованные волосы. Джейн знает почему, знает точно: ему не хватало человеческого тепла очень долго, а еще она у него на особом счету. Это очевидные вещи, и если бы у Элевен были силы, она бы обсмеяла его за эти явно людские слабости: он так усердно пытался уйти от человеческого, дегуманизировать себя и весь мир вокруг, а в итоге оставил в себе так много людского: начиная с тела, заканчивая потребностью в физическом контакте. В тот редкий момент, когда его нет рядом; обычно Первый не отходит ни на шаг, как истощенная собака, почуявшая запах колбасы, и когда мозг и тело Джейн работают хотя бы на двадцать процентов, она предпринимает попытку изучить этот новый мир. На самом деле ищет способ покончить со всем этим: самоубийство вариант крайний, но, к сожалению, самый простой и действенный. Ее тошнит и кружится голова в три раза сильнее, когда она встает на четвереньки по-звериному и осматривает местность: от красного неба рябит в глазах, от запаха помойки и пепла в них набегают слезы. Это не важно, потому что теперь весь мир выжженная земля, мертвые животные, растения и люди; повсюду сухая грязь и сплошная тишина. Это странно — в аду тихо не бывает. Зато здесь аутентично жарко: Джейн потеет; мокрая насквозь от подмышек до спины. Когда-то она была самым сильным, храбрым и волевым существом на планете. А сейчас, когда предпринимает попытку просто подняться на ноги — не держит равновесия и падает, проехавшись носом по пыльной земле, оставляя борозду. Чуть не теряет сознание — но она все еще Элевен, а значит так просто сдаваться не планирует. Снова на четырех конечностях. Кто знает, может родись она собакой, ей было бы гораздо проще. Шаг, еще шаг — вот так, куда? Да куда угодно, подальше бы от... — Что ты делаешь, Элевен? Напугал. Как он умудрился так бесшумно подобраться? Хотя учитывая ее нынешний уровень восприятия окружения, не мудрено, что она не услышала. Генри кладет руку Эл на спину, и она не выдерживает — все четыре ее конечности подгибаются, и она падает на раненный живот. Жалко, и резкая боль пронзает её тело, словно экспансивная пуля. Девушка уверена, что слышит за спиной смешок; а может и нет, в последнее время в ее ушах много лишнего и несуществующего. Первый встает рядом на корточки, и встречается с Джейн взглядом, когда она упирается ухом в землю, поворачивая голову в его сторону, как по рефлексу. Лучше б песок набился ей в мозг, закупорил все ушные каналы, чтобы больше не слышать этого нежного голоса — единственного человеческого голоса в этом новом мире. У нее в глазах мир крутится и вертится, раненный живот болит режущими пульсациями, и ее так тошнит, так тошнит от того, что Генри снова рядом. — Это пройдет, — Векна кладет руку на ее спутанную макушку. — Все пройдет, Элевен, я клянусь тебе. Его клятвы никогда ничего не стоили. Эл решает снова стать сильной. Вряд ли она сможет вернуть свои способности, но она планирует хотя бы набрать потенциала на два действия: 1. крепкий удар по голове Генри или хотя бы укус за его теплые пальцы. 2. суицид. Второй вариант крайне спорный, но самый простой, так что Эл точно держит его в своей горячей и мертвой голове. У нее больше нет ни единой причины жить, не считая мести — но тогда она эгоистка, потому что в первую очередь хочет избавить себя от страданий разных видов, и только потом уже обелить честь ее мертвых товарищей. Ей невыносимо совестно пред старой собой: гордой, волевой и храброй, но Векна забрал не только ее силы, не только ее друзей и семью, не только ее смысл жить, но еще и все ее положительные качества. Запрятал их куда поглубже, на самые нижние этажи человеческого сознания, далеко-далеко, там, где ни он, ни она больше не смогут их отыскать. Сначала Элевен предпринимает попытки восстановить свой рассудок, посадить мозг на силовые тренировки: математика не получается, числа не складываются, арифметика не идет. Тогда придется начинать с самого простого, возвращаться к началу: считать. Просто считать. Например, дни, проведенные с Векной. Это не выходит: что день, что ночь, тут не отличаются. Время не идет. Тут вообще все на удивление однородно и одинаково — плоско и просто. У Генри чертовски странные представления о прекрасном. Тогда она начинает просто считать секунды. Зачем минуты. После и часы. Это очень сложно, она постоянно сбивается, у нее в голове цифры плавают и вертятся, как узоры на гобелене. Но она старается. Ради себя. В итоге, если с учетом конской погрешности в несколько часов, то после того позорного случая буквально падения пред Векной, он провел с ней три полных часа, двадцать одну минуту и двенадцать секунд. Не скрывая, Эл гордится своей промасленной дырявой памятью, которая не запоминает более ничего кроме трясущихся цифр. С другой стороны, ее уже тошнит от этих самых циферок поэтому она принимает решение временно остановить подсчеты. Ведь все это делалось только с целью отдрессировать, вернуть в прежнюю колею ее поврежденный мозг — откровенно, ей глубоко плевать, сколько этот сумасшедший ее охаживал. — Ты бы не справилась без меня. Однажды он вырывает ее из доброго сна своим бормотанием; ей уже не трудно спать рядом с Векной, она вообще теперь больше всего обожает спать. — Я знаю, что ты не переносишь одиночества. Твой главный недостаток. Генри бубнит себе под нос, кажется, даже не замечая сосредоточенных, уверенных, хотя и мутных глаз собеседницы, направленных на его губы. Элевен хочет плюнуть ему в лицо — этому лжецу, предателю и убийце. Даже если он и прав, (а он не прав, точно нет, если Джейн любит своих друзей и семью и не представляет без них свою жизнь, это еще не значит, что она теряет рассудок от одиночества. Он сам выдумал себе этот факт.) то Эл уверена, что лучше проведет сто лет в одиночестве, чем хотя бы еще час с ним. Она открывает рот — но у нее там сухо и пахнет дохлятиной, и язык не подает признаков жизни. Поэтому Джейн делает свой самый яростный взгляд и совершает попытку помотать головой. Выходит не слишком хорошо, но лучше, чем обычно. Пытается соскочить с его колен — но Векна как всегда держит крепко, цепляется за нее костлявыми пальцами, не давая уйти от себя больше чем на пару сантиметров. Генри посмеивается. — Такая упрямая, — и кладет перепачканную в чем-то ладонь на девичью щеку. — Возможно, тебе стоит перестать обманывать саму себя, Элевен. Она хочет укусить его, но только глупо по-собачьи скалится; показывает свои острые зубки, и Генри натурально хохочет — давно он не видел чего-то настолько глупого. — Замолчи, — девушка отплевывается горьким словом; своими игривыми реакциями он оскорбил ее забитую честь и достоинство, и злость, о, такая желанная, позволяет девушке даже оказать что-то, похожее на робкое сопротивление. Мужчина послушно останавливается. Его лицо снова спокойное и непринужденное. Он дает Джейн пару секунд на то, чтобы успокоиться, — а потом наклоняется и жмется губами к ее хмурому горячему лбу. Это даже не поцелуй, а просто касание — легкое и бессмысленное; но для Эл — крайне интимное. Грязное. Она замирает, и у нее перехватывает горло. Адреналин бьет в кровь, и Джейн почти уверена в том, что если ей выпадет удачный момент — она встанет и убежит. К ее невезению, Первый знает каждый ее выпад и реакцию, знает наперед все ее планы и решения, поэтому крепко держит ее тело подле себя, не позволяя даже трястись. — Перестань играть со мной в сопротивление, Элевен. Девушка не знает, что это вообще должно значить — кажется, Генри разучился общаться с людьми. Или потерял рассудок. Может все вместе. Он отстраняется. На его лице снова улыбка. В этот раз какая-то шакалистая; Джейн может сказать, что ничего хорошего это не сулит. — У тебя мой запах. Элевен перекашивает, она кривится и почти чувствует, что ее постоянная тошнота делает еще один шаг до кислой рвоты. Векна вскармливает ее сладкой питательной смесью — выхаживает, как раненного птенца. — Здесь время не идет, — поясняет мягко и бессмысленно; Джейн не интересно, заталкивая в ее сухой рот ложку за ложкой чего-то, на что Эл даже не хочет смотреть, — и тут нет бессмысленных физиологических потребностей. Однако твое тело сейчас экстренно нуждается в пище, иначе оно не сможет полностью восстановиться, — Генри надавливает на рану в ее животе. Девушка вздрагивает — Первый, возможно, этого и добивался: реакции. Чертова дыра в животе все никак не может зажить — времени прошло так много, что волосы Эл успели отрасти сантиметров на десять, и она все еще здесь: такая же мокрая и болезненная. Это странно: Джейн не читала ни одного медицинского справочника, но почему-то уверена, что так быть не должно. Сейчас она даже не уверена, что у нее в животе именно ранение: ее застарелая кофта давным-давно пропиталась потом и грязью насквозь, и она уже давно не видела, чтобы на ней появлялись новые, глубокие красные следы от текучей раны. Иногда одежда просто становилась мокрой — как будто Эл усиленно потела. Может, у нее в животе не глубокая дыра, оставленная чем-то склизким и подвижным, твердым отчего-то, что арматура, а безмерная разумная червоточина — и сочится из нее вовсе не кровь, а целительный сок или коровье молоко, сперма или обильно, как при запихивании в горло щетки, слюна. У Джейн явно совсем мутит сознание, потому что Генри делает ей перевязку: может, впервые за все время, и ее пульсирующая язва болит и воет, истекает и мажется от давления, и это так неприятно, так мучительно, что еще мгновение и Элевен потеряет сознание, провалится в мир пустоты. Элевен не снятся сны. Она ненавидит это — потому что сны могли бы вернуть ей рассудок, могли вернуть ей ее семью и друзей, ее любимого парня, ее город. Но все, что она видит — ничего. С другой стороны, все лучше, чем времяпровождение рядом с Генри. Генри мягок и обходителен: он больше не делает Джейн больно — в этом нет необходимости, сейчас она слабее новорожденного ягненка; постоянно гладит ее по голове, цепляет непослушные кудрявые локоны, окручивает их пальцами; и держит ее только у себя на коленях; она почти никогда не сопротивляется и не пытается сбежать — она не может, хотя Первому больше нравится думать, что ей просто нравится быть с ним так близко. Но Генри все равно отвратителен. Хуже не бывает. Может, если бы Элевен стерли все воспоминания о его поступках, она бы так и не считала. Джейн бы любила его искренне — была очарована и мечтала только о том, чтобы он как можно чаще касался губами ее лица. Однако, она знает о нем все — намного больше, чем ей хотелось бы. И поэтому она уверена в том, что ее нынешняя ситуация худшая из всех возможных. Ей нужно выбираться из этой компостной ямы. — Почему ты до сих пор не убил меня? Состояние Эл немного улучшается. Говорить ей сложно, дырень в животе еще болит, но из глаз пропадает мутнота, и Элевен почти уверена что может воспринимать окружение более-менее достоверно. Генри молчит, и Джейн уже думает, что ответа не дождется. — Зачем мне «убивать» тебя? — в голосе Первого интерес, но робкий. Обычно она не стремится с ним разговаривать. — А зачем ты убил остальных? Это не разговор, а обмен вопросами, на которые никто не хочет отвечать. — Потому что никто из них не заслужил жить в этом новом и прекрасном мире. Векна закрывает ладонью девичьи глаза. У Джейн во рту собирается горечь, как змеиный яд. — А я заслужила? Генри нервно усмехается. — Ты особый случай, Элевен. Не думаю, что должен тебе это объяснять. Вообще-то должен. Джейн не понимает — не то чтобы она стремилась, ей плевать, как обычно, но было бы интересно составить в голове логическую цепь и найти возможность заставить Векну себя убить. Что ж, тогда Эл научится ходить заново. Бегать, драться, рычать и скалиться — специально для Векны, потому что единственное, что приходит в ее крученную голову это то, что Генри терпеть не может, когда кто-то, а особенно она, идет против него. Он не терпит сопротивления — и она сыграет на этом. Позже. Когда сможет встать на обе ноги. Возможно, ее организму стоит восстанавливаться быстрее. Потому что Генри сходит с ума гораздо активнее, чем раны в ее голове и животе затягиваются. Джейн почти засыпает, когда это происходит — всего через несколько часов после их последнего разговора? Не то чтобы она хорошо помнила. В любом случае, на ее губах — теплое и влажное, нежное и легкое. Ее целуют, нагло, наклоняясь, просто так и без повода. Если бы это был Майк, она бы и не обиделась, просто мягко улыбнулась сквозь дрему — но Майк мертв и единственный, кто мог это сделать, помимо Демогоргона (лучше бы это был он), чертов Генри. — Прости, — в темноте его голубые глаза горят красным безумием, как у чумной крысы. Джейн снова страшно. Впервые за долгое время. — Я поспешил. Его голос между шепотом и бормотанием — он словно пьян. Отстраняется непринужденно, будто ничего и не было. — Слишком хотел попробовать тебя на вкус. От его слов Элевен трясет. У них действительно настолько сильная ментальная связь, что сходят с ума они не по одиночке, а на пару? Генри оказывается мало, и он снова наклоняется к Эл, в этот раз целуя увереннее, горячо: будто она его молодая любовница. Джейн хочет плюнуть ему в рот, а лучше укусить за язык; но от таких прикосновений ее парализует, и она умудряется собраться с мыслями только тогда, когда он отшатывается в почти белой горячке. На губах у него блестит ее слюна, и Первый нагло облизывается: кот и сметана. — Тебе нравится? Джейн не нравится. Она в шоке — и у нее дрожит язык. Однако, она не хочет, чтобы он воспринимал ее молчание как согласие. — Нет. — Эл произносит медленно и тихо, но старается звучать как политик — со всей уверенностью, которая у нее еще осталась. — Нет? Ну нет значит нет, — Генри ухмыляется и откидывает голову назад, вне поля ее зрения. Джейн надеется, что он сломает себе шею. Эл понятия не имеет, что это было — но больше подобного не повторяется. Его прикосновения в основном аккуратны, хотя все так же грязны и мерзки как обычно. Но больше никаких поцелуев. С другой стороны, он уже переступил черту — и Джейн уверена: если он захочет, он сделает с ней все, что угодно. Даже думать страшно — она, к счастью, не думает: ей на такое не хватает сил. Элевен просто принимает, переступая через себя, его сладкие подачки с ложечки, его бинты на живот и его объятия — потому что надеется, что это поможет ей излечиться. Однажды у Джейн меняется на глазах обстановка — она просыпается не на стылой сырой земле, а на относительно мягкой кровати. Лежа на боку, в позе эмбриона. Сначала она даже думает, что все, что было до — самый страшный кошмар в ее жизни, и сейчас она проснулась у себя дома, с семьей. Ну, конечно, это не так. — Тебе здесь нравится? Высокий и белый лишь на вид, Генри стоит перед ней — и она взглядом упирается в его паховую область. Это лучше, чем смотреть в его глаза. — Мне все равно. — это правда лишь отчасти. Здесь мягко и намного приятнее, чем на улице или где она там была. Генри усмехается и садится рядом, на край кровати. — Очень жаль. — его широкая ладонь ложится на женское бедро, и Элевен понимает, что ничего хорошего ее сейчас не ждет. — Я очень хотел порадовать тебя. Ты такая хмурая в последнее время. Его рука нагло скользит по ее джинсам. — Смотреть тошно. — он издевается, наверняка от скуки, надевает на себя старую маску санитара Питера. Джейн не отвечает, стискивает зубы и молится, чтобы эта глупая игра, которую он затеял, быстро ему надоела. Однако, Векна не отступает. Наклоняется к ее щеке, прижимая ее своим телом к кровати — у Элевен автоматически краснеет лицо. Мужчины могут делать так только с теми девушками, с которыми у них романтические отношения. — Ну же, Элевен. Осмотрись хотя бы ради приличия. Она выполняет его просьбу — неосознанно, любопытство берет верх. Становится нехорошо и в глазах опять муть, в этот раз еще и влажная, когда она видит и понимает — это, черт возьми, ее старая комната в доме отца. Точь в точь — единственное, что выбивается: полностью закрытая дверь и отсутствие внятного света. — Мне было крайне нелегко это создать, знаешь ли. Твоя память сейчас как Кносский лабиринт. Может подаришь мне улыбку за старания, Элевен? — Генри мурлыкает игриво, сегодня у него особенное настроение, мудак, липнет к ее щеке губами — целует, якобы, звереныш. Элевен игнорирует и откровенно, пусть и беззвучно, рыдает. Воспоминания тисками сжимают ее горло, душат ужасно, и во всем опять виноват Генри. Как обычно, во всех ее проблемах виноват он и только он. Векна на ее реакцию хмурится и цокает языком. Он не хотел издеваться, его мотивы были искренними, но в чувствах людей он всегда разбирался плохо. Он не знает, как стоит успокоить Джейн, поэтому оставляет на ее щеках влажные следы своих губ — как метку собственности, и уходит, молча, потому что смотреть на слезы Элевен у него нет никакого желания. Здесь тепло. Не жарко, как снаружи, а именно что тепло — комфортная температура, Элевен как будто снова оказалась дома. Конечно, это фикция, пусть и крайне умелая. Джейн понятия не имеет, как Векна это сделал — с другой стороны, вряд ли сейчас есть хоть что-нибудь, чего бы он не мог. Эл здесь хорошо — это правда. Сначала воспоминания ударили ей апперкот, но потом отступили на второй план. Тут уютно, мягко, приятно пахнет (не сладким мусором и гнильем, как обычно), а еще, что самое главное — здесь нет Генри. Последнее временно, это понятно и идиоту, но эти моменты, которое она проводит в блаженном одиночестве, будто снова возвращают ее в детство — не кошмарное детство в лаборатории, а детство с Хоппером: в его доме, когда он холодными зимними вечерами рассказывал истории из своей молодости. Хочется, чтобы это длилось вечность. Вечность в одиночестве, тепле и уюте. Перехочется. Векна приходит — такой же, как и обычно. Ничего нового нет ни в его фигуре, ни в его лице. Джейн как по условному рефлексу начинает мутить сильнее, когда он садится рядом. Не здоровается — в этом нет смысла. Здесь вообще ни в чем не смысла: идеальный бессмысленный мир. Он подтягивает ее скорбное тело на себя — в тесном объятии, таком же грязном, как его выскобленная белая форма. — Извини, если чем-то обидел. Я действительно хотел тебя немного порадовать. Джейн жмется носом в верхнюю пуговицу на его рубашке — утыкается крепко; у нее на переносице от такого контакта точно останется яркий круглый след. Да плевать — лишь бы он быстрее перестал ее трогать нагло и, блять, везде. Его отпечатки на ней повсюду: талия, плечи, бедра, живот — он обводит ее руками что слепой, изучает каждый контур ее фигуры и дышит так сипло и тяжело, что Элевен кажется, что он пьян или под кайфом. Девушка закусывает язык и думает о том, что сейчас лучший момент на сопротивление. Генри читает ее мысли — точно читает, Джейн в этом уверена, потому что он толкает ее на кровать, обрывая все ее планы. Она падает безвольно и в голове у нее дрожь и карусели — господин король сошел с ума. — Жаль, что ты этого не оценила. Генри наклоняется, опирается на локти, сверху — еще сантиметр, и он сможет прижаться к ее губам в масленом поцелуе. Но он ничего не делает, и Джейн наконец совершает хоть что-то за все время, что она в этом тухлом месте — плюет ему в лицо. Генри отскакивает мигом, ему нужно время, чтобы понять, что произошло. Элевен покорно ждет своего наказания — искренне надеется, чтобы оно было последним и крайним: чтобы он задушил ее, проклял ее, выгрыз ее трахею зубами — все что угодно, только больше ни секунды рядом с ним. Однако, Векна лишь скалится — вытирает рукавом свое смазливое личико— — Зачем ты это сделала? Его вопрос — очевидный, но Элевен теряется. Молчит. Это не та реакция, которую она ждала. — Попробую угадать: хочешь, чтобы я тебя «убил»? Мужская рука ложится на горло Эл — он надавливает, с нажимом, не шутя, и Джейн готова благодарить Бога. Ей больно и не хватает воздуха — она давится, но это все равно лучшее, что с ней происходило за последнее время. — Я мог бы, знаешь. Твое поведение отвратительно. Он отпускает резко, опять наклоняется к Элевен и губами льнет к ее скуле. — Но я не буду. Это бессмыслица — и Джейн готова поверить, что у нее начались галлюцинации. Она не знает, как работает мозг Генри, и что в его пустой голове окромя крови, высокомерия и ненависти. Он ложится на нее всем весом, выдыхает в ее лицо расстроенно. Джейн тяжело — Первый выглядит худым, но рост делает свое дело, и у нее ощущение, что на нее положили сломанный рояль. Надолго его не хватает — и он молча переворачивается, ложится на бок и мажет Эл своими крепкими объятиями. — Знаешь почему? Она не знает, и ей не интересно. Генри снова читает ее мысли. — Я тоже не знаю. Он звучит так странно жалко, что Джейн даже кажется, будто рядом с ней и не Генри, а кто-то иной. Это было бы не так плохо, кстати. Но это он — и Джейн уверена, что это он, потому что только он может так сильно желать с ней такой тесной близости; только он жмется целомудренно к ее щекам дрожащими губами; только он тянет ее на себя, как будто думает, что она может куда-то убежать; только он заливает ей в мозг нелепый и непонятный бред. И это только он, потому что других здесь не осталось. Первый соврал Джейн. Это пришло не сразу, и он потратил действительно много времени, чтобы это осознать и принять. Хотя, до сих пор немного не уверен в том, что это правильный вывод. Генри оставил Эл в живых, потому что влюблен. Он ласков с ней, потому что влюблен. Нежен и спокоен, потому что влюблен. И игрив, потому что влюблен. Влюблен в Элевен снова в 30 с хвостом лет, влюблен безусловно и искренне, и ничего не может с этим поделать. Чувство шипит в сердце как конфетки Поп Рокс, и это между-между: между приятно, и между обжигающе; между кисло, и между сладко. Но сладости есть сладости, и ему чертовски хорошо, как будто открывается второе дыхание, как будто он снова молод, как будто его жизнь яблочный медовый пирог. Это неправильно, и у него в голове каша, потому что противоречит вообще всем его планам и идеям, но так хорошо, излишне, и пока отказываться от этого он не собирается. С другой стороны, девушка его мечты не показывает свою взаимность. У некоторых девушек это в крови: ломаться попусту. Но он знает, что они предназначены друг для друга, все, что ему нужно сделать, заставить ее принять эту простую истину и заставить упасть в его самые мягкие, самые теплые и самые крепкие объятия, которые ей вообще могут дать. Которые ей не даст никто, кроме него. Только с ним она способна будет ощущать себя полноценной: свободной и счастливой, и он будет объяснять ей это все личным ментором до тех пор, пока она не прогнется. — Тебе не стоило меня спасать. Элевен говорит это Генри сразу после того, как вибрирующая дыра в ее животе затягивается. Словно спасение, словно панацея, заново сросшиеся кожные ткани, пропитанные сетью новоиспеченных сосудов, возвращают к ней часть физических сил и даже рассудок. Совсем чуть-чуть. На этой кровати для двоих узко — места не много, и Генри топорно прижимается к девушке боком, нарочито как можно крепче, потому что ему постоянно мало физического контакта. Джейн подташнивает. Первый пытается навскидку оценить ее тон и выражение лица, прежде чем ответить. Однако, Эл не позволяет ему, и он теряет голос после нечеткого «ты..». — У меня больше нет сил. И вряд ли они появятся. Векна склоняет голову набок и недолго раздумывает над ее словами. — Это не важно, — ему трудно сказать, насколько это правда. — Я обычный никчемный человек, Генри. Такой же, как и все те, от кого ты избавился. У мужчины ужатся зрачки и сохнут губы. Она вскрывает его гнойник — старый внутренний конфликт. Он даже не обращает внимания на то, что она назвала его по имени — впервые за столько ничего. — Ошибаешься. В какой-то момент у меня тоже отсутствовали силы, разве это сделало меня хуже? — он (почти)лжет. Сделало, еще как сделало — в те позорные года своей жизни он был похож на старшеклассницу-аутсайдершу, — Разве тогда мы были не похожи, учитывая то, что у тебя были силы, а у меня — нет? Эл перебивает. — Мы не похожи и никогда не были. — она ненавидит его глупые сравнения с собой. Элевен, как минимум, не убивала собственную семью. Как минимум в ее сердце не было столько неоправданной ненависти к человеческому виду. Она, как минимум не манипулировала ребенком, как минимум не сломалась под гнетом унижений и подземных лечебных процедур для всех кривых-горбатых, и в ее сердце не расцвела кровавым цветком ликориса агрессия и ярость ко всему прекрасному в этом мире, как минимум она не уничтожила все то, что Генри когда-либо любил (если бы он мог вообще что-нибудь любить), — Я не твое сломанное зеркало. Первый хочет ее ударить. Но сдерживается. Тогда он берет ее за пальцы — пытается успокоить и себя, и ее. В его мире не должно было быть ни конфликтов, ни войн, ни ссор. С Элевен — особенно. Но Эл не оценивает щедрого жеста — и отдергивает с отвращением руку. Сегодня у нее столько сил на сопротивление, что она действительно может добиться прямой конфронтации с Векной. Заведомо проигрышной, естественно, зато она сохранит свою шаткую честь. — По твоим меркам я — мусор и ничтожество. Так зачем ты все еще держишь меня здесь? — Угомонись, — Генри не идиот, он понимает, что она его провоцирует. Легко раскусывает ее глупые манипуляции (интересно, у кого это она так научилась), но слова все равно задевают — и он да, злится. По сути оскорбляя себя, она оскорбляет и его. — Ты не ничтожество. Разве что… твой рассудок серьезно повредился, — он закрывает лицо ладонью, огорченно вздыхает, — Но это я никак исправить не смогу. Джейн не дает ему остыть и снова бьет под дых своими словами. Как насчет того, чтобы срезать ей под корень злой язык, чтобы больше не слышать эти неадекватные попытки разогреть его кровь? — Я спросила, Генри. Ответь, если у тебя осталась хоть капля уважения ко мне. Женщинам действительно иногда стоит говорить поменьше. Кажется, так когда-то сказал его отец?.. — Мне очень жаль, что ты сама не можешь найти ответ на этот очевидный вопрос, Элевен, — Первый колко шипит и смотрит на нее так же, как около десяти лет назад в лаборатории Хоукинса. — Возможно вместе со способностями у тебя исчезла еще и значительная часть мозга. Это было грубо. Излишне — даже для него. Но Джейн его разозлила — и должна радоваться тому, что он не вывернул ей назло пару конечностей. Если бы Джейн была бы поласковей, Генри бы сказал ей самым искренним образом: «потому что я тебя уважаю, потому что ты самый удивительный и нужный мне человек, потому что я все еще тебя люблю», но она ведет себя как истеричка, и получает тот ответ, который заслужила. Элевен не реагирует на оскорбление. Ей глубоко плевать на его мнение о ней. Она больше не маленькая странная девочка, отвергнутая всеми, кроме санитара Питера. И она больше не прислушивается с наивным доверием к каждому его сахарному слову. Он такого больше не заслуживает. Эл была готова дать Векне шанс на теоретическое искупление тогда, когда этот мир еще не был перекроен самым уродливым образом, — дать шанс Генри, потому что в ее сердце все еще теплились нежные чувства к его персоне. Он был ее первым другом, она когда-то искренне его любила или, как минимум, уважала, и он действительно многое для нее сделал. Но он не воспользовался шансом — он убил и уничтожил все и всех, чем она дорожила, и больше он для нее не "Генри", и даже не "Первый". Он "Векна", и даже этого звания он достоин лишь смутно. Сейчас Джейн отчетливо понимает, что Генри уклоняется от ответа. Он делает это, по мнению Эл, потому что сам до конца не понимает, зачем сохранил ей жизнь. Если и понимает, то расплывчато. Но ему, естественно, не хочется выглядеть таким потерянным и непоследовательным в глазах Элевен, потому он старательно делает вид, что у него на нее есть какие-то четкие планы. Очевидно, что нет. Он просто забавляется, развлекается и путается в собственных мыслях, ведет себя самым инфантильным образом, на который только способен человек. А еще злится и нервничает — прямо сейчас. Его Элевен слишком многое о себе возомнила. И Первому нужно было поставить ее на место. Но он не хотел бить или кричать на нее — тогда у него вообще не останется шансов в будущем привязать ее к себе крепким морским узлом. Одним выстрелом нужно убить двух крольчат. Одним взмахом руки уничтожить целый мир. Мужчина копошится в коре своего головного мозга — словно действительно наяву рыщет там длинными пальцами, перемешивает как суп, ищет оптимальное решение. И, о, кое-что наконец озаряет его по лбу железным якорем. Он задумывается о том, насколько это вообще адекватно и уместно в их ситуации — недолго, потому что его мысли перемещаются из головы в паховую область, а там думать довольно затруднительно. Будет смотреть по ситуации. — Тебе больше нечего мне сказать, моя дорогая Элевен? — Генри резко меняется в лице и подозрительно лебезит. Джейн хмурится и смело заглядывает ему в глаза — что-то не так, но она не понимает что. И просто забавно фыркает в конце концов, ах, его маленький милый лисенок. — Да. Нам не о чем с тобой говорить, Генри. — делает акцент на его имени. Но Генри только лукаво ухмыляется — и что тут веселого? А потом кладет ладонь ей на колено. Джейн напрягается и встречается с мужчиной взглядом — он все еще топорщит непонятную улыбку, и Эл лихорадочно разыскивает его мотивы в голубых глазах, отблескивающих артериально-красным, как и всё здесь. — Неужели? Как скажешь. Его реакции нечитаемы. Элевен думала, что знает о нем достаточно, чтобы предугадать большую часть его дальнейший действий. Но сейчас, возможно, исключение, ибо такая резкая смена и тона, и настроения, и всего-всего, не только не вписывается в характер самого Генри, но и вообще противоречит конъюнктуре человеческих отношений. Справедливости ради, Генри всегда было далеко до нормального и обычного человека. — Ты что, нервничаешь, Элевен? Успокойся, — он гладит ее по колену и, кажется, с каждой секундой сокращает меж ними двумя дистанцию. — Я не сделаю ничего плохого. Тогда Джейн пытается отодвинуться и избежать доводящих до трясучки касаний, но Векна ловко отражает ее движения — если она делает шаг назад, он делает шаг вперед. — Что ты делаешь? — Эл ломается, и у нее садится голос. Она знает, что нужно делать, когда тебя хотят ударить: защищаться, бить в ответ. Но не знает, что делать когда тебя хотят… Хотят что? Просто хотят. — Думаю, нам обоим сейчас это нужно. — Генри уже настолько близко, что Элевен слышит, как бьется его сердце возле ее уха. — Что «это»? — у нее боязливо дрожит голос. — Любовь. — на языке у Генри становится едко после того, как он произносит это слово. Чересчур приторно. — А? — Секс. — мужчина кривится в усмешке. Было в его душе что-то романтическое, от чего ему не хотелось раскрывать Эл свои планы в лоб, но до Элевен метафоры всегда доходят плохо. Она мрачнеет. Рука Генри уже на ее бедре — господи, хорошо, что она в джинсах. Хотя его касания все равно отчетливо шкварчат на коже даже через плотную ткань. — Я не понимаю… — это чистая правда. Если Джейн и слышала где-нибудь это остро-звучащее на языке забавное слово, то явно не вдавалась в подробности значения. Генри останавливает свои интимные поглаживания и слегка впадает в ступор. Насколько ему известно, Элевен сейчас шестнадцать. Это не слишком много, но разве девушки в ее возрасте уже не увлекаются подобным? Учитывая, что у нее были отношения с мальчишкой-Уиллером… В любом случае, у него нет времени на объяснения — это скучно, он покажет ей на практике, если она действительно не знает, а не пытается его одурачить, чтобы казаться невинной овечкой. Ох, женщины. — Просто доверься и повторяй за мной, ладно? Она машет головой. Что он вообще о себе возомнил? С чего решил, что она будет играть с ним? — Я не собираюсь эт-… — он не позволяет ей сказать то, что ему бы не понравилось: целует в губы быстро и непринужденно, заглушает ее животный, зреющий в глотке, визг. Кажется, давние страхи Элевен подтвердились. Первый сделал это снова — и не собирался сегодня останавливаться, как в прошлый раз. Генри честно пытается сделать так, чтобы им обоим было хорошо: у него поцелуи глубокие, но нежные, и он дает Джейн достаточно времени, чтобы подышать и успокоиться, перед тем, как снова сталкиваться с ней ртами. Гладит ее, надавливая, по бедрам, кончиками пальцев иногда еле лезет под кофту, подталкивает ее вперед так, чтобы она упала спиной на кровать. Сверху ему будет лучше всего, но Элевен держит защиту и отчаянно пытается выкрутиться из его ласкового марафона. У нее в голове центрифуга — ее кружит, что на лопасти вентилятора, а еще чертовски тошнит. Сегодня он серьезней, чем когда-либо, и в этом определенно есть ее вина. Может, наивно было злить Векну и надеяться, что он накажет ее тривиальным образом. Сейчас он мог делать с ней всё — подобную грязь в том числе. Разве что, она не думала, что это в его характере. — Перестань ломаться, Элевен, — Первый старается звучать не слишком злостно, — И тогда нам обоим будет очень-очень хорошо. В этом месте и рядом с ним ей никогда хорошо не будет. Потому она вертит головой и воет ему в рот, царапает его через рубашку обкусанными ногтями и рычит, дергается. Наконец, ее усилия к чему-то и приводят. Генри цокает языком и отстраняется, и выглядит он, на самом деле, крайне разочарованно. — Ну почему ты всегда такая упертая, — он хватает Джейн за запястья с силой, и она слышит, как стены этого места начинают отклеиваться, буквально таять, открываются перед чем-то с хрустящим звуком папиросной бумаги. — Тогда придется по-плохому. Не вини меня за то, что сейчас произойдет. Руки Эл тесно скручивает двумя, а может и не двумя, липкими, бурлящими и слизистыми щупальцами. Она так давно с ними не сталкивалась, что ей по вискам ударило древними воспоминаниями, — блять, одними из самых плохих, которые у нее имелись. Джейн бесцельно дергается — нет, смысла мало. Даже если бы у нее были способности, вряд ли бы она смогла так легко от них отделаться. Ей оставалось только тяжело дышать и плакать, откровенно рыдать, глупо открыв рот, и цепляться бегающими, залитыми слезами глазами за комнату в попытках отвлечься и успокоиться. Генри не хотел такого исхода. Это вообще было унизительно и неправильно — он поступал как мудак. Не то чтобы ему стало совестно, просто мерзко от самого себя, вроде тогда, когда начинаешь говорить Элевен сахарные вещи или тогда, когда принимаешь импульсивные и глупые решения. Поэтому он решил, что будет с ней самым ласковым, самым сладким и приятным мужчиной, каким только может. Он также решил, что сегодня целиком очередь Элевен получить удовольствие — а он обойдется. Какой женщине подобное не понравится? Даже если и происходит это силой. Не важно. — Элевен, постарайся успокоиться и посмотри на меня. Да иди ты, блять. Не получилось. Она не отреагировала, погрузившись в свою панику с головой. Как же с ней все сложно… Тогда он решает, что больше ничего ей не скажет — будет действовать. В словах нет смысла, если их не подкреплять поступками. Кладет руки по обе стороны от бедер Джейн. Снова смотрит в ее лицо — ничего нового. Ладно, идем дальше. Поднимается к животу, осторожно лезет под кофту, пальцами прислушался к ее реакциями. Девушка дрожит так, как будто у нее овечья вертячка. Кошмар. Генри старается не думать об этом. Всё еще впереди — у него еще есть шанс. Не медлит — в прелюдиях смысла не было, Джейн слишком сильно истерила. Кое-как расстегивает заклинивший замочек ее затасканных и грязных джинсов. Возможно, ему стоит разобраться с ее одеждой — постирать или что-то вроде. Позже. Тянет вниз штаны сразу вместе с бельем, потому что времени нет. Ощущает, как она сильнее начинает извиваться и дергаться. — Расслабься, — Генри сказал, вперив свой внимательный взгляд на женскую лобковую костью, обращаясь то ли к Эл, то ли к самому себе, стоя на коленях пред лежащей девушкой Инерция — и два его пальца осторожно погружаются меж половых губ. Элевен усиленно не дается, Генри тесно, и он не может пойти глубже. Приходится использовать еще пару щупалец, чтобы они помогли ему раздвинуть ей ноги. Первый думает, как ему будет лучше это сделать. Облизывается то ли похотливо, то ли нервно. В итоге наклоняется — крайне медленно, прямо к ней «туда», думая о том, как же это, черт возьми, грязно и странно. В нос бьет странный запах, Генри даже дергается с непривычки, малость тушуется. С другой стороны, он приятен где-то на том глубоком уровне сознания, который человек не может в полной мере понять. Когда он жмется губами к девичьему лобку, Элевен на удивление замирает. Она шокирована — и ей кажется, что она вот-вот потеряет сознание. Однако Генри считает, что это хороший знак и, постаравшись успокоить дрожь в локтях, на которые опирается, выкатывает трясущийся язык и проводит им, еле-еле, по ее волосяному покрову, кончиком задевая чувствительную кожу. Сразу же опускается уже к влагалищу, стараясь не думать о том, насколько это все странно, повторяет ту же схему, но уже в другом месте: сначала «целует» что-то слабо-влажное и складчатое, а потом языком уже касается, в этот раз увереннее и дольше, чтобы дать Джейн в полной мере прочувствовать. Первый слышит, как она выдыхает с чем-то, похожим на наслаждение сверху, и это его главная мотивация продолжать. Он изучает губами ее анатомию, слабо пытаясь соотнести свои книжные знания с происходящим сейчас. Проводит по внутренней части ее половых губ языком, натыкается на вход во влагалище и, неуверенно, слабо сует туда язык. Элевен дергается — натурально, как сокращаются мышцы у умирающего животного, и слабо мычит. Она пытается сомкнуть ноги — но щупальца держат крепко, не позволяют. У нее в ушах гул, а между ног Генри, и у нее там же, внизу, просто горит. Пожар, который она не может потушить. У нее все тело тянет аж до какой-то изнуряющей боли, и она не знает, что происходит сейчас ни с ней, ни с ее чувствами. Что-то такое у нее было, когда она целовалась с Майком — но это были просто детские игры, которые ни к чему не приводили, а этот сладкий мандраж потом прекращался сам по себе, но сейчас… Она запутывается и только мычит, не подозревая, как сильно этим подогревает желание Генри продолжать. Генри очень нравятся ее реакции. Она еще никогда не была с ним… такой. Именно что такой, и ему приятно, как мужчине. И он целует ее снизу, языком, уже не стесняясь, лижет ее промежность, все до единой складки, проникает им же внутрь влагалища. Он ощущает себя собакой, только без шершавого языка. Делает один шаг выше, натыкается, не слишком это обрабатывая, на слабо-возбужденную головку клитора, и опирается на нее всем площадью языка. Элевен стонет — это просто пиздец. Ее первый настоящий стон, который она щедро подарила Генри, громкий и пронзительный, потому что внизу ее, да, будто ударили током. Как ошейники Папы, но только внизу. Это вообще нормально? Она не знает, и знать не хочет, потому что она, абсолютно перестав колебаться, понимает, как это приятно. Впервые за все время тут ей хорошо — относительно, но хорошо, очень-очень хорошо, и пусть она и понимает, что это неправильно, она не может нормально и здраво реагировать, когда он делает с ней что-то внизу. Генри осознает, что нашел ее главную точку. И, конечно, не церемонясь, решает концентрироваться только на ней. Это совсем ломает бедняжку Джейн. Она рыдает и стонет, стонет и рыдает, чередует и что-то тараторит. Генри не понимает, не слышит, потому что он занят: занят ей, ее странным вкусом, запахом, и излишне приятными реакциями. О да, это его девочка — пусть продолжает, хотя, может, не так громко, иначе он кончит себе в штаны. Эл мокнет — по сравнению с тем, что было в начале, это как если бы в пустыне пошел ливень. Что-то такое с кисловатым вкусом — хотя, ничего удивительного: душ она последний раз принимала давненько. Генри это совсем не волновало, и он мазохистом наслаждался. С любопытством, отлипнув от вагины буквально на секунду, пальцами тянется туда же. Гладит ее, легонько, ласкает по нежной коже промежности, и снова липнет к ней языком. Он абсолютно деликатен и соблюдает определенный, не слишком выверенный, но темп. Его движения — умеренные, и он языком проводит по головке клитора вверх-вниз или кругами, то надавливает на него сдержано. Периодически дает Эл отдохнуть — переключается языком в другую точку, может выше, может ниже: потому что Элевен иногда кричит излишне громко, и это не похоже на стоны удовольствия, скорее показывая, что ей больно. Он не хотел делать ей больно. Продолжает трогать ее там же пальцами — не очень последовательно, случайно, иногда запуская их внутрь ее влагалища: и не слишком глубоко, хотя смазки было так много, что он легко мог погрузить сразу два полностью. Она что-то воет и, кажется, говорит. Генри не слушает: у него звенит в ушах, и он полностью увлечен необычной оральной практикой. Обращает внимание только на ее стоны, которые, как по команде, заставляют его член дергаться с каждым своим проявлением. Последний раз Генри чувствовал себя так хорошо, когда… ему даже вспомнить трудно. Он уже совсем теряет здравомыслие, и просто делает то, что должен механически, как заведенная игрушка. Вылизывает и вылизывает, и там, и тут, и сверху, и снизу — трогает ее, пачкает слюной, наслаждается ее стонами и горячими выдохами, ее влажностью и легкой периодической пульсацией клитора. Заставляет бедную девушку ощущать себя между жизнью, и смертью, между позором и между удовольствием. Джейн трудно сказать, сколько проходит времени. Достаточно — уже так много, что у нее начали затекать ноги, все еще крепко сжатые дьявольскими влажными отростками. Потом ее будто окатило холодной водой, хлыстанули по спине нагайкой и одновременно ударили током. Она кривит лицо: сжимает челюсть, боится, что сейчас откусит себе язык. Щурится некрасиво, открывает рот, но не издает ни звука. Ей сводит ноги и она слабо чувствует, как сокращаются мышцы у нее внизу. Всего несколько секунд — около десяти, может, но это было… Удивительно. Необычно. Чертовски хорошо. Истинное блаженство: эйфория, которую она никогда до этого не испытывала. Генри не отлипает от нее: он, очевидно, не знает, что ее уже размазало по кровати густой и липкой пастой. Шлейф оргазма рассеивается довольно быстро, и Элевен просто лежит с открытым ртом, вперив глаза в потолок, пытаясь понять, что только что произошло. От его касаний внизу ей теперь становится неприятно; больно, и они не дают возможности сконцентрироваться на собственных неясных мыслях. — Перестань… Генри. — она звучит слишком тихо для него. Приходится набирать в легкие побольше воздуха и позориться снова: — Генри, пожалуйста, хватит. — уже громче и он, кажется, обращает внимание, потому что его активность меж ее ног падает. Он вытаскивает, поднимает свою голову из ее низов. Смотрит на нее вопросительно, дезориентировано и да, глупо: с этим красным и мокрым лицом, взмокшими прядями волос, прилипшими к его лбу. — Мне больно. — ей так стыдно, так стыдно, что она даже боится встречаться с ним взглядом: раньше она не стеснялась этого даже в самые напряженные моменты. По-хорошему, ей стоило бы плюнуть ему в лицо; послать к черту, но у нее совсем нет сил ни на сопротивление, ни на что-либо иное. Элевен унизили. Она чувствует себя самым маленьким и никчемным человеком за всё время существования человеческого вида вообще; это почти так же, как много-много лет назад в лаборатории Хоукинса, но хуже в несколько раз. Отвратительно, что она получила от этого удовольствие. Что сама в потоке эйфории умоляла его продолжать… или делать что-то еще, она не слишком хорошо помнит. Генри улыбается и ложится рядом, сразу лезет целоваться, но Элевен не дается. Это мерзко — и как он только этого не понимает. Но ему плевать на ее сопротивление, и он все равно нагло жмется к ее скулам губами, одновременно отзывая щупальца от ее конечностей, и пытаясь обнять девушку за талию. Мужчине хочется спросить: «тебе понравилось» или «стоит ли мне продолжить» или «хорошо ли ты закончила», но он, откровенно говоря, крайне устал: времени прошло прилично, а работал он с усердием. По-хорошему, он тоже должен получить награду, но Элевен вряд ли сейчас к этому располагает. — Мне было приятно, — она говорит отрешенно спустя несколько минут, прислушиваясь к мерному дыханию мужчины, лежащего рядом,— Я... совсем потеряла рассудок? — может он и был прав: вместе с силами у нее отъехала еще и та часть мозга, отвечающая за адекватность. Генри хихикает и жмется носом теперь к ее щеке. Он мог бы сейчас занять ее время длинной лекцией о том, что это обусловлено женской физиологией и называется «оргазм», но понимает, что слушать она его не будет, а если и будет, то ничего не поймет. — Нет. Ты в полном здравомыслии, моя милая. Джейн не верит ему. Генри, на самом деле, тоже не слишком уверен в своих словах. Потому просто прижимается к ней как можно ближе, показывая всю свою симпатию. Она не понимает — ее просто тошнит от близости с ним, но уже не важно, потому что она совсем расклеивается и постепенно засыпает. Лучшее, что у нее тут есть — сон. Он собой горд, а она хочет провалиться с головой в пустоту смерти. Больше, чем когда-либо за все время своей короткой жизни. Момент тянется — время не идет, и Джейн уже сложно сказать, как долго она уже с Генри по меркам старого мира. Год? Два? Может вообще несколько месяцев или даже недель? После ее первой интимной близости проходит тоже какой-то промежуток. Генри делает это теперь с завидной регулярностью. Никогда ничего более, только миллион невыносимых касаний и его язык в ее промежности. С другой стороны, он довольно учтив, и в те редкие моменты, когда ей хватает духу отказать ему, он ее даже не трогает. Но отказывает она редко — не только потому что боится… вообще не боится, она перестала боятся чего-либо уже очень давно. Дело в том, как бы стыдно ей не было в этом признаваться, ей нравится. Не сам Генри — упаси господь, и даже не его поцелуи на ее теле, даже не его руки. Его язык — и то, что вытворяет этот язык с ее низами. Самое лучшее — конец. Короткий момент разрядки и удовольствия, ради которого Элевен готова даже унижаться. Ей невероятно стыдно — потому что она всегда вспоминает Майка. Думает о том, как бы он отреагировал, если бы узнал, чем она занимается. И она даже пытается остановить свои нифмоманские наклонности: отказывает Генри несколько раз подряд, держит какой-никакой целибат. Но потом все равно сдается — потому что ей слишком плохо, потому Генри слишком сильно давит ей на мозги, потому что тут слишком тихо, пусто и мрачно, а еще бессмысленно, теперь всё бессмысленно. Остается только это — «секс», как назвал это Первый. Он, Генри — Белый Бог этого глупого мира, Бог Демогоргонов, летучих мышей, истязателя разума, мертвой земли, шипов и пульсирующих проявлениях его нутра. Белый Бог — новый и единственный, настоящий и материальный, гордый и величественный. Для Джейн он белый дьявол, пришедший утром в ее дом без приглашения и разграбивший его: уничтоживший все вещи, которые имели для нее значение, в том числе и ее рассудок. Настолько белый, что скоро, возможно, она тоже начнет считать его за Бога — своего персонального, но не того, кто приносит желание и счастье, как в одноименной песне, а Бога языческого, жестокого, но все равно Бога. И ничего не сможет с этим поделать, потому что этот Бог безумен и одержим, и в отличие от дьявола, чья злая сущность полностью однородна, ясна как белый день, это создание будет для нее мутной тенью, и она будет путаться в его проявлениях и действиях: она больше не сможет видеть в его вещах однозначно плохое. Господи, лучше бы он оставался дьяволом — таким, каким был рожден изначально, и если бы она знала, знала, к чему приведет ее давний отказ, она бы пренебрегла своей детской тягой к хорошему, и пошла бы с ним, бок о бок с дьяволом — только ради того, чтобы этот дьявол в конечном счете не стал Богом. Пока еще дьявол мычит, тянется губами к ее ушной раковине: — Что-то не так, Элевен? Это происходит сразу после того, как он в очередной раз, может шестой или вообще десятый, заставил ее ощутить себя в декорационном раю — когда языком вылизал ее низы до слюнявого блеска, когда оставил на ее теле мокрые шлейфы неправильных поцелуев. Когда снова показал ей, что такое состояние на грани жизни и смерти. Позор. Джейн отворачиваетесь и по возможности отодвигается от мужчины — внизу она все еще не прикрыта, и волосы у нее растрепаны, а лицо до сих пор заляпано красным и влажным: Векна метит как пес собака: кровью и слюной; Элевен не знает, откуда у него во рту кровь. Девушка даже не уверена, что это она. Вопрос глупый. Все не так — и Генри знает лучше, чем кто-либо. Поэтому он выдыхает и снова липнет к девушке, тыкается лицом в ее шею — его дыхание горячее, все равно что сунуть голову в духовку. — Жизнь бывает несправедлива, любовь моя. Может, пора тебе уже смириться и наконец... Генри хочет быть для нее романтиком — но он просто урод. И Эл прерывает его. — Хватит. Мне не интересно слушать твой бред. Это самое искреннее и смелое, что Джейн говорила ему за последнее время. Мужчина, однако, фыркает и сует свою ладонь ей между крепко сжатых ног. — Правда? Надо же. Значит, когда я одаривал тебя сладостью и любовью внизу, тебе было вполне интересно, и ты, кажется, была готова на всё: внимательно слушать каждое мое слово, мою букву... — в его голосе нет ничего: он пустой, такой же, как и его обладатель. Даже какой-нибудь нотки обиды. Первый нашаривает чувствительную область Элевен меж ее сжатых ног — легко и непринужденно, ему не впервые, и наслаждается тем, как меняется темп дыхания девочки. — Нравится, Элевен? А сейчас ты не против поговорить со мной, м? Эл сжимает зубы. Она слаба, до ужаса слаба, но эта точка, на которую он нажимает, делает ее слабее в несколько тысяч раз. Она не хочет проиграть ему еще раз, но это крайне сложно. — Ты сильна, Элевен, до сих пор. Я ценю это в тебе, очень ценю. Но иногда нужно уметь проигрывать. Например тогда, когда у тебя изначально нет никаких шансов. Генри мурлыкает, маленький ласковый котенок, и трогает-трогает, пачкает, сука, усиленно, жмет и тискает умелыми, отточенными движениями так, чтобы обязательно заставить Элевен показать ему свой проигрыш. И у него получается — у Эл заканчиваются силы на сопротивление, и она стонет; шлюха; пытаясь заглушать собственный позор, прижимаясь сжатыми зубами к бежевым простыням. Векна хихикает и ерничает, потому что здесь так тихо, а он такой чуткий, что услышит любой шорох с ее стороны — услышит и обработает, вмажется и насладится. Как сейчас. — Маленькая развратница. Генри убирает свои блаженные и такие приятные пальцы всего за пару минут до кульминации девушки, читает ее тело и реакции — нарочно не позволяет Элевен закончить. Она корячится и скулит — он прав, да, она шлюха, потаскуха, блядь и кто там еще, но она хочет — хочет, чтобы он продолжал. Но Генри играет с ней, забавляется и резвится, словно он ее ровесник, словно он молодой и очень игривый, словно он не убил, блять, всех людей на планете. Просто издевается. Джейн всегда трудно кончить под ним: она никогда не может расслабиться, и ей ужасно стыдно, и даже когда из ее головы пропадают все мысли, ей невероятно сложно. Но Генри настырный и упорный: он может вылизывать и трогать ее хоть целую вечность до тех пор, пока она не закончит. Он делает это только ради нее — он же так ее любит, любит так сильно, что подарил ей целый мир, идеальный мир: только для них двоих, подарил ей возможность стать вторым божеством в их маленьком (огромном) раю. Жаль, что малышка Элевен этого не ценит, и не ценит его прикосновений, его мягких слов. Но ничего — у них двоих целая вечность, и рано или поздно она прогнется. Время и терпение превращают даже тутовый лист в шелк. Эл сбивается и петляет в своем сознании — в своих желаниях и мечтах, грезах и надеждах. Ей там больше не нравится: слишком туманно и сально, а еще, самое важное — там теперь один Генри. Она не знает почему, и знать ей не хочется — ее воспоминания расплывчаты, но она все еще отлично помнит тех, кто этого заслужил. Помнит свою любовь — и это не Генри, он не заслужил, он вообще в этой жизни ничего не заслужил, кроме, разве что, смерти. Блять, но сейчас Элевен хочется — и это все перекрывает, ей хочется испытать, то, что называется оргазм. Это единственное приятное, что у нее тут есть — проблема в том, что сама она добиться такого не в состоянии, и ей приходится принимать «помощь» от ублюдка, а потом еще принимать жгучее чувство вины, стыда и порочности. Тутси ролл с начинкой из дерьма. — Ты же хочешь, чтобы я продолжил, верно? Чтобы я сделал это еще раз… Сумрачный разум Эл разбирает каждое слово Первого на слоги и на буквы — потому что значения приходят с глубокой задержкой. С ней говорят словно из бочки — и Джейн опять не знает почему. Ее штормит от состояния относительной адекватности до сумасшествия. Это кошмарно — но с некоторыми вещами иногда приходится мириться, как бы сильно этого не хотелось. — Скажи это, моя милая. Скажи, что хочешь меня. Признайся мне в этом, ну же. Никто кроме нас двоих не узнает. «Никто не узнает о твоем грязном пятне на душе — никто, кроме меня. И никто тебя не осудит — я тем более не буду этого делать, Элевен. Я никогда не осужу тебя, чтобы ты не сделала — потому что ты идеальна и все твои решения, даже самые нелепые, я буду принимать целиком и полностью. Я дам тебе все — свободу и этот мир, тебе просто следует принять меня. Наконец признаться нам обоим в том, что я нужен тебе. Только я и никто более — никто более не достоин такой чести.» Его судорожное бормотание — шизофазия, он говорит чистый и откровенный, злобный, а еще крайне неискренний бред. Он болен. Так видит Джейн — и она ни на сколько не сомневается в своей правоте. От прикушенного языка во рту у Джейн кровь: она марает простыни россыпью красных цветов и прозрачным и густым: слюной. Потому что она не собирается проигрывать Генри, как бы сильно у нее не саднило в голове, сердце и внизу — особенно, блять, внизу. — Я люблю тебя, — Векна пробует на вкус новые слова — каждую букву, облизывает и смакует, — Только я люблю тебя, Элевен. Шипит; хотя в его мерках еще мурлычет, прямо в сквозящие ушные каналы Эл — и его слова проникают сразу в мозг, во все отделы, на обработку и без очереди. — По-настоящему. Он ластится к ней вплотную — хочет стать с ней одним целым, и хрипит, повторяет, что сумасшедший, свою чушь. Джейн хочется потерять сознание и больше никогда не просыпаться. У нее в голове — только эти пошлые и циничные слова. Воспоминания: о том, как ей то же самое говорил Майк — она сравнивает неосознанно, приходит к очевидному выводу, где ложь, а где правда, и в концовке ее начинает тошнить — снова. Потому что он грязнит ее горячими поцелуями — по эрогенным зонам, в шею и загривок, в скулы и висок; ощупывает ее тело своими длинными костлявыми пальцами, скользит подушечками по ее дрожащей коже, надавливает, и, сука, словно нарочно останавливается «там». Не заходит ниже — гладит внутреннюю сторону ее бедра, низ ее живота. Лезет руками под кофту — и нагло, зверенышем, обхватывает ее грудь через мягкий бюстгальтер. Она не справляется — и снова намокает внизу, и ей позорно, позорно пиздец, в попытках исправить ситуацию она сильнее стискивает бедра, но Генри знает ее наизусть — и ловко сует одну ладонь вниз, аккурат между ее половыми губами. — Скажи это. Он похотливо рычит — не нарочно, просто так выходит: он тверд в области паха, такое бывает нечасто, но сейчас он знает, что это просто нужно перетерпеть. В этот раз точно. — И я помогу тебе. Элевен не сдерживает своих слез, а еще похабный стон, и она знает, понимает что да, проиграла в очередной раз. — Я хочу. — Чего ты хочешь? — ему мало, чертов сукин сын, он играет до конца, надавливая ребром ладони прямо на ее клитор. Джейн не отвечает сразу — она медлит, скорее, от невозможности быстро обработать информацию. Удовольствие — новая волна тянется по ее телу сигаретным дымом, и ей так хорошо, так… — Тебя. Я хочу тебя. Это капитуляция. И Векна чертовски доволен — у него улыбка до ушей, может, одна из немногих искренних в его жизни. — Моя девочка. Я так сильно люблю тебя, Элевен… Он стонет ей в уши и трется слабо пахом прямо о ее тело, попутно выполняя свое грязное обещание, тискает ее внизу, на ощупь находит ее самую чувствительную точку — профессионал, блять. Джейн не знает, чего она хочет сейчас больше: умереть или получить второй за сегодня оргазм. Она подумает об этом позже. Ему понравились смазливые и пошлые слова — и теперь он говорит их ей всегда, постоянно, при любой удобной возможности. Генри никогда не был любителем сладкого, но это будет их с Элевен тайным исключением. У Джейн вянут уши, и собирается во рту кислятина каждый ублюдский раз, когда он говорит ей это. Возможно, потому что она сразу вспоминает Майка — а вспоминать его ей нельзя, потому что это ломает ее с каждый разом все сильнее и сильнее, крошит плотину ее смутной адекватности. Он убивает ее — но к великому сожалению Джейн не физически, а психологически. И ей сложно понимать, нарочно он делает это или нет. Не важно в любом случае — потому что ей хотелось умереть, но точно не сойти с ума. Вернее, она, очевидно итак уже сошла — но не до конца, она воспринимает мир нечетко с искажениями, но еще воспринимает. И она еще может отличить плохое от хорошего. В этом пока нет ничего сложного: сейчас все вокруг плохое, а самое худшее — Генри. Ничего хорошего нет — Генри все уничтожил. Полным концом как личности Джейн, и даже как личности Элевен, будет момент, когда она перестанет воспринимать Генри в негативном ключе — когда поверит в его слащавый бред про любовь и желание подарить ей весь мир. Когда променяет своих мертвых телом, но живых душой друзей на этого изнаночного урода. Когда он станет ее личным Белым Богом. Она лежит на оскверненной многочисленными «актами любви» кровати, в старой хижине Хоппера. Якобы старой хижине — на самом деле, она не совсем уверена в реальности этого места. Впервые за долгое время; Джейн не знает сколько точно; Векны нет продолжительный момент. Это — настоящий, пусть и не долговечный, райский сад, и она раскидывается на теплых простынях, распластывается и смотрит с упоением в отливающий красным потолок. Тут все отливает красным — освещение здесь только такое. Она, конечно, уже привыкла, глаза больше не режет, но это все еще крайне уродливо. Перед тем, как уйти, Векна довел ее до оргазма и посеял в ее голове множество разных нечестивых слов, заставил ее признаваться в том, что она желает, чтобы он вылизывал ее дочиста — каждый день, как горный козел вылизывает соль. Он, к счастью, пока не просит отвечать взаимностью на его слова любви — но скоро будет, явно, и Эл надеется, что к этому времени она уже будет в другой ипостаси. Ее раны давно зажили. У нее почти не кружится голова и совсем не тошнит (только до тех пор, пока рядом нет Генри). Она наконец чиста телом — какое-то время назад Генри соизволил вымыть ее от крови и грязи тухлой водой (или что это такое было?), не упустив удачный момент отыметь ее пальцами. Озабоченный. Она даже может встать с кровати и о, даже может бежать — но в этом нет необходимости и смысла. Во-первых, потому что из этой комнаты она выйти все равно никак не может, а во-вторых, потому что здесь нет ни одного стоящего предмета для совершения самоубийства. От скуки Элевен роется в своей памяти, пытается систематизировать и подогнать события под определенную хронологию. В какой-то момент она растеряла эти базовые свойства мозга, и ей приходится делать это самой по кусочкам: выставлять обрывки воспоминаний по полочкам, как в личной библиотеке. Она хочет вернуть себе здравый рассудок — хотя бы пока Генри тут нет. Да, пожалуй, в голову ей приходит одно воспоминание, возможно самое главное. Тогда, когда все пошло не туда, самое начало: Джейн скрючивается, что сожженная заживо, глаза у нее закатываются к богу — вверх, и изо рта бежит кровь с пенной слюной: отчего она не знает, внутреннее кровотечение или выбитые зубы. Какая к черту разница - она в любом случае умирает, и Генри точно не собирается ей помогать. Он - виновник торжества, он со злости и обиды разбил ей голову, довел до черепно-мозговой травмы, он уперся ей пульсирующим щупальцем в живот, протыкая какой-то набитый воздухом и сосудами орган, кишку или что-то еще с этим противным булькающим звуком. Он сломал ей ведущую руку — выломал, блять, полностью: раздробил кусок кости в пыль, остальную часть вытащил словно кролика из шляпы, наружу, разрывая кожу и мышечную ткань. Она загибается на стылой земле, кровушка веревочкой, канатом, струится из ее тела — и, честно, в этом не было ничего плохого: жить ей больше было не за чем, однако на грани смерти человек о таком не задумывается, потому что отключается разум и включается бессознательное: то, что ты никак не можешь контролировать. И она выла, шипела и плакала, пока маленький дьявол - уже большой Бог, наблюдал за ней и ее реакциями с малочитаемым выражением лица. В ее голове — фейерверки: разноцветные и громкие, как артиллерия, и голова раскалывается басовитыми пульсациями, и боль во всем теле такая, что Джейн завидовала мертвым, парадоксально желая жить. Векна ждет терпеливо. Это будет его главной проверкой для Джейн и по сути только она решит, как пойдут дальше его с ней отношения. В его сердце еще тлела обида на нее, но сейчас Эл была такой жалкой, так неконкурентноспособной, что, возможно, убивать ее не было смысла. Он уже достаточно отомстил ей. Слабым в его новом мире места нет. Он никогда не считал Джейн слабой, но это было субъективно, а нынешний тест — самый что ни на есть объективный, и отталкиваться он будет от него, как бы сильно сердце не давило щемящей жалостью от вида ее уродливых мучений. Джейн теряет сознание. Но она еще жива — ее сердце бьется и мозг работает, и дыхание, пусть и слабое, обжигает пальцы стоящего перед ней на коленях Генри. Он хмурится - знает, что долго она не протянет без помощи. Но технически, она прошла его тест, да? Нужно было обладать чертовски сильным духом и телом, чтобы с такими ранами протянуть дольше нескольких часов. А она - справилась, и у нее даже были шансы прожить еще какое-то время. Векна принимает решение — может и глупое, но ему сейчас это нужно больше всего. Оставляет ее в живых. Он выхаживает ее долго. По меркам старого мира как минимум несколько месяцев - все это время она находится в состоянии полусмерти, ее сознание сумрачно невнятно. Эл ничего не видит и не понимает вокруг — молчит и лишь изредка мычит что-то малопонятное. — Ты справишься, Элевен, я знаю. Обязательно справишься. — Первый гладит девушку по уже слегка отросшим кудрям, говорит в пустоту: она его не слышит, а если слышит, то не понимает. Делает это для собственного успокоения. — Ты же такая сильная... В любом случае, это его мир. Он новый король, и только ему решать, кто тут умрет, а кто выживет. Его юная королева Элевен выжить просто обязана — и он об этом позаботится. В настоящем Джейн жмурится и закрывает глаза запястьем здоровой руки. Ее ведущая так до конца и не восстановилась: кость еле-еле срослась, но плохо и криво. Боли, к ее счастью, не было, но полноценный контроль над правой рукой у Элевен отсутствовал, и лишний раз она старалась ее не тревожить. Лучше бы она в тот день умерла — это и дураку понятно. Все было кончено еще тогда, но судьба и лично Генри решили над ней поиздеваться. Теперь, конечно, ничего не исправишь. Она может только верить и надеяться на то, что Генри соизволит закончить ее мучения. Он удивительным образом совмещал в себе излишнее спокойствие и вспыльчивость — если у нее получится сыграть на последнем… — Как ты тут без меня, мой маленький беззубый волчонок? Скучаешь, м? Джейн дергается и мигом принимает оборонительную позицию: прижимается спиной к стене и подтягивает к себе коленки. Она старается не смотреть на Векну и даже о нем не думать. Пошел он к черту. Генри, привыкший к такому отношению, садится рядом и кладет руку Элевен на плечо. Девушка упирается глазами в пол и вся сжимается. Тон у мужчины был странный, и у нее было предчувствие, что сегодня он, может, задумал что-то не хорошее. Еще хуже, чем обычно. Первый терпеливо молчал, позволяя Элевен жаться от звуков его хриплого глубокого дыхания. Он ждал ответа — хоть одного слова с ее стороны, но не дождался. Впрочем, ничего нового. — Не хочешь немного прогуляться? Элевен недоверчиво заглядывает в лицо Генри — он мигом цепляет на себя улыбку и делает самый любящий взгляд, который только может. На самом деле, Эл так давно не выходила из этого затхлого фиктивного помещения, что его предложение звучало в целом достаточно заманчиво. С другой стороны, у нее еще оставалась гордость — всего щепотка, но тем не менее, и ей ужасно не хотелось позориться: соглашаться, как будто она его принимает. Иногда ее словесное «да, хочу» не требовалась — Генри был уверен, что понимает все по ее выражению лица. Он высокомерно считал, что знает «в» и «о» Элевен все, что только может. Читает её. Потому он хватает ее за локоть, восприняв невербальные жесты за согласие, и тянет за собой. Мужчина вытягивает ее на улицу. Вернее, то что ей должно быть: это место мало того, что бессмысленное, так еще и абсолютно нелогичное. У Генри мозг работает совсем иначе, нежели у других людей, и это отражается на его личном, собственническом мире. Сейчас, когда сознание Элевен не заволочено густой сигаретной дымкой, она может даже рассмотреть обстановку с каким-никаким понимаем. У нее рябит в глазах — здесь то ли ночь, то ли день, потому что бардовый свет с черного, затянутого псевдо-тучами неба, постоянно освещает вообще все пространство, проблема лишь в том, что он словно двойной: и излишне тусклый, и излишне яркий. Это всего лишь одна из множеств странностей, которые Джейн замечает. У девушки словно случился инсульт, и картинка в глазах расслаивается, накладывается друг на друга. Генри заботливо держит ее за руку и настойчиво тянет за собой — ноги Эл еле плетутся за его широким шагом. Иногда он останавливается, встает ей за спину и кладет обе руки на ее плечи, что-то рассказывая и объясняя. Очередной бред. Она слушает вполуха — просто наслаждается… или пытается быть, относительной свободой. Сидеть вечно, как птица в клетке, в четырех стенах надоедает. Тут, конечно, отвратительно: несет гнильем и человечьей требухой, везде какая-то непонятная дымка и пепел, будто рядом горит миллион сотен тысяч гектаров леса. И повсюду то ли щупальца, то ли обрубки, пульсирующие, рваные и мокрые, как лианы или плющ, расстилающиеся и на земле, и на стенах зданий. И все такое скворчащие, жирное — точь в точь сало на сковороде. — Это теперь наш общий мир, — Первый говорит, усевшись вместе с ней на пепельную землю аккурат возле библиотеки Хоукинса. Эл, бесцельно зарывавшаяся пальцами в почву, поднимает на него свой взгляд. Она выглядит несчастной, такой же, как и обычно. Ей охота сказать: «мне и даром это не нужно», но это бесполезно. Поэтому она просто игнорирует, снова уткнувшись глазами в пол. — Ты счастлива, Элевен? — он спрашивает таким голосом, будто действительно не понимает, что не так с этим вопросом. Эл теряется от такой наглости. Она чувствует, как ее кровь начинает закипать. — Как я могу быть счастлива, если ты уничтожил всё, что мне было важно? Генри цокает языком в раздражении. — Я уничтожил только бессмысленность и злобу: все уродства, дефекты и грехи человеческого мира. — Из-за тебя все мои друзья и родные мертвы… Они уж точно не были "дефектами" или "грехами". Я любила их, Генри. — Эл чувствует, как к ее глазам подступают слезы. — Нет. Никто из них не был тебе нужен. Я знаю это, Элевен. Ты самодостаточна и идеальна — они лишь балласт, который мешал мне… тебе… нам обоим, выстроить из этого мира идеал. Балласт, настраивавший тебя против меня. — он нащупывает ее грязную ладонь и тянет на себя. — Они только мешали. Нам и нашей… любви. — мужчина говорит уверенно, но Эл ощущает легкую дрожь в его ненормальном голосе. Да, кажется, это его точка невозврата. Он слетел с катушек. С концом. Элевен утыкается носом в свои колени и закрывает глаза. Это сумасшествие. У нее больше нет сил на объяснения и споры с Генри. В любом случае, здесь у нее нет власти, что бы там Первый и не говорил. Время идет, часики тикают. Хотя, стой, нет, тут нет ни того, ни другого. Статичный мир, зависший вне времени, вместе со всеми его немногочисленными обитателями. Элевен не знает, как ей ориентироваться здесь. Ее физическое состояние вполне удовлетворительно, но вот ментальное оставляет желать лучшего, поэтому мысли в ее ноющей голове надолго не задерживаются. Генри с ней почти постоянно — или она так думает, потому что когда она не спит, он всегда рядом. Спит она, справедливости ради, много, и даже Генри это удивляло. Здесь спать было необязательно — мир, как будто для мертвых, где все функции твоего организма останавливаются. Векна, который теперь ее любящий Белый Бог, очень навязчив и непременно норовит утащить ее в поток чего-нибудь динамичного. Самое безобидное, когда он втягивает ее в диалог. Эл вяло поддерживает общение, и то не всегда, а Генри все говорит и говорит, разбрызгивается пафосными и сладкими вещами напыщенно, добиваясь черт пойми чего. Он окончательно сходит с ума и забирает ее с собой - учит ее танцевать; наивный, у нее нет сил даже на то, чтобы встать с кровати, но она, конечно, блекло следит за его движениями: у них в итоге не получается выучить даже фокстрот, Джейн постоянно путает шаги и наступает Генри на ноги. С другой стороны, ее вины тут мало: танцевать без музыки довольно проблематично; проводит ей романтические экскурсии по пепельному кровавому миру, в котором из интересного только отгоревшие, тухлые и пульсирующие, как живые, здания, "знакомит" с прирученными им зубастыми Демогоргонами. Ее воротит от вида этих существ, но иногда она думает, что лучше б вместо Генри был бы Демогоргон: он хотя бы не говорит так много. И не лезет к ней с кислыми поцелуями, не трогает ее под одеждой, не ласкает ее тело с глупыми словами любви. Читает ей книги. Где Генри их берет, для Джейн загадка. «Творчество одно из самых грандиозных достижений человечества. Особенно литература. Ты согласна со мной, Элевен?» Элевен не знает. Может да, а может нет. В любом случае, когда он звучно читает ей явно выбранную не просто так «Джейн Эйр», она ощущает себя почти так же, как если бы он языком трогал ее клитор. Книги - это хорошо, они помогают отвлечься. Это ее любимое занятие тут: слушать его чтение, засыпать под его тихий мурлыкающий голос. В этом аду всегда тихо и умиротворенно. Никогда не больно, физически точно. Но ад есть ад - и Джейн трудно тут находится. В ее голове постоянные суицидальные мысли, но она не может организовать ни одну из них: ей не хватает сил и банально возможности, а Генри, прилипший к ней что на костный клей, уж точно не будет ее убивать. Даже если она ударит его, даже если скажет, что ненавидит, даже если расцарапает все его лицо в кровь короткими ногтями, как дикая росомаха. Она бы не стала так уверенно утверждать, если бы не пыталась. Пыталась, конечно: и дралась, и оскорбляла, и выла, и плакала. Первый только рассеянно кивал головой, редко злился по-серьезному. Их отношения дошли до уровня, когда ее выходки он всерьез не воспринимает и относится снисходительно. У Эл нет шансов — ей, вероятно, придется провести с сумасшедшим Генри целую вечность, или хотя бы до тех пор, пока ему не надоест. В душе она надеется, чтобы это произошло как можно скорее. Генри лежит у Джейн на коленях, изогнувшись. Излишне высокий, и чтобы уместиться на ногах у любимой девушки нужно было изгибаться, складываться пополам — но это ничего, потому что в качестве награды он получал теплые отпечатки ее ладоней на своей голове. Она гладила его, по волнистым, слегка выцветшим в силу возраста светлым волосам, впивалась нежно пальцами в его скальп, чесала его, что собаку за ухом. У него по телу шла приятная дрожь — от головы до пят, сладкая и густая, что батончик Алмонд Джой от каждого ее добровольного и ласкового касания. Особенно он сходил с ума, когда она добиралась до его загривка — и почесывала, гладила и гладила. От удовольствия буквально закатывались глаза, и он мурлыкал ей домашним котом, слабо стонал. Это был Рай — лучше вообще всего, что с ним когда-либо было, и он ни в коем случае не хотел, чтобы это заканчивалось. — Я люблю тебя, — Генри слабо мычит Эл в живот, так слабо и нечетко, будто находится на грани смерти. Отчасти так и есть. Джейн молчит и лишь сильнее сжимает пальцами его волосы. Ей нечего сказать и не о чем думать — ее мозги окончательно превратились в клейстер, расплавленные конфетки Старберст с лимонным вкусом, но ее разум всегда реагирует на эти слова условным рефлексом — кровь мешается с норадреналином, и во рту становится кисло. Ей это не нравится, но она слабо представляет почему. — Зачем ты мне это говоришь? — она булькает себе под нос вопрос, адресованный никому, но ее высокомерный партнер воспринимает все на свой счет. Генри отрывается от ее рук и поднимает голову, с улыбкой заглядывая в тусклое лицо Элевен, и прельщается к ее сухим и искусанным губам своими, стелится к ее телу плотно, впритык. Эл не сопротивляется и не пытается его оттолкнуть — покорно открывает рот, чтобы дать Генри возможность скользнуть в него языком, если он захочет. Но он не делает этого — дарит ей всего один скользкий целомудренный поцелуй и отклеивается от нее. — Затем, чтобы ты всегда помнила и знала, что я готов ради тебя на всё. — он шепчет страстно, тянется рукой к девичьему, прикрытому джинсами, паху. Элевен смущается и отворачивается — ей чрезвычайно приторно, и от его касаний она, уже натасканная, мокнет снизу. Ненавидит это — слабость и покорность даже не разума, а уже и тела перед ним. Генри видит ее красное лицо и усмехается. Эл стала крайне хорошей девочкой — конечно, не без его усилий, но тем не менее. И за это он был готов дать ей награду: разгорячить и распалить ее закостенелое тело своими мечущими поцелуями, довести ее до пика эйфории мокрыми прикосновениями. Он оттягивал момент — у них ничего не было достаточно долго: это довольно весело, потому что лучше всего Элевен показывает себя только тогда, когда достаточно изголодалась по физической близости с ним. Возможно, сегодня у него даже получится заняться с ней любовью полноценно. Векна толкает ее спиной на матрас и упирается подбородком в низ ее живота — надавливает так, чтобы она ощущала; и слышит, буквально по отрезкам, как у девушки значительно ускоряется дыхание. Невозможно сдержать злую усмешку. Ее ноги словно сами по себе начинают слегка разъезжаться в стороны. Если бы он был бы менее воспитан, и отношение к ней у него было бы более негативным, он бы назвал ее модным словом «шлюха», но пока он только ухмыляется и думает о том, как хорошо надрессировал ее за это время. Поэтому он нежится к ее лобковой кости, расстегивает ее грязные брюки и тянет их вниз, носом упираясь в ее белье. Она уже мокрая — как по условному рефлексу. Это очень весело. Не так давно от его касаний она съеживалась, и ее мутило, а сейчас она, кажется, готова отдаться ему полностью и просто так. Подобные мысли чрезвычайно заводят — даже такого человека как Генри, чье половое влечение всегда было невероятно низким, будто он чем-то болен. Трудно себя контролировать, когда девушка, ради которой ты был готов на все когда-то, наконец полностью — целиком и вечно, находится подле твоих рук. Он не торопится — но она готова ждать сколько угодно. У Джейн убитое дыхание и желание такое сильное что хочется откусить собственный палец, но если Генри показывает ей, что еще рано, значит так и есть. Мужской язык скользит по ее белью — продавливает слабо ткань в углублении ее влагалища, и Джейн послушно вытягивается всем телом, стонет. — Скажи что хочешь этого, любовь моя. Первый бормочет, но точно знает что Элевен слышит его: ее чувства обострены до предела. — Я... я хочу, пожалуйста, умоляю, Генри. Мужчина слышит в ее голосе всхлипы — и это забавно до чертиков; вот что бывает, когда не трогаешь ее достаточно долгое время. Векна стягивает, помедлив, с нее трусы, тянет к коленям, и сразу лезет к ее лицу — чертовски сильно хотелось ее поцеловать. Он узко жмется к женским губам, лезет внутрь языком, и она так тяжело дышит, заливает его рот солеными слезами: она ненавидит целоваться с ним, никак не может привыкнуть к такой страсти, потому что это самое грязное — самое мерзкое, потому что поцелуй это проявление любви, а у них любви нет, никогда не было и не будет — как и во всем этом ублюдочном мире. Джейн знает это на отлично, выученное давно правило, факт и аксиома. Но Генри постоянно липнет к ней с поцелуями, потому что она дается, а ему нравится, ему вкусно и хорошо, и внизу от этого становится сладко и жарко, больно по-хорошему. Генри умышленно давит Эл пахом в лобок, глубоко — она обязана прочувствовать всё его (пока еще хлипкое) желание и любовь. На это девочка кривится — ее косит не туда, ей не нравится и ей неприятно. Она не знает, даже будучи шестнадцатилетней девушкой, достаточно половозрелой, что этот его жест значит — но ей на каком-то животном уровне от подобного противно. Такое, конечно, уже было: не слишком часто, может раз пять, но ни к чему в итоге не приводило. Генри был сдержан и осторожен — он бы никогда не стал заниматься с ней любовью полноценно без ее четкого (на самом деле, любого) согласия. Но сегодня у него были все шансы. Он всегда заставлял ее делать то, чего она не хотела, хотя был в истину уверен, что это ее личный, не продиктованный его давлением, выбор. Векна высокомерен и эгоцентричен — он видит в ней себя, а следовательно думает, что знает о ней всё. Знает чего она хочет, а чего нет. И даже сейчас — когда Эл всем своим видом показывала, что ей неприятно от настолько глубокого контакта, Первый все равно предпочитал не замечать и быть уверенным в том, что она его желает. Нет, желала она не его — никогда не желала, она желала именно что получить оргазм — получить чувство чего-то томного, сладкого и приятного в этом месте, в котором ничего подобного не было и близкого. Естественно, он этого не понимал. Никогда не поймет — слишком самовлюблен. Генри отлипает от Джейн только тогда, когда чувствует, что возбудился полностью. Тогда, когда покрыл все лицо девушки влажной слюной: от лба до подбородка, от скул до губ. Тогда, когда в достаточной степени измазал ее своими нечистыми прикосновения: прошелся руками по ключицам и голым бедрам, по талии и по ее шершавым ладоням с обкусанными до коротких бороздок ногтями и кровоточащими заусенцами на пальцах. Когда сунул в ее влагалище два пальца до одной фаланги. Джейн нехорошо, и она усиленно потеет — вся красная, словно кровь, вытекающая из ее друзей потоком, тогда, когда Векна с самодовольством убивал их, изламывая и перекручивая, разрывая на части и куски костей. Нервничает — сжимает крепко простыни под их горячими телами. — Сними это для меня, Элевен. Джейн с задержкой поднимает на Генри туманные глаза и глядит вопросительно, и мужчина пытается объяснить ей свою просьбу улыбкой. — Вот это. Одежду, — он вытаскивает из ее влагалища свои уже влажные и уже горячие пальцы и жмет их к груди девушки. Пачкает-не пачкает, не важно: у нее итак вся одежды грязна и пропитана потом и еще черт пойми чем. Девушка хмурится — до нее, как обычно, доходит не сразу. Он никогда не просил ее делать что-то подобное. — Пожалуйста, милая. Элевен все равно на его «пожалуйста» или на его «милая». Грош цена его словам. Но она все равно слушается — непонятно почему. Как домашний звереныш — реагирует на его нежный тембр и выполняет команды. Разве что, пальцы дрожат, и она никак не может ухватиться за низ собственной кофты. А когда она все-таки наконец это делает, ей не хватает сил, чтобы потянуть ее до конца через верх. Ее всю колотит от разврата, и она слабо соображает, что происходит. Генри лишь лукаво улыбается на эти нелепости, а когда понимает, что сама она справиться не сможет, поддается к девушке ближе, вперед, и, прочувствовав ее дрожь, помогает ей закончить с кофтой. Элевен остается в одном лифе — и Генри жадно ее осматривает. Ему не тринадцать, чтобы краснеть от вида голой кожи, да и обнаженной он Элевен видел не раз — тогда, когда обмывал ее от пота, жира и крови. Но в этот раз всё иначе — ситуация другая. Кладет обе руки на ее живот, дает ей возможность привыкнуть, и протягивает свои следы от пупка до мягкой груди. Нажимает слабо, вытягивает из Эл глубокий выдох. — И это тоже. Эл не понимает, смотрит на него вопросительно. У нее мозги гудят и дымятся, как несмазанный и пыльный кулер процессора. — Сними, — Генри лишь посмеивается на эту нелепость и гладит ее по лифу размеренно. До нее доходит не сразу, а когда доходит, она слабо кивает и заводит руки за спину. Кое-как нашаривает застежки и петельки лифа, и дрожащими пальцами цепляется. Но медлит — нет смысла смущаться: Первый исследовал ее столько раз и тщательно своими пальцами и языком, и видел ее голое тело, и казалось бы: ничего нового, смысла смущаться нет, но она чувствует подвох. Хотя, в конечном счете все равно расстегивает лиф. Нет ничего такого, что Генри с ней не делал, во всяком случае, она так думает, и нет ничего более грязного, чем то, что происходит сейчас. Без разницы. Бюстгальтер падает Элевен на колени — и она просто глупо на него пялится. — Ты невероятно сексуальна, — Генри делает интимный комплимент самым соблазнительным голосом, кой только мог, рассматривая небольшую грудь Джейн, и упирается лицом в девичью шею. Прижимает Эл спиной к матрасу, отвлекает. Джейн не реагирует на откровенность. Она не совсем понимает, что значит «сексуальна». И ей нет до этого дела. Генри совсем иссушил ее сердце и душу, превратил в инертное и безэмоциональное существо, и теперь она ему покорна и податлива — но не потому, что желает его, совсем нет. Она желает не его, она желает удовольствия, до которого только он, крайне умелый и старательный, может ее довести. Сама она не умеет — даже не понимает, как это работает, и ее нелепые попытки так и не смогли привести ее к пику. Генри нужен ей как красивая, очень симпатичная секс-игрушка, пусть сам он этого и не понимает. В этом уродливом мире нет ничего, похожего на любовь, удовольствие или радость для нее, и единственный способ отвлечься — грязный интим и язык Генри, которым он с радостью доводил ее до эйфории. Конечно, приходилось терпеть ненужные прелюдии: его мажущие прикосновения и липкие, сахарные до приторности поцелуи на устах и не только, но она была готова жертвовать многим ради секундного удовольствия. Потому что больше ничего у нее не было. Именно поэтому ее любимым видом секса был тот, когда Генри стягивал с нее трусы, впивался в нее ртом и доводил ее до пика всего за несколько минут, а потом отстранялся, молча и больше ничего не делая. Но это происходило редко — потому что Генри считал, что тоже достоин некоторой награды, а еще потому что считал, что ей совсем не противно от того, как он ее трогает. Ей даже больше не вспоминался Майк. Только Генри — психопат, моральный урод и ублюдок, убивший всех ее друзей и превративший некогда прекрасный мир в кучу мусора и потрошков, на которой теперь с горделивостью восседал, что на троне. Плевать. Не важно. Похуй. Мужчина отвлекает ее от сумасбродных мыслей, когда трогает ее грудь влажными от ее смазки пальцами — сдавливает соски, наблюдает за реакцией. Она выгибается и стонет, как по приказу. Его девочка. Ему мало — и он коленом нажимает на ее промежность, любуется тем, как Элевен корчит дразнящие его член гримасы. Бедняжка была так возбуждена и накалена, что Генри даже стало ее жалко. Но еще рановато — он хочет довести ее до такого состояния, чтобы она просто не могла ему отказать, когда он попросит кое-что для себя. Генри любил петтинг, ему нравилось оставлять на всем теле Джейн свои мокрые метки — языком, пальцами и губами, но больше он, конечно, получал удовольствие от ее (собачьего)вылизывания. Ему нравился вкус: металлический, словно облизываешь пальчиковую батарейку или, скорее, словно пьешь горячую и свежую кровь. Ему нравилось то, как она извивается и стонет, ему нравилось, как сильно она мокнет, показывает, как хочет его. Нравилось, когда она становится вялой и заторможенной, послушной, когда он с ней заканчивал Нравилось, когда она хватала его за волосы и прижимала к себе с силой — показывала свою власть, которая у нее, несомненно, была. Но Первый был относительно молодым мужчиной. Еще человеком. И у него тоже были потребности. В основном, он их легко сдерживал: он знал, видел, что Эл не готова к полноценному сексу. И, справедливости ради, у него не всегда вставало. Однако сегодня — именно сегодня, он был уверен на все сто, что она ему отдастся — в этот раз полностью. Поэтому он целует ее усиленно в шею, покусывает слабо, редко, упирается носом в яремную вену, трогает ее грудь и соски; наслаждается ее быстрым тяжелым дыханием и сладкими стонами; жмется к ней своим пахом. И отступает в какой-то момент. Резко, потому что понимает, что больше не может. У Эл все тело измазано слюной — и она выглядит так соблазнительно с этими растрепанными во все стороны кудрявыми волосами, и этим блуждающим взглядом с едва заметными следами слез в уголках глаз, и вообще всем-всем для него. Потому что он ее любил — всегда, блять, любил, и она была для него идеальна по всем параметрам. Боже, он рассуждает как гимназист-романтик в пубертате. С другой стороны, этот период своей жизни он пропустил, поэтому нет ничего зазорного в том, чтобы наверстать, а? — Давай попробуем кое-что новое, любовь моя, — он урчит себе под нос, направляя взгляд в направлении ремня, к которому тянет руки, — Ты же не против? Он останавливает пальцы на металлической бляшке, стоя на коленях перед девушкой, и переводит взгляд в темные глаза Элевен. Она дезориентирована, явно. Молчит — может, обрабатывает его слова. Однако, ни спустя минуту, ни спустя две в гнетущей тишине и красной темноте, Генри не получает ответ. Первый качает головой и одну руку кладет Элевен на щеку — проводит большим пальцем под глазом. Пусть ее молчание будет считаться согласием. Ибо больше ждать он не может. Наклоняется к ней, параллельно рукой расстегивая свои штаны. Целует в лоб — это невинный и нежный поцелуй, попытка приласкать. Когда он слабо надавливает своим мокрым членом Элевен на живот, девушка под ним сразу начинает дергаться и извиваться. — Не бойся, — он шепчет ей в рот после легкого поцелуя. — Со мной тебе нечего бояться, Элевен. Джейн не может видеть, что это такое прижимается к ней снизу, похожее по ощущениям на щупальце, которое однажды оставило в ее животе глубокую дыру, — но ей чертовски страшно и неприятно. Это что-то странное, новое и определенно негативное. Она напрягается и съеживается, судорожно вертит головой, пытаясь избегать поцелуев Генри, которые мешают ей понять, что вообще происходит. Он неловко направляет член к девичьему влагалищу — упирается открытой головкой ко входу, но Элевен с силой стискивает бедра. — Стой, — Эл кое-как отрывается от губ Генри, тараторит невнятно, — Не надо! Джейн не знает, что он хочет сделать. Но она точно этого не желает, и ей точно не нравится ощущения чего-то мокрого, горячего и липкого, что пытается проникнуть туда, куда точно не следует никому проникать. Она еще терпела его пальцы или язык, которые он периодически в нее пихал, но это что-то явно больше пальца и неприятнее языка, и она даже боялась представить, какой дискомфорт испытает. От этого у нее начинается истерика — по щекам текут слезы, и она дергается, воет и корчится, придавленная чужим телом к кровати. Отталкивает Первого в конце концов, растерянного, от себя грубо — она и подумать не могла, что у нее есть столько сил. Чуть не останавливается дыхание от мельком увиденного… чего-то. Это вообще нормально, что у него между ног подобное? — Успокойся, — Генри прокусывают нижнюю губу до тонкой струйки крови — давно его так не расстраивали. Он чуть не вскипел от злости — и о, Элевен явно видела: когда он в ярости, его взгляд отлично это показывает. С другой стороны, он должен уважать ее выбор. Как бы сильно его член не хотел. Мужчина судорожно застегивает штаны, пытаясь не думать про свой каменный стояк и о том, как ему хочется сейчас свернуть Элевен шею. В этот раз не получилось. Очень жаль. Приходится давить из себя разочарованную улыбку и исправлять ситуацию. Подтягивает ее голое тело на себя и предпринимает попытку обнять, но она уклоняется и чурается от него, как испуганный раненный зверь. Тогда он прикладывает больше сил — сейчас такая тесность нужна им обоим. — Тшш, всё хорошо. Не нервничай, Элевен, — он гладит ее по темечку, жмется губами к ее лбу, — Ты же знаешь, что я никогда не обижу тебя. Эл трясется и всхлипывает. Ей тяжело — у нее болит голова, и ей жутко и плохо, вдвойне жутко, когда понимает, что ей нравятся его теплые дружеские-сыновьи-отцовские-братские и даже материнские, любые в его руках, объятия. Это успокаивает — и его касания, нежные, почему ей нравится? Это ненормально. Вероятно, она дошла до пика сумасшествия. Приняла в свое сердце Белого Бога. Генри опускает одну руку вниз, еле нашаривает девичий клитор в узости ее влагалища. Получает в ответ слабо слышимый стон и чувствует, как девушка в его руках успокаивается, переключает свое внимание на другое, когда мышцы ее живота сокращаются. — Вот так. Умница, — у него сейчас самые аккуратные движения, какие только могут быть. Он обнимает ее и мастурбирует ей, а еще старается не думать о ноющей боли в районе паха. Ему не впервые — сдерживать свои порывы, но в этот раз обидней всего. В любом случае, в тот день… момент или промежуток, тут черт его поймешь, Элевен так и не смогла кончить. Генри мурлыкает ей в уши «я люблю тебя», так же, как и вчера, и позавчера, и каждый день, и это звучит как его самая искренняя улыбка, как хвойный лес, как мед и как цветы одуванчика, как что-то живое. Элевен слышит это постоянно, Генри повторяет из раза в раз, как будто если говорить это так часто, оно станет правдой. Векна не умел любить ни по Фромму, ни по Фрейду, ни просто по-человечески. Это была не любовь, а проекция на человека, в котором он когда-то нашел себя. Все равно что посмотреть в зеркало. Так и не убитое давнее желание реализовать в ком-то младшем свой убитый Бреннером потенциал. Спасение себя через нее. Не более. Хотя, конечно, теперь это его мир и теперь ему решать, что есть любовь, а что ее нет. «Они никогда не понимали тебя. Никто тебя никогда не понимал полностью. Никто кроме меня, Элевен. Никто никогда бы не принял и не полюбил бы тебя, потому мы с тобой от них отличаемся, и они могут только бояться и ненавидеть нас: другого не дано, как ты этого не понимаешь?» «Мы нужны друг другу — как части одного целого; идеального. Правильного.» Он бредит, возможно, не слишком до конца понимает, что без своих сил Джейн все еще обычный человек. Может, не хочет этого признавать, а может его логика искривлена настолько, что понять любому, кроме него, будет проблематично. «Здесь твое место. Твой дом, твой личный рай - рядом со мной, подле моих рук. Пойми, Элевен, уже наконец и прими меня полностью.» Генри так сильно любил Элевен, непременно любил, что был готов мычать ей в уши это всю мировую вечность, что у них была. До тех пор, пока она наконец не поймет - не примет и не осознает. Их предназначение идти бок о бок друг с другом, не смотря на все разногласия и конфликты: это чертов факт, и если Бог-прародитель существует, он наверняка именно это и задумывал. Новые Адам и Ева, две части одного целого: абсолютный идеал. «Знаешь, я действительно хотел убить тебя сначала. Мной двигало желание мести и обида. Но потом я понял, осознал, когда увидел тебя, такую бессильную и жалкую: если бы я убил тебя, я бы убил и себя, и если бы это произошло, мир просто не смог бы быть идеальным. Ты его главный компонент — королева, без которой вся партия была бы бессмысленной.» Эл бесцельно цепляется глазами за стену. Искренне пытается не слышать его, но он всегда очень близко, и всегда говорит прямо в уши: прямо в открытый, уязвимый и больной мозг. Он уговаривает, иногда, жалостливо, молит ее чуть ли не на коленях. — Пожалуйста, пожалуйста, Элевен, я умоляю тебя. Я сделаю всё, что ты захочешь, всё-всё, только... Ох, правда? Тогда верни все как было. Все, кроме этого, да? Тогда убей меня. И кроме этого? Надо же, удивительно. Джейн даже не говорит вслух — знает, что именно так он и ответит, завернув, правда зачем-то, будто разговаривает не с контуженной сумасшедшей девочкой, а играет в пьесе. «Я простил тебя. Почему ты не можешь этого сделать? Я люблю тебя. Почему ты не можешь полюбить меня в ответ? Я сделаю для тебя всё. Только попроси.» Генри требовал от нее любви, понимания и полного принятия. Хотел взаимности. Но Элевен слабо это понимала, и никак не могла дать ему то, что он хотел. Векна говорил в последнее время много, но очень расплывчато: бредил что при белой горячке, и из всего этого шизофазного потока она разбирала только то, как сильно он одержим ей. Как она только раньше не замечала: он абсолютно зависим и абсолютно болен, болен всем, чем только можно, но особенно ей. Она была его слабостью — единственной, и он держал ее подле себя только ради того, чтобы обуздать и заставить слиться с ним в одно целое; дуалистически при этом разное. — Ты сумасшедший. Она делает тихий вывод, тулится носом к холодной стене, лежа на боку. Прерывает своего "возлюбленного" на полуслове, и его громоздкая бессмысленная речь обрывается на хриплом "ша". Он замолкает и застывает. Потом, после, лезет своим лицом прямо в затылок Эл — льнет крепко губами, целует, и руки его змеями уже обвивают ее талию. Генри не отвечает. И Элевен уверена, что не дождется ответа. — Даже если так... Она ошибается. — Это ты свела меня с ума. Это исчерпывающий ответ. И, по мнению Эл, отличный повод, чтобы наконец убить ее. Но Векна этого не делает. И не сделает никогда. У этого красного и бессмысленного мира теперь два (сумасшедших) хозяина. И Элевен придется это принять — и просто ждать, ждать момента, когда это всё наконец закончится. В мире, в котором время никогда больше не пойдет ни назад, ни вперед.