Параллельные перекрестки

*** …Врачи привыкают. Хочется, конечно, к чему-то хорошему. Подтвержденному эффекту от нового лекарства, спасенной жизни, заживленной ране, спадающему жару, отступившей болезни, возвращению кому-то возможности полноценной деятельности, просто благодарной улыбке. Всем тем маленьким и весомым победам, одерживаемым «вопреки» и «назло» обстоятельствам, несчастливым случайностям, чьему-то злому умыслу или недоброй воле… Но почему-то чаще всего привыкать приходится к иному. Крикам. Стонам, когда на крик сил не остается. Слезам и проклятиям. Мольбам и угрозам. Подернувшимся пленкой вечной слепоты глазам в момент, когда с перекошенных губ срывается последний выдох. Полным надежды взглядам – и осознанию того, насколько на самом деле хрупка эта самая надежда, хрупка и практически безосновательна, потому что в изуродованном ранами теле не различишь и не сошьешь вместе ни белого, ни желтого, лишь красное-красное-красное… …Как у других это получается, думала Шани, съеживаясь, сворачиваясь в комочек, подтягивая колени к груди и обхватив их руками… как? Как получается – оставаться спокойными, не подпускать к себе чужих эмоций, отгораживаться от чужой боли, просто, решительно и точно выполнять свою работу? Где он – тот рычаг, что в нужный момент опускает непробиваемый заслон между чувствами и долгом, между страхом и сосредоточенностью, между непродуктивной злостью или сочувствием и холодными безэмоциональными действиями, между… …человеком – и врачом? Одно другому не мешает, рассуждала когда-то юная студентка Медицинской кафедры, проводя ночи над учебниками, а дни посвящая скрупулезному изучению анатомии – и не только по плакатам и схемам, а по вполне себе живым… точнее, неживым наглядным пособиям, сосредоточенно запоминая признаки различного рода заболеваний, что всегда оставляли след на органах и тканях. Тогда это казалось… проще, что ли – отделить личное от профессионального, тем более что «наглядные пособия» относились к проводимой с их помощью практике с мертвым и холодным спокойствием, из рук не выворачивались, кровью не истекали, от боли не вопили. Проще, почти весело размышляла Шани, затягивая кетгутом очередной разрез на неподвижном «пособии» или подмечая по каким-то изменениям внутренних органов, какими проблемами страдал тот или иной «наглядник»… проще – не думать, кем были эти «пособия» раньше, чем жили, о чем думали, чего хотели достичь. Проще, проще… С живыми пациентами тоже поначалу было не настолько сложно. Переломы, вывихи, ушибы, царапины, подбитый глаз или содранное до крови колено. Наложить шину, промыть, перевязать, ограничиться мазью, остановить небольшую, не угрожающую жизни кровопотерю. Спокойно и быстро – тоже просто, если знаешь, уверена, видишь, что ничего страшного, просто кто-то выйдет за дверь и вернется к прежней жизни, кому-то на это понадобится время, а кто-то будет впредь себя в чем-либо ограничивать, если не захочет повторения случившегося. Проще – протыкать иглой тело, что уже не чувствует уколов, и изучать чужую боль по учебникам, картинкам и девственно-чистым хирургическим инструментам, которые никогда не касались плоти и костей, не несли на себе ни одного пятнышка крови или иных субстанций… проще. Веселой девчушке, жаждавшей знаний с таким неистовством, что родители ее пошли на серьезные ограничения, дабы оплачивать дочери учебу в Оксенфуртской Академии, деятельность врача казалась возвышенной, благородной и чистой, достойной и значимой… Значимой – да. Достойной – может быть. Возвышенной, благородной, чистой… …Шани, разозлившись на себя за неуместные сантименты, поднялась с холодного пола, опершись на полку и едва не уронив при этом опасно балансирующие у края книги… еще не хватало, поморщилась девушка, профессор Алонсий ей за порчу библиотечного имущества спасибо не скажет. Да и вообще, засиживаться здесь – лишь отдалять неизбежное, не сегодня-завтра ректорат потребует ответа у выпускницы-отличницы относительно решения продолжить ее пребывание в Академии в качестве преподавателя. Остаться здесь до осени ей разрешили, как подозревала девушка, не в последнюю очередь из-за Бренны, куда Шани отправилась веселой, полной надежд и тех самых возвышенных стремлений спасать жизни студенткой-добровольцем, а вернулась… …вернулась ли? Шани не знала. До сих пор не понимала, кто переступил порог Оксенфуртской Академии пару месяцев назад, кто сдал выпускные экзамены на высший балл, заслужив одобрение ректората и предложение преподавательского места, кто сейчас прячется в библиотеке от чужих взглядов, вопросов, любопытства, воспоминаний… Она ведь, больше некому, так? Сосредоточенная и собранная, вдумчивая и жадная до знаний… ну разве что чуть менее улыбчивая, чем раньше, но кому до этого вообще должно быть дело, тем более что последний раз она смеялась… …когда же? Кажется, в ту самую ночь возле Золотого пруда. Когда крики, вздохи и стоны раненых и умирающих перестали быть чем-то непривычным и чужим, превратившись во что-то обыденное и знакомое, вплавленное в ночь, сплетающееся странной гармонией со стрекотом цикад, кваканьем лягушек, шелестом верб и ольх. Когда смерть так естественно, просто и страшно стала неотъемлемой частью жизни, чем-то, чему говорят «Не сейчас» - и она отступает… не навсегда. Лишь на время. Чтобы потом вернуться и неизбежно забрать причитающееся ей. А иногда с ней договориться не получается – и очередной взгляд заволакивает стеклянистая дымка вечного небытия… Вот тогда, наверное, Шани смеялась в последний раз. Не потому что было весело, нет. Потому что была водка Русти, веселящие чары Марти и хохочущая сквозь слезы Йоля рядом. Потому что – не было выбора. Либо смеяться и плакать, отпуская пережитое, либо умирать наравне с теми, у кого не хватило сил выкарабкаться. Умирать не физически, нет. Как-то иначе. Где-то внутри себя, напрочь выжигая все иллюзии избранной дороги. Она никому не рассказывала. Слишком чужим почему-то стало привычное ранее окружение, и девушка не была уверена, готова ли доносить эту жестокую истину до тех студентов, одной из которых не так давно была сама. Решено, подумала Шани. Когда ректорат вызовет, она ответит, что… ...-..десять крон и пятьдесят восемь копперов, будьте столь любезны. Суховатый голос вклинился в размышления юной медички, заставив девушку невольно улыбнуться. С престарелым библиотекарем, как прекрасно знали все в Академии, шутить не следовало – те, кто пробовал, быстро отучались. Профессор Алонсий не видел разницы между зеленым юнцом-студентом и опытным взрослым преподавателем, для него существовало только одно – порядок в доверенной вотчине. Взял книгу – верни в срок. Не вернул – стой и слушай скрипучее брюзжание и выкладывай штраф. Потерял – плати пятикратную стоимость вдобавок с учетом просрочки на момент обнаружения утраты и фактического скачка цен на издание за это время… как этого вечно недовольного старика еще не прогнали, никто не знал. Но в одном Алонсию отказать было нельзя – библиотека под его присмотром была, наверное, единственным местом в Академии, где царил совершеннейший порядок, как в книгах и пособиях, так и в документации. Что уж там, даже сама Шани, прежде чем отправиться добровольцем под Бренну, добросовестно сдала весь свой немаленький арсенал учебников, ведь на библиотекаря не действовало ничто – ни жалобы, ни оправдания, ни обещания… …кто же сумел попасть в должники, непонимающе нахмурилась девушка, направляясь к лекторию, да еще и такие серьезные? Десять крон – сумма немалая так-то, это же практически штраф за утраченное издание… - За сборник, который я сам преподнес в дар? – возмущенно возопил почему-то знакомый голос. – Да я вам могу еще хоть десяток… - Академия будет весьма благодарна за столь щедрое пожертвование в библиотечные фонды, - саркастически проскрипел Алонсий. – Однако сие не отменяет того вопиющего факта, что вы взяли книгу, которая – напоминаю! – с момента дарения перешла в собственность Академии. А потому правила относительно ее возврата либо утери распространяются на вас в равной степени, как и в отношении остальных… - Ох, леший с вами, профессор… За раздраженным выдохом последовал звон и сдавленное чертыхание, когда, судя по звуку, несколько монет прокатились по столу и упали на пол, из-за чего «штрафнику» пришлось их подбирать. Затем шорох – старый библиотекарь методично передвигал кругляши по поверхности лектория, скрупулезно отсчитывая необходимую сумму. - Сорок два коппера сдачи. - Не нужно. - Я вам не нищий, чтобы… - Профессор Алонсий, - неожиданно устало проговорил должник, - правда, не нужно. Сожалею, что вы приняли это за оскорбление, однако монеты принесут гораздо больше пользы, будучи потраченными на пергамент, чернила или перья, чем если осядут в кармане тех же нищих или уйдут на выпивку. Повисшую паузу прервало суховатое покашливание библиотекаря: - Кхм-кхм… На будущее – носите с собой точную сумму. А еще лучше будет, если вы просто перестанете задерживать или терять издания. - Сомневаюсь, что подобное случится, - в голосе говорившего прорезалась и тут же угасла мягкая насмешка. - То есть, вы намерены ходить в должниках? Вам должно быть стыдно, профессор. - То есть, я не намерен здесь задерживаться и тем более оседать в качестве, как вы изволили выразиться, профессора, - пояснил собеседник. - Тогда позвольте поинтересоваться, за каким лешим вы вообще здесь оказались? - Ищу кое-кого, - казалось, «должник» даже не обратил внимания на едкость тона библиотекаря. – Слышал, она еще тут, в Академии. Думаю, вы ее знаете – с таким учебным рвением она должна быть здесь частым гостем. С Медицинской Кафедры, Шани… Медичка выскользнула из-за полок, побежала к лекторию… она узнала голос. Узнала, даже несмотря на непривычные, ранее не слышанные интонации и нотки, несмотря на отсутствие снисходительно-покровительственного тона, которым частенько грешил собеседник библиотекаря – узнала. Голос – и его обладателя. Высокого худощавого мужчину в когда-то яркой, а теперь выцветшей и потрепанной одежде. И пусть он пока стоял к девушке спиной, ошибиться было нельзя – величественная осанка, стать… и, конечно же, неизменная лютня. - Лютик!.. Менестрель обернулся. - Здравствуй, - ласково проговорил он, протягивая руки. – Ну, как ты, рыжик?.. …Шани не сразу поняла, что плещется за приветливой теплотой синих глаз. Что за тень прячется в уголках улыбающихся губ. Что за дрожь пронизывает ладони, сомкнувшиеся за спиной девушки… не сразу. Потом. Позже. Сейчас же она просто замерла, застыла в объятии – растерянная, не готовая к нему, не понимающая, как реагировать. Еще пару минут назад ее мысли были далеко, а все ощущения и эмоции навсегда остались под Бренной, выжженные светом факелов, безжалостно выдернутые щипцами, рассеченные на мельчайшие фрагменты обагренным чужой кровью лезвием хирургической пилы. Еще совсем недавно ей, прячущейся от чужих глаз и неуместного любопытства, казалось, что иначе и не должно быть… не может быть иначе. Либо, принимая жестокость мира, избрать путь профессионала, но полностью ожесточиться самой, либо отступить, понимая, что она не способна – помогать, спасать, вытаскивать хрупкие жизни из цепких когтей не желающей отдавать свою добычу смерти… не способна – сохраняя человеческое сочувствие, сопереживание и сердечность, одновременно быть сильной, уверенной, жесткой… и порой даже да, жестокой в необходимой мере. Она боялась, что Бренна вытравила из нее все – способность веселиться, радоваться мелочам, находить повод для улыбки… боялась, что ей придется разучиться испытывать и проявлять эмоции, боялась, что это уже началось, что мир вокруг не то чтобы чужой, но какой-то… как будто не совсем ее, мир, в котором те единственные, кто мог ее понять, разошлись после Бренны каждый своей дорогой, оставив наедине с пережитым, но не высказанным, не разделенным, не… «…Ну, как ты, рыжик?...» Она хотела сказать, что все замечательно, Лютик, я так рада тебя видеть, какими судьбами в Академии?.. Она хотела спокойно отстраниться, сохраняя достоинство и гордость – она уже не та веселая студентка, чьи подруги пачками влюблялись в знаменитого менестреля, она взрослая и уверенная в себе девушка, прошедшая поистине боевое крещение на избранной когда-то дороге, ее уже не требуется оберегать, к ней следует обращаться с уважением, и уж тем более она не намерена делиться чем-либо с бардом, у которого ветер в голове гуляет… «…как ты, рыжик?...» Она наклонила голову, уткнулась лбом в напряженное плечо, обтянутое потрепанным рукавом. - Лю-тик… - Шани? Что-то случилось? Тебе помочь?.. Где-то на границе слышимого растаяло ворчание профессора Алонсия по поводу обеденного перерыва. Скрипнула и закрылась дверь библиотеки. Теплый шепот прошелестел у самого уха: - Он не болтлив. Никто не узнает. Она еще попыталась – бороться, сопротивляться загнанным, задавленным, ненужным когда-то ощущениям отчаяния, ужаса, беспомощности, необратимости. Ощущениям, которые сейчас, ломая ненадежные иллюзорные преграды напускного спокойствия, яростно искали выхода – того единственного выхода, который она не могла себе позволить, чтобы не быть… не показаться кому-то слабой. - Ты узнаешь. - У меня отвратительная память, рыжик. И ветер в голове, помнишь? Забуду, как только выйду отсюда. Она напряглась. Расслабилась. Позволила себе довериться теплу обнимавших ее рук. Мягкому, успокаивающему, поддерживающему, безусловному. - Я… работала в госпитале под Бренной… Она сдалась. Шмыгнула носом. И разревелась. Как маленькая девочка. Которой просто – страшно… …Ведьмакам понятие «страх» неведомо. Не должно быть. Кого, если здраво рассудить, им бояться-то? Монстров? Так те ж изучены вдоль и поперек, по книгам, иллюстрациям, а порой и буквально разобраны по жилкам-косточкам в качестве источника очередного ингредиента для масел, эликсиров, отваров… Чудовищ бояться можно только в том случае, если ты в них полнейший неуч от слова совсем, не имеешь никакого представления об уязвимостях, не готов к бою, под рукой нет хотя бы элементарных «Неясыти» и «Ласточки» - в случае, если монстры нападут внезапно, чего обычно не случается хотя бы потому, что чутье предупреждает о наличии противников заранее, позволяя выиграть секунды для применения нужного зелья или масла… в общем, странно было бы со стороны ведьмаков испытывать страх перед сущностями, для борьбы с которыми, собственно, эти самые ведьмаки и были когда-то созданы. Осторожность – да, вполне уместное опасение – да, особенно если при выполнении заказа образ противника пока неясен и его приходится складывать из деталей, определяя степень опасности для себя и прикидывая расстановку сил. Но страх… ведьмаку бояться просто некогда. Краснолюды и эльфы? С ними достаточно придерживаться нейтралитета, не вмешиваться в их разборки как внутреннего, так и внешнего характера. Не так и сложно, главное – держаться подальше от распрей, не вникать, не принимать ничью сторону, не выбирать ни меньшего, ни большего зла. С чародеями – та же история. Люди… вот с ними быть настороже очень даже стоит. В любой ситуации, пусть она и кажется безобидной. Своевременно распознать обман не так-то легко, а уж в этом-то искусстве человечеству равных нет, не успеешь оглянуться – и вот уже втянут в очередную авантюру, где приходится делать выбор. Что до противостояния… ну, без предварительной подготовки ведьмак в одиночку легко одолеет минимум десятерых, с помощью Знаков – вдвое больше, а с дополнительным арсеналом так, наверное, и небольшой отряд накормит землей, травой, песком, илом, в зависимости от того, где произошла схватка. Но и то в том случае, если противники хотя бы минимально в чем-то уступают – ловкости, проворности, силе, владении оружием… опять же с другой стороны, кто способен сравниться с ведьмаком, особенно уже взрослым и опытным? Чародеи в расчет не берутся, нет. Короче, если взаимодействовать с людьми только на уровне «Заказчик – Исполнитель», проблем быть не должно. Бояться кого-то – необязательно. А вот бояться – за кого-то… …в этом, похоже, отныне «везло» только одному конкретному ведьмаку. Тому самому, который сейчас шагал сквозь пелену тумана – не зная, куда, не имея представления, зачем, не испытывая страха, но ощущая нечто вроде настороженности. В основном из-за того самого незнания – Геральт в любой ситуации предпочитал находиться в курсе, с чем или кем приходится иметь дело, и когда его этой возможности лишали, был, мягко говоря, недоволен. Но пока выбора не было. Геральт шел. Туман вихрился затейливыми завитками, тянулся дымно-белесыми щупальцами-нитями, ложился под ноги густой клубящейся пеленой, прятал за своим пологом и без того размытые неизвестностью детали окружения, не позволяя видеть вокруг ничего, кроме разве что себя самого. Жемчужно-серая дымка обступала, невидимо заглядывала в глаза, незримо пробиралась в сознание, вылепляла по обеим сторонам едва различимой тропинки знакомые, но непрочные и тут же тающие образы, выловленные из памяти, посмеивалась, шептала, напевала что-то – почти неслышно, на уровне скорее ощущаемого, чем осознаваемого… Геральт шел. Не ускорялся, не замедлял шаг, не смотрел по сторонам и не оглядывался назад. На волосах и одежде оседали капельки влаги, мечей за спиной не было, из эликсиров – лишь во внутреннем кармане куртки склянка с неизвестным снадобьем из боли, смерти, свободы и памяти… что бы это ни значило. Страшно не было. Было… никак. Наверное. Вуаль настороженности являлась слишком тонкой, чтобы полностью заслонить собой удручающее, мучительное, тяжелое ощущение бессилия, с которым, как Геральт думал, он давно научился бороться, но которое приходило как всегда – не вовремя и некстати, заставая ведьмака врасплох и выбивая из привычной колеи. Чуждая, ненужная, никому не сдавшаяся слабость, присущая лишь человеку, коим Геральт себя упрямо отказывался признавать даже несмотря на то, что вот уже много лет понятие «бесчеловечный» к нему не относилось, потому что… Он остановился. Не знал, почему – ведь ничего не изменилось, тот же туман, та же непроглядная серость, та же пустота снаружи и внутри. И все-таки – остановился. Так было нужно. Почему-то. Зачем-то. Кому-то. Ждал. Туман обволакивал молочным шелком, оседал на плечах прозрачными эполетами, стекал по спине переливчатыми складками, танцевал и посмеивался – почти неслышно, россыпью шепотков и шелеста, оставляя на лице и руках отчетливое ощущение прохладной колкости. Где-то на периферии осознаваемого мелькнула и тут же погасла мысль, что, наверное, не помешали бы перчатки, да и доспехи можно было бы поменять на другие, с капюшоном, чтобы хотя бы лицо от этих призрачных прикосновений спрятать… но ведьмак не пошевелился. Ждал, отчего-то уверенный, что они появятся. И они появились. Выплелись, вылепились четкими живыми силуэтами на непроглядно-сером туманном полотне, сотканные из озерных переливов и водяных струй, сплетения ветвей и шелеста листьев, солнечных лучей и пряного теплого аромата трав. Он склонил голову, приветствуя. …Ceadmil… Говорить вслух было необязательно – любой звук, кроме порожденных туманом, мог легко разбить хрупкое и ненадежное спокойствие. «…Ты растерян, Белый Волк…» «…Ты разгневан, обманутый Тьмой…» «…Ты отчаялся, vatt’ghern…» Он не спорил. Не видел в этом смысла… …- …альт?... Он не помнил, что ему снилось, и снилось ли вообще – и без того размытые и нечеткие образы заволакивал белесый туман, пряча за своим занавесом то ли новые вопросы, то ли ответы на прежние… …- Геральт, просыпайся уже, а?... Он не понимал, к чему все это. Зачем все это. Что делать с той неожиданной возникшей на пути тропинкой – проигнорировать ее или же свернуть с дороги, попробовать изучить новую неизвестность, которая может как вывести из лабиринта, так и загнать дальше, еще больше запутать в хитросплетениях поворотов и постоянно возникающих стен и тупиков… …- Геральт, серьезно, ты меня вынуждаешь. Эххх, придется спеть что-нибудь непристойное, чтобы тебе даже во сне захотелось сказать свое коронное «Заткнись, бард»… Он совсем не был уверен, есть ли смысл продолжать задуманное путешествие. Новая преграда выросла стеной, обрушилась лавиной, размыла дорогу ливнем, издевательски посылая ко всем чертям выстроенные планы, которым отныне не суждено было сбыться. Почему не суждено? Все по той же причине. Нет. Смысла. Уже нет… … - Так, как там было… Рыбак седой, рыбак седой, дочурку успокой. Сто раз в день невмочь… Ох, нет, это уже чересчур. Тогда, может быть, вот это… Он не знал, что делать дальше. Все предпринятые ранее шаги, выдвинутые предположения, хрупкое возрождение прежнего доверия, заданные вопросы и поиски ответов… все казалось бесполезным. Разбилось хрусталем о мертвый камень, простилось тысячами беспомощных вспышек-искорок, невозвратно погасло в минувшем… - …Однажды скромный бард, покинув свой причал, Отправился в путь – и ведьмака повстречал. То Геральт Белый Волк, о нем я буду петь, Что дьявольских эльфов сумел одолеть. Когда они пришли, решив меня сгубить, Разбив мою лютню, пытаясь убить, Когда злобный бес стоял надо мной, То Геральт воскликнул: «Эй, братец, постой!»… …Нет, этот неугомонный менестрель не уймется… - Это твоя версия событий в Дол Блатанна? Струнные переборы затихли. Знакомый чуть напряженный голос приглушенным звоном упал откуда-то сверху: - Не слышу «Заткнись, Лютик». - И не услышишь. Геральт разлепил веки, поморщился от соскользнувшего с листьев нахального солнечного зайчика, мотнул головой, стряхивая с волос налипшие травинки и сухие веточки, выпрямился, придавая телу сидячее положение. Плотва невозмутимо жевала траву, бродивший неподалеку Пегас привередливо выискивал кустики посочнее, Лютик стоял рядом, прислонившись к дереву и пощипывая лютневые струны… привычная, знакомая до мельчайших деталей картина, не ставшая чужой даже тогда, когда главный ее участник утратил свое прошлое. Внутри что-то сдавило – не больно, не сильно, оставшись за ребрами четким ощущением то ли небольшой нехватки воздуха, то ли уменьшением количества места, необходимого для полноценной работы анатомической мышцы. Жизнь научила обману, который по прошествии лет слетал с губ легче, чем замалчиваемая истина – но сейчас и то, и другое было одинаково тяжелым, и Геральт не понимал, почему. Или понимал. Наверное. Ведь лгать приходилось не кому-нибудь. А Лютику. Другу, потерянному и раненому, который только-только начал находить в себе силы для восстановления нарушенного доверия… - Не услышишь, - повторил ведьмак, поднимаясь на ноги. Поднял и встряхнул расстеленный на земле плащ, сложил его и спрятал в седельную сумку, выудил из другой пару луковиц и запеченных куриных ножек. Повертел в руках, запихнул луковицы обратно, протянул одну голень менестрелю. – Ты завтракал? - Угумн… Противореча самому себе, Лютик с аппетитом вгрызся в холодное мясо. Геральт покачал головой – стоило ли удивляться? После обильной трапезы в компании краснолюдов бард снова поутих, ел немного и в основном только для вида, как казалось ведьмаку, потребляя необходимый минимум для поддержания сил, потому что для регенерации резервов уже не требовалось. Мазь от ушибов и заживляющее масло сделали свое дело – кровоподтек на боку сошел в безопасную, едва различимую желтизну, омертвевшая кожа практически счистилась с ладоней, позволяя Лютику чаще пользоваться музыкальным инструментом, снова и снова разрабатывать пальцы, возвращая им прежнюю гибкость, цепкость и чуткость. Конечно же, Лютик ухватился за творчество с прежним вдохновением – и хотя Геральт пока так и не услышал ни одной полноценной новой песни, он не мог не заметить, что, поглощенный раздумьями, бард вспоминал о необходимости поесть только тогда, когда мелодичные струнные переливы прерывались негармоничным и громким урчанием в пустом животе менестреля. И тогда приходилось отбирать у друга лютню и следить, чтобы он хоть что-нибудь пожевал, прежде чем погрузиться в творчество снова… - Хорошо спал? Лютик неторопливо обглодал косточку, потянул ремень, возвращая лютню за плечо. Отозвался негромко и глуховато: - Кошмаров не было. Геральт наклонил голову, принимая ответ – такой же, как и в предыдущее утро. И за утро до него. И еще утром ранее. Неизменный. Правдивый ли? Сказать было сложно. Если тьма, ужас и отчаяние по-прежнему терзали менестреля в короткие часы ночного отдыха, отравляя сознание и пытаясь снова начать процесс разрушения зеркала разума, Лютик умело это скрывал. Признавая необходимость принятия помощи, необходимость опоры и поддержки, менестрель как будто не спешил втягивать в свои проблемы ведьмака, держа его на расстоянии до последнего… да, конечно, после Штейгеров это расстояние значительно сократилось, но Геральта по-прежнему не отпускало ощущение, что Лютик все еще боится. Что-то сказать. Что-то открыть. Он охотно слушал и спрашивал, но сам… сам говорить не спешил. Или говорил – но не то, что желал бы услышать ведьмак. «…Мешает… что-то мешает…». Судорожно стиснувшие, смявшие одежду пальцы – слева, на груди, как раз там, где ранее багровым цветком расцвело нанесенное невидимым лезвием ранение. И что-то холодное, темное и колючее, неназванное, но ощущаемое каждым нервом измененного мутациями организма, мрачно подсказывало, что вряд ли речь идет о травме физического характера… …С Ярпеном и компанией краснолюдов они простились следующим же утром, что как-то незаметно и неизбежно сменило тревожно-равнодушную ночь. Покидая бывший гарнизон, Геральт не мог отделаться от четкого, почти болезненного понимания, что все в очередной раз летит к чертям. Новые находки, одна из которых сейчас меланхолично жевала траву, другая спряталась в кармане куртки, а третья исчезла в седельной сумке, из которой ранее и была извлечена, никакой ясности не добавили – наоборот, запутали еще больше. Каким образом Лютик и Пегас, покинувшие Новиград в тандеме, оказались впоследствии в разных пространственных координатах – пусть и не настолько далеких, но все же? Какой-то смысл в этом мог быть только в том случае, если одно из предположений ведьмака соответствовало истине. А именно – Скеллиге. Пегас – не Плотва, за своим хозяином по всему миру подковы снашивать не будет, логично, что лошадь вместе с Лютиком на острова не поплыла, осталась на Континенте. Самого же Лютика что-то привело на рыночную площадь… или же выбросило посредством портала или чем-то схожим. Подтверждению данной теории, правда, мешало несколько фактов. Во-первых, на портал сразу бы обратили внимание… ну, если только Лютик просто не возник ниоткуда, наподобие башни Годфрида Стамфельда, что едва ли. Во-вторых, Геральт сомневался, что на Скеллиге так уж много порталов – сам он во время своих путешествий столкнулся лишь с одним, и то в той самой башне, которая в результате вернулась туда, откуда прибыла, так что тут на подобные телепортационные врата натолкнуться можно лишь случайно… опять же, зная Лютика… Но вот тут вступало в игру «в-третьих» - то самое, от чего Геральту отвертеться не получалось. Потому что, если он прав в своих предположениях, на Скеллиге менестреля могло интересовать только конкретное место – а вот там, как ведьмак знал по собственному опыту, никаких порталов не было и в помине. Ну, и в-четвертых – за каким лешим седлать Пегаса, если до порта можно спокойно дойти пешком? И – что-то же испугало лишившуюся хозяина лошадь… Перстень-печатка тоже выпадал из картины. Геральт хорошо помнил – менестрель под воздействием «Аксия» упоминал кольцо на цепочке, именуя его подвеской. Найденный фон Гратцем в хирургической золотой ободок, появившийся там, по словам Иоахима, после визита Цираночки, краснолюда и оглушенного барда, этой самой подвеской, скорее всего, и являлся. А обнаруженная в седельной сумке печатка никакой цепочки при себе не имела и определенно незадолго до события, разделившего Лютика и Пегаса, находилась на руке менестреля – иначе бы не оказалась внутри одной из перчаток, которые друг для чего-то снял… для чего? Руки, как знал ведьмак, Лютик всегда берег, это один из его главных инструментов, наравне с голосом и яркой внешностью (последнее – так, фон, как запоздало начало доходить до ведьмака). Поэтому для осаживания Пегаса и снятия перчаток во время поездки неизвестно куда должна была быть веская причина. Решил сыграть на лютне очередную пришедшую в голову песню? Или что-то взять в руки и внимательнее рассмотреть? Или же сделать запись в своем блокноте?.. Кстати, о котором… Добрая половина листов из этой и без того достаточно тонкой книжицы была, как и говорил Ярпен, безжалостно употреблена «для костра». Хотя, может быть, и для него тоже, да, но не суть. Краснолюд утверждал, что на использованных для «подкормки огня» страницах ничего не было, ни текста, ни рисунков, ничего, что свидетельствовало бы о продолжении ведения записей пропавшим менестрелем. Геральт был склонен Зигрину верить, но отмахиваться от возможности ошибки или же заведомо утаенной детали о паре-тройке сгинувших листков с прозой или рифмой было рано. Лютик тогда бегло пролистнул оставшиеся странички, употребил пару крепких словечек, но дальше развивать тему не стал. Более не расспрашивая ни о чем краснолюда и не тревожа ведьмака, менестрель просто захлопнул блокнот и, судя по скрипуче-шелестящему звуку, запихнул обратно в седельную сумку. Может быть, позже хотел изучить внимательнее, может быть, в перспективе собирался последовать примеру Ярпена и компании… Геральт не спрашивал, не знал и знать не хотел. Ему уже было… …безразлично? Этого ведьмак тоже не знал. Пока что. Когда тебе на голову – или, как в этом случае, в руки – сваливается новая, совершенно неожиданная информация, способная – возможно! – пролить толику света на происходящее, а ты не можешь ни черта с ней сделать, такое, разумеется, не радует, не воодушевляет и не вдохновляет. Новая загадка без решения, новая тропинка… новый тупик, в который они обязательно уткнутся рано или поздно, потеряв при этом время. Если уж у Лютика не возникло ни проблеска догадки, что говорить о самом Геральте, который вообще о творящейся хрени ни сном, ни духом? Даже предположение о себе как о возможном общем звене предполагаемых версий – и то сейчас уже слегка пошатнулось. Чей дом покидал Лютик, что он там оставил, насколько важным это было, что менестрель, едва получив письмо – наверняка ответ от хозяина того самого дома, – рванул из Новиграда, не дождавшись приезда ведьмака? Может быть, тот самый упомянутый им, но так и не обнаруженный камертон? Едва ли. Если бард об этом спрашивал – пусть не Геральта, ладно, – значит, как минимум должен был помнить, что оставил именно камертон, и в таком случае отреагировал бы на собственный стих с куда меньшим непониманием. А Лютик был в таком же недоумении, как и сам ведьмак… Сплошные вопросы. Ответов, разумеется, в ближайшем окружении не маячило… Отклоняться от маршрута они все-таки не стали, Туссент так Туссент, решил Лютик, а ведьмак даже и не подумал возражать, стараясь пока что гнать от себя то ли подозрение, то ли понимание бессмысленности как смены курса, так и продолжения самого путешествия. К чему это вообще, если каждый шаг выстраивает новую преграду? Не исключено, что Боклер тоже ничего не изменит, как и возможная полученная от Анариетты и Региса информация о той стороне личности друга, что Лютик так успешно от Геральта прятал все это время. Но… Боклер так Боклер, не стал спорить Белый Волк. Если пребывание в краю вина, любви и искусства не подтолкнет к пробуждению памяти, а усыпанное бессчетными звездными огнями небо и шелковая озерная гладь вдохновят лишь на новые баллады, а не на воспоминания о прежних… что ж, может быть, Лютик, успокоившись и поняв, что рядом с друзьями ему никто и ничто не грозит, найдет в себе силы принять и признать прошлое, и, опираясь на это знание, выстроить свое настоящее? Менестрель, как уже видел ведьмак, перестал дичиться, начал понемногу открываться, внимал рассказам о минувшем и действительно пытался примерить отраженный в зеркале памяти Геральта образ на себя, пытался понять – он ли это, похож ли на восприятие его друзьями, принимает ли его сознание это отражение или же отвергает, хочет ли он быть таким, каким его помнят. Взаимодействие Лютика и ведьмака медленно, но верно налаживалось, хотя возможности срывов Геральт не исключал до сих пор – ведь друг пока еще не доверился ведьмаку полностью относительно тех самых искаженных деталей их общего прошлого, которые, как понимал Белый Волк, ранили менестреля сильнее всего. Цинтра. Ринда. Кайнгорн. Почему-то – Каэр-Морхен. И немного – Долина Цветов. О последнем Геральт барду как раз сейчас и напомнил: - В Дол Блатанна немного не так все было. - Да знаю я… - чуть поморщился Лютик. – Сильван хорошо навострился метать шарики, у тебя тогда здоровенная шишка на лбу вскочила… но убивать он не хотел. Даже когда Филавандрель намеревался укоротить нас на голову, Торкве стал на защиту. Не любил он такую жестокость – ни проявлять, ни наблюдать, ни участвовать в ней… «Укорачивать» их никто не собирался, эльфы по приказу Филавандреля должны были «всего лишь» пустить в пленников пару-тройку стрел. А шишку заработал как раз Лютик, это Геральт помнил отчетливо – как в ту пору еще совсем посторонний ему бард сидел за столом, то и дело прикладывая ко лбу охлажденную в ведре тяжелую подкову и не меньше пяти раз успев пожаловаться на полученную по собственной глупости травму... искажения по мелочи, наверное, исход все равно же был один – оба выжили. Сейчас, такое далекое, происшествие казалось почти забавным, малозначимым в общем, но, как выяснилось позднее, важным для них обоих. Для Лютика, разумеется, лютней, для Геральта… Самим Лютиком, наверное. Настырным смешливым попутчиком, балаболом и весельчаком, едва ли не первым собеседником, любопытным, наивным, бестолковым. А порой – внимательным, мудрым, рассудительным. Кем-то, кто не испугался чужих слухов, страхов и предрассудков в отношении ведьмаков и при встрече с одним из них предпочел собственное мнение посторонним домыслам. Ну, после того, как протрезвел после Гулеты, конечно же. - Мне жаль, Лютик. - Чего? – непонимающе мотнул головой тот, устраиваясь в седле Пегаса, которому пришлось прервать трапезу. Геральт, оседлав куда менее привередливую Плотву, осторожно пояснил: - Твою лютню. Не знаю, как ты ее лишился, но она была дорога тебе. И мне правда жаль, что она пропала. Лицо менестреля затвердело, губы сжались. - Сломали, - негромко откликнулся он. – Ее сломали… о мой собственный затылок. Ведьмак стиснул зубы – в сознании неожиданно ярко и отчетливо вспыхнуло побелевшее лицо юного барда, когда на грудь тому упали искореженные яростью Торувьель останки ни в чем не повинного музыкального инструмента: - Какая сволочь посмела… - Не надо, - перебил Лютик. – Геральт, прошу… не надо, хорошо? «Сволочью» был чародей с ожогом на пол-лица, который, по твоим словам, уже давно и бесповоротно мертв, поэтому… мне сложно сейчас сказать, правда ли то, что я помню, или же это просто отголоски кошмара. Пока что картина вырисовывается такая – из Новиграда я уезжал с лютней, вернулся уже без нее, и где-то между этими двумя событиями получил ожог ладоней и лишился великолепного музыкального инструмента… и памяти заодно. А как именно это случилось – так, как я помню, или же иначе, учитывая сказанное тобой, - пока неясно… Он замолчал, направляя Пегаса к дороге. Флегматичная и неспешная на вид – и по характеристикам Ярпена Зигрина – лошадка оказалась на деле не такой уж медлительной и вполне себе упрямой, поначалу дичилась даже Лютика, взбрыкивала и упиралась на терпеливо-настойчивые попытки менестреля установить контакт… все Пегасы у него, что ли, такие, без злорадства, но с усмешкой думал Геральт, наблюдая за тем, как Лютик вполголоса ругается со своенравной лошадью, или просто конкретно этот всерьез обиделся на хозяина за то, что тот бросил свое четвероногое средство передвижения на произвол судьбы, умотав незнамо куда в гордом одиночестве?.. Впрочем, взаимодействие у этих двоих наладилось довольно быстро – правда, был ли причиной тому дар убеждения менестреля, или же все дело в яблоках, свежем хлебе и паре кусочков сахара… Как бы там ни было, сейчас Пегас всадника слушался, лишь иногда что-то недовольно фыркая на очередное замечание или действие – видимо, таким образом высказывая свою точку зрения по тому или иному вопросу. Плотва снисходительно косилась на нового попутчика, очевидно гадая, насколько задержится рядом с двуногими очередная «смена»… мда, сейчас Геральт, наверное, был даже рад отсутствию возможности создать один небезызвестный отвар. Слушать препирательства Плотвы, Пегаса и Лютика – а в том, что таковые бы возникли точно, ведьмак даже не сомневался – он определенно не жаждал. Хотя… - Надеюсь, мы на Филавандреля не натолкнемся… - внезапно пробурчал менестрель, невольно вклиниваясь в очередной поток ведьмачьих размышлений. – А то неловко как-то получится… - Думаю, ему в Дол Блатанна сейчас и без нас хорошо, - отозвался Геральт, слегка недоумевая, с чего вдруг бард вспомнил об эльфе, которого видел всего раз в жизни и при таких обстоятельствах, которые обычные люди постарались бы поскорее выбросить из головы… хотя Лютик – и обычность? – И почему неловко-то? - Ну… его же лютня была, - пожал плечами менестрель. – А я, получается, не уберег. - Путаешь что-то… - нахмурился ведьмак, выравнивая неспешную рысь Плотвы. – Это Торувьель лютню тебе свою отдала, взамен той, что сломала… Лютик спорить не стал, лишь протянул с каким-то задумчивым сомнением: - Мда?.. Эльфийку я помню, она еще больна чем-то была. Филавандреля помню, его пламенную речь о ненависти к людям и эльфийской гордости. Торкве… ну, такого не забудешь. Помню, как ты попросил, чтобы хотя бы меня отпустили, а сам был готов шею под меч подставить… Да скорее уж грудь под стрелы, со все возрастающей недоуменной тревогой вспоминал Геральт ту давнюю и без преувеличения страшную историю первого совместного приключения, когда странная и до сих пор непонятная многим крепкая дружба ведьмака и барда легко могла оборваться, еще даже толком не зародившись. Почему-то в сознании Лютика стрелы сменились на меч, лютня поменяла первоначального хозяина… мелочи, вроде бы, но они уже не казались Геральту такими незначительными, как несколькими минутами ранее. - Вообще-то, Филавандрель велел эльфам использовать нас с тобой в качестве мишеней для стрельбы из лука, - напомнил он другу. – И, если бы не Лилле, Дева Полей, лежали бы мы в чистом поле, нашпигованные стрелами как ежики. Лютик помотал головой: - Лилле? Чистое поле? Откуда ему взяться в пещере-то? Там только глухие стены с единственным выходом к обрыву, я вообще удивляюсь, как нам спуститься удалось, ног не поломав при этом… - Лютик! - Только Плотву не осаживай, - глянул искоса тот. – Никакого отвара не нужно, чтобы догадаться, под каким хвостом она нас с тобой видела… Геральт, честно, я не помню никакую Лилле, а поле лишь то, на котором мы оба получили шариками в лоб от Торкве. И лютню отдал мне Филавандрель, после того, как проникся твоими словами и решил отпустить нас… но если это, как ты говоришь, искажения моей памяти, то почему именно такие? Меч, а не стрела, Филавандрель, а не Торувьель, замкнутое пространство вместо открытой местности, отсутствие этой… как ты сказал – Девы Полей? Ее, кажется, Элихаль упоминал… - Dana Meabdh, - пояснил, помедлив, ведьмак. – Иначе именуемая Живией. Все ее почитают – и эльфы, и люди, и краснолюды. Является в виде прекрасной Девы Светловолосой… Лютик хмыкнул: - Деву бы я точно запомнил. Особенно прекрасную. Геральт, несмотря на то, что ситуация была далека от веселой, не удержался от усмешки: - Не сомневаюсь даже, - он посерьезнел. – Подожди-ка, может быть, твое сознание таким образом дает подсказки к случившемуся с тобой? Вычеркнутый из памяти один женский образ и причастность другого к появлению лютни, замкнутое пространство – какая-то пещера, тесная комната с каменными стенами, тюремная камера… … «…из которой его никто не вытащит…», - предупреждением-напоминанием прозвучал в голове голос допплера. Геральт мысленно влепил себе затрещину за неосторожность, быстро глянул на друга, проверяя его реакцию. Лицо менестреля оставалось каменно-непроницаемым, невозмутимым и спокойным – казалось, слова ведьмака не задели его, ни о чем не напомнили. Только казалось. Потому что васильковая синева чуть прищуренных глаз снова спряталась за пологом темной, до сих пор скрытой и так и не понятой горечи. Быстро, коротко – как метнувшаяся тень от взмаха крыла, мелькнула и исчезла, оставив после себя лишь касание, почти неуловимое, незаметное, если не приглядываться. - Лютик? - Геральт, это… сложно, - приглушенно откликнулся менестрель, не поворачиваясь. Он не отчуждался, не отгораживался, отвечал без недоверия, но с очевидным сомнением. – Может быть, ты прав насчет замкнутого пространства… может быть, к случившемуся как-то причастна светловолосая женщина с синими или зелеными глазами, раз мой разум настолько старательно стер ее образ, что я забыл и про Деву Полей, и про Присциллу… Но почему-то я помню так же подходящую под эти определения Цириллу. И Паветту – совсем не похожую на брюнетку-мать, кстати… А еще – помню Цинтру, Смотрины, появление Йожа, предъявление им Права Неожиданности… то, как на рыцаря напали, а ты стал на его защиту, как принцесса выразила согласие уйти с Йожем, Калантэ воспользовалась этим затишьем и едва не всадила Дани клинок под ребро, и это в результате спровоцировало такой выброс у Паветты, что его едва удалось погасить вашими с Мышовуром объединенными усилиями. А потом… потом в качестве награды ты избрал Право Неожиданности. Я в чем-то ошибаюсь? Ведьмак медленно покачал головой, даже не задумавшись, уловит ли Лютик, продолжавший смотреть на дорогу, это движение. Конечно, у Калантэ, как и у ее дочери, тоже были светлые волосы и лазурно-зеленый взгляд, и она не нападала на Йожа, клинок тому в бок всадил Райнфарн из Аттре, друид потом залечивал рану Дани – но в остальном… Разумеется, чтобы знать о случившемся, присутствовать на Смотринах было вовсе необязательно – слухи о произошедшем наверняка долго бродили как в Цинтре, так и за ее окрестностями, так что богатое воображение барда вполне могло дорисовать на основе разговоров и выдумок одни детали и изменить другие, ту же внешность Львицы или ее поступки. Хотя королева запомнилась ведьмаку скорее искусным манипулятором, легко направлявшим чужие руки с орудием, чем воительницей, самостоятельно держащей клинок, но – фантазия есть фантазия, она может ничего не значить, либо же говорить об очередной замене образов. Темные волосы, воинственность и коварство – очередная скрытая сознанием подсказка?.. Полностью списать слова друга на выдумку Геральту мешало одно. То есть, один. Мышовур. Скеллигский друид, оставшийся в Цинтре вместе с Эйстом – для наблюдения, контроля и обучения Паветты, а впоследствии и Цириллы. Присутствие будущего иерофанта на Смотринах запомнили разве что гости со Скеллиге, вместе с которыми Мышовур и прибыл. Для остальных же в главных действующих лицах, фигурировавших впоследствии в тех самых слухах и измышлениях, четко закрепились образы Геральта из Ривии, Паветты и Калантэ, а также факт Права-Предназначения. Другу в те годы ведьмак о деталях не распространялся, обрисовав ситуацию вкратце и не приплетая друида, да и в балладах о Ребенке-Предназначении менестрель ни словом Мышовура не упоминал… До сегодняшнего дня. Кто мог ему рассказать? Едва ли сам Мышовур, они с Лютиком и не пересекались вовсе – разве что менестреля за какой-то сиреной когда-то однажды занесло на Скеллиге к Кругу Гединейт… впрочем, с Лютика станется. Но даже если и так – с какой радости бард мог о чем-то узнать? Обмолвилась Цирилла? Уж она-то наверняка могла быть в курсе – от матери, бабушки или от самого друида. Опять же – зачем девушке говорить об этом менестрелю? Да и было ли у них время на беседы подобного рода, когда княжна появилась в Новиграде в поисках помощи… Даже несколько дней назад, в попытке обсудить причину, как выразился Лютик, обвинений, свалившихся на него в Кайнгорне (которых также не было), Геральт о вмешательстве Мышовура ни словом не обмолвился, упомянув лишь слова друида о взаимосвязи девичества и интенсивности выброса Силы. Откуда тогда Лютик знает о роли Мышовура в усмирении вырвавшейся из-под контроля Паветты? Подозревал? Догадался? Мелочь, не стоящая внимания – или же деталь, к которой следовало бы прислушаться? Опять – след ведет на острова, ведь именно там сейчас находится иерофант?.. - Я это выдумал? Геральт? – менестрель, как обычно, не позволил утонуть в размышлениях, бесцеремонно вытаскивая ведьмака из болота запутанных мыслей. – Придумал все это, верно? То, что, как мне кажется, помню… нафантазировал? Белый Волк промолчал. Он не знал, что ответить. Что – и как. Снова отчетливо различив в голосе друга уже знакомый надлом на грани срыва, ведьмак понимал, что Лютик опять желает, стремится, отчаянно жаждет – поверить. Своим ли только что произнесенным словам, воспоминаниям ли самого Геральта. Поверить, что просто – придумал. Боль, обиду, горечь, чуждость, страх. Кошмары. Придумал – может быть, спасая собственный разум или защищая кого-то другого ценой памяти и доверия к друзьям. Придумал – может быть, желая найти в своей душе эти семена темноты, понять, как цветы ядовиты и опасны, и выкорчевать их с корнем, выжечь до золы, до последнего уголька, пожертвовав при этом уже отравленными воспоминаниями, чтобы они не уничтожили все остальное… - Ринда, - вытолкнул Геральт из себя это слово. Услышал, осознал – почувствовал, баргест его побери, - ту самую болезненно-знакомую цепочку «удар-сердцебиение-вздох», эмоционально тяжелую для Лютика, а теперь и для него самого. Понимал, что проще всего сейчас было бы снова отступить, дать менестрелю передышку, время обдумать, сравнить их воспоминания, сделать какие-то выводы, высказать предположения, которых и без того было более чем достаточно… проще. Поступить так, как привычно – сохранить нейтралитет, предоставив разбираться в вопросе самостоятельно. Когда-то давно он, наверное, так бы и сделал… Но не сейчас. Он понимал, к чему вынуждает Лютика. Понимал, что друг это тоже понимает. И, кажется, оба они осознавали, что через этот разговор придется пройти все равно. …Через этот разговор придется пройти все равно, понимала Шани, шагая по притихшим коридорам Академии к Кафедре Труверства и Поэзии. Да, медичка знала, что это все-таки не совсем ее дело… точнее, вот совсем не ее, случилось – и случилось, неприятно, немного горько, но мысли о том, что было, абсолютно непродуктивны, и сейчас следует сосредоточиться на настоящем, о котором Лютик так упрямо умалчивал… …чтоб тебя! Девушка остановилась возле двери, из-за которой слышались песни и смех – лекция, судя по всему, была в самом разгаре. Шани вздохнула, постаралась придать своему лицу максимально сосредоточенное выражение, и толкнула тяжелую створку: - Лютик! Мелодии и смех затихли. Студенты разом уставились на двери, с нахальным интересом разглядывая нежданную гостью. Стоящий за лекторием мужчина обернулся – без резкости, плавно. Грациозно, сказала бы медичка, если бы задалась целью подобрать подходящие определения к тому честному обманщику, что смотрел сейчас на нее со спокойной улыбкой: - Профессор Шани? Иди ты знаешь куда с этими званиями, мысленно выругалась медичка, которой до профессора было еще расти и расти, учиться и учиться, работать и работать. Вот конкретно сейчас юной преподавательнице Кафедры Медицины, почти вчерашней студентке, хотелось совсем не по-профессорски залепить этому непробиваемому болвану крепкую затрещину, да так, чтоб в голове зазвенело да вылетело из нее прочь все лишнее… останавливало девушку только то, что в ее задачу калечить чужое здоровье не входило – тем более если оно не совсем чужое, и не то чтобы здоровье, если уж честно. - Профессор… Юлиан, - исправилась она, стиснув дверную ручку во избежание искушения последовать первоначальным, продиктованным эмоциями намерениям. – Вам необходимо после занятий зайти на Кафедру Медицины. Настоятельно рекомендую не избегать посещения. По аудитории прошелестели смешки, и Шани стиснула зубы, догадываясь, что могло стать причиной и какие слухи – учитывая давно осевшие в стенах Академии еще со времен ученичества и ранней преподавательской деятельности Лютика – могут вскоре обновить уже имеющиеся. Перспектива не самая приятная, конечно – для нее, разумеется, Лютику-то все равно… Внезапно менестрель повернулся к студентам. Ничего не сказал, ничего не сделал. Просто посмотрел на развеселившихся мальчишек и девчонок. Просто. Но смех почему-то затих. Несколько студентов чрезвычайно заинтересовались столами, кто-то вдруг решил освежить знания строчками из поэтических сборников… Бард глянул через плечо, наклонил голову. - Разумеется, Шани, - проговорил он мягко. – Приду. Медичка закрыла дверь и вернулась к себе. Зашла на Кафедру, прислонилась к стене, закрыв глаза и переводя дыхание. Шани понимала, что ее работа – разбираться с травмами телесными. Лечение ран иного рода в ее обязанности не входило, тем более если их наличие у одного конкретного человека ставилось под вполне обоснованное сомнение… а вот же ж нате вам. Она снова вздохнула, вспоминая короткую беседу, случившуюся не далее как несколько минут назад. На Кафедру с гостевым визитом прибыл лекарь из дальнего приграничного королевства. Делился рабочим опытом, общался с первокурсниками, рассказывал истории из своей практики. Позже, уже в разговоре с самой Шани, они коснулись вопроса полевой работы – девушка рассказала о Бренне, заслужив уважительный взгляд лекаря, тот в свою очередь поведал о случившемся год назад погроме в столице королевства, из которого приехал… …и все вроде бы ничего. Если бы как раз именно тогда в отдалении от них с группой студентов не появился Лютик. Заметив беседующих, менестрель кивнул Шани, задержал взгляд на лекаре, нахмурился, качнул головой и поспешил к своей Кафедре. Сам лекарь, что не ускользнуло от медички, тоже проводил барда настороженно-сомневающимся взглядом. Еще пару минут и несколько уточняющих вопросов и ответов спустя Шани попрощалась с гостем, поблагодарив его за потраченное на юные умы время, и направилась к аудитории… …скрипнувшая дверь отвлекла от размышлений. Шани выпрямилась, повернулась, окинула взглядом знакомую фигуру. - Закрой дверь. Раздевайся. - Что, вот прямо так сразу? – несмотря на ехидный тон, в глазах менестреля не было ни единой искорки веселья. – Я, конечно, тебя люблю, но не до такой же степени… - Упаси меня Мелитэле от «такой степени»! – рассердилась Шани, метнулась мимо Лютика к двери, закрыла ее, сграбастала барда за воротник дублета и потащила к скамье. – Перестань уже ерничать! Показывай, что за ранение было! Лютик отстранил ее руки – бережно, осторожно. Покачал головой, дернул уголком губ в попытке улыбнуться. Получилось неубедительно. Раздражение угасло так же быстро, как и вспыхнуло. Медичка выдохнула, села рядом, прислонилась к напряженному плечу: - Когда ты собирался рассказать? - Рыжик, у тебя своих забот не перечесть. Тем более что зажило все уже давно. - Вот тут, - легонько толкнула она его локтем в бок, - зажило. А здесь? Подняв руку, девушка дотронулась кончиками пальцев до яркой ткани дублета. Слева. Ниже ключиц, выше пояса. Спросила снова: - Здесь – зажило? Лютик накрыл ее ладонь своей, слегка сжал, мягко отстранил: - Все-таки это был тот лекарь, да? - Ты не ответил. Менестрель и не собирался. Сидел рядом. Молчаливый. Прямой. В потемневших глазах застывал лед. Почти знакомый, почти похожий на тот, которым застилались взгляды раненых после последнего судорожного вздоха. Разница сейчас была в том, что Лютик еще жил. Или успешно делал вид. - Ты можешь мне помочь, Шани? - В чем? - Да так… потом скажу. Бард поднялся на ноги, шагнул к двери, взялся за ручку. Чуть повернул голову, скривив губы в подобии усмешки: - Заживёт, профессор. На тех, у кого ветер в голове, раны долго не задерживаются. Дверь неслышно закрылась. Шани еще долго сидела в одиночестве, осмысливая услышанное… …Нет, конечно же, Лютик рассказал. Позже. Спокойно, собрано, без ярких красок и преувеличенных деталей. Да, был в Ривии во время погрома. Да, стал свидетелем смерти Геральта. Да, расстроился и напился в дрова. Да, по пьяни влез в чужую разборку, не удержал равновесие, шатнулся не в ту сторону и по глупости под удар подставился. Да, если бы не лекарь, не покорять бы менестрелю сейчас умы и души вдохновенного юношества… Шани слушала. Понимала, что слышит не все – понимала вот по тем самым темным льдинкам в глазах, стиснутым на грифе лютни пальцам, нарочито-беззаботной ухмылке, наигранно-расслабленной позе. Вспоминала, как Лютик слушал ее саму, сначала молча обнимая, потом так же молча вытирая слезы с заплаканного лица девушки. Осознавала, что с ней менестрель так не поступит. Может быть, не доверяет. Может, просто не хочет делиться чем-то, что спрятано за яркой оболочкой. Она не обижалась. В конце концов, пусть она и врач, но ее работа – лечить травмы физические. А то, что так и не зажило… ну, тут только если время поможет. Как выяснилось еще четыре года спустя, лекарь из времени оказался так себе…

***

…- Может, вернемся? В Новиград. - Ты этого хочешь? - Этого хочешь ты. Если не вернуться, то по крайней мере прекратить это путешествие. - С чего вдруг? - Геральт, может быть, я и не образец гениальности и не светоч разума, но когда у кого-то пропадает вдохновение, это видно. Ведьмак рассеянно щелкнул пальцами. Раз, другой, третий. Костерок послушно гас и вспыхивал вновь – его, в отличие от лошадей, подобные издевательства вроде «стоп-вперед-галопом» никоим образом не раздражали… ну, или огонь успешно притворялся, будто не взбешен поведением путника, что никак не может определиться со своими желаниями относительно уровня тепла и освещенности. Самому же Геральту требовалось просто на что-то отвлечься. Только самостоятельно, не прибегая к помощи самого что ни на есть «отвлекающего» элемента – потому что тот перестал подпадать под это определение. Ведьмак надеялся, что лишь временно, но как долго это «временно» продлится, не имел ни малейшего понятия. - С чего вдруг? – повторил он вопрос, очередным щелчком заставив пламя снова расцветить лесную темноту рыже-золотыми искрами. Лютик резко выдохнул, наклонился и сунул в руки Геральта нож и что-то серебристо-скользкое, пахнущее рыбой. При ближайшем рассмотрении рыбой и оказавшееся. Ведьмак, правда, не помнил, откуда та взялась, но отстраненно предположил, что из его собственной седельной сумки. - Если нечего делать, займись чем-нибудь полезным для разнообразия, - проворчал между тем менестрель, ловко пристраивая котелок, в котором из-за забав Геральта с огнем категорически отказывалась закипать вода. – Почисти вот, что ли. Копчености и бутерброды – оно дело, конечно, хорошее. Но если твоему желудку все равно, что в него попадает, лук, перец или сырое мясо, то мне – уж извини – хочется чего-то более или менее термически обработанного… И оставь в покое костер, ладно? Геральт молча взялся за чистку рыбы, стряхивая с пальцев переливчатые чешуйки. Горячие блюда у них разнообразием не отличались – овощи, приправы, недавно Лютик, переворошив седельные сумки Плотвы, обнаружил чудом сохранившиеся оливки. Не совсем уже свежие, конечно, слегка подсохшие, но съедобные. Для верности бард припустил их на огне, использовав в качестве сковороды завалявшуюся в тех же сумках миску, и добавил в очередную похлебку… вышло вкусно, все так же молча признавал ведьмак, умяв две тарелки. Бульоны тоже не жаловали вариативностью – рыбный, если менестрелю удавалось поймать что-то относительно удобоваримое, или же мясной, если у Геральта получалось разжиться дичью. Замену алкоголю, которого менестрель предпочитал сторониться, найти было труднее, но тоже возможно – съедобные ягоды превращались в горячий отвар, сдобренный фруктами, использованными во избежание порчи последних, охлажденный отвар можно было пить как сок, а молоко, если за ним вовремя не уследить, становилось простоквашей, тоже подкреплявшей силы. Поэтому с запасами вина, мотавшимися в сумках, – кроме стратегически используемых для зелий – ведьмак без сожаления распрощался при первой же возможности, сбыв их первому встреченному бродячему торговцу за всё имевшееся у того количество монет. Которые так-то тоже подходили к завершению, а возможностей пополнить кошель пока не попадалось. Редкие заказы во встретившихся на пути поселениях приносили крошечный доход, конечно… но вот именно что крошечный. Самому Геральту это сильно не мешало – чистота одеяния и тела его, разумеется, беспокоила, но привыкший за свою долгую жизнь к разным обстоятельствам, ведьмак не зацикливался на том, что в данный момент изменить не мог. Лютик – немного другое дело… Ведьмак поднял голову, отвлекаясь от рыбы, посмотрел на друга. Тот, что-то напевая себе под нос – мелодия показалась Геральту знакомой, – колдовал над котелком, снимая накипавшую по стенкам пену половником (очередная находка из сумки), аккуратно отделяя крупные рыбьи кости и вылавливая их из похлебки… ведьмак запоздало сообразил, что в чистке, коей занял его менестрель, практической необходимости на самом деле не было. Кроме разве что только… …оставь в покое костер, ладно?.. Ах ты ж хитрая ты… Лютик словно почувствовал – и взгляд, и начавшееся формироваться в голове Геральта ругательство. Обернулся: - Почистил? Давай сюда. Ведьмак, помедлив, протянул менестрелю то, что когда-то было рыбиной, а сейчас походило на какое-то костистое недоразумение. Бард хмыкнул, забрал, бросил в котелок. Глянул из-за плеча: - Успокоился? Геральт набрал воздуху в грудь, намереваясь высказать этой занозе с шилом в одном месте все, что думал по поводу сего короткого представления… …когда у кого-то пропадает вдохновение, это видно… …Выдохнул. Резко и с каким-то странным облегчением от осознания того, что его обман раскрыт. - Пока не знаю. - Издеваться над костром прекратил, уже неплохо, - менестрель подошел к полусонному Пегасу, добыл из собственной сумки бутылку с каким-то дешевым пойлом, откупорил, плеснул немного на ладони, протер. Закрыл, перебросил ведьмаку. – Держи. Рыбешка вкусная, но запах от нее хорош в похлебке, а не на руках. Геральт спорить не стал. Поймал, повторил действия друга, бросил обратно, проследил, как прозрачный сосуд исчезает в седельной сумке. - Лютик, послушай… - Ведьмак, если ты намерен сейчас произнести пространную и логически обоснованную речь по поводу того, почему нам бесполезно продолжать это путешествие, и почему мы все-таки должны его продолжить несмотря на то, что ты после той встречи с Ярпеном перестал видеть в этом вообще какой-либо смысл, позволь тебе напомнить, что суп нужно есть горячим. То есть, желательно сейчас, так как пара минут до готовности погоды уже не изменят. Вне зависимости от того, отправимся ли мы дальше или вернемся, это лучше делать на сытый желудок. Речь в планы Геральта, конечно же, не входила. Пространная, по крайней мере. Так, несколько коротких доводов – почему да, почему нет, и почему все-таки скорее нет, чем да. Но – возражать Лютику не было желания. Тем более что примитивные инстинкты вроде чувства голода напоминали о себе весьма громко. В прямом смысле. - Когда ты понял? - Не сразу, - тихо откликнулся менестрель. Перемешал загустевшую похлебку, снял котелок, разлил содержимое по мискам, отдал ведьмаку его порцию. Сел напротив – словно хотел спрятаться за костровыми всполохами. – Приятного аппетита, Геральт… наверное. - И тебе. Лютик кивнул и занялся едой, всем своим видом демонстрируя искреннее – или наигранное – желание в ближайшие несколько минут не думать ни о чем другом. Геральт последовал примеру менестреля – осторожно устроил горячую миску на коленях, предварительно, как и Лютик, подложив под нее прочный обрывок древесной коры, за неимением стола и для предупреждения возможных ожогов. Неторопливо, ложка за ложкой, принялся расправляться с похлебкой, стараясь сосредоточиться только и исключительно на еде. Получалось не очень, если честно. В голову то и дело лезли воспоминания… …Лютик не хотел рассказывать. Нет, не уходил от их безмолвной договоренности, но пытался как можно деликатнее обойти тему необходимости прямолинейного повествования. Или если не обойти, то как минимум смягчить, как-то сгладить те острые углы, о которые когда-то поранился. Твердил, убеждая больше себя, чем Геральта, что действительно, скорее всего, это ему приснилось или придумалось, ерунда и глупость, не стоящая упоминания. Лишь после того, как ведьмак в десятый-сотый-тысячный раз дал слово – и обязательство его не нарушать, – что выслушает все без исключения и не назовет бредом рассказ друга, как бы тот ни звучал… лишь тогда Лютик все же решился заговорить. Быстро, сбивчиво, выталкивая из себя слова и предложения, словно пытаясь скорее избавиться от пропитавшей их горечи. Старался быть спокойным и не проявлять эмоций, но, то и дело отворачиваясь, потирал ладонью глаза и безуспешно прятал вспышки синего льда в застывшем неподвижном взгляде. И говорил. Про болезненный удар в живот, которым ведьмак «наградил» настырного менестреля при первом знакомстве – Геральт заставил себя слушать, давя в зародыше возмущенное возражение относительно того, что Лютик считает, будто друг (да, тогда еще просто посторонний ведьмак, но все равно) способен поднять на него руку, и тем более ударить, да так, что едва не вышиб дух (пусть это и преувеличение, сам факт физического воздействия подобного рода на надоедливого, но все же безобидного и слабого человека даже предположению не подлежит!). Про Цинтру… ну, об этом Лютик уже поведал, добавив, что да, из-за него (точнее, из-за неприятностей романтического характера) ведьмак и оказался на Смотринах в качестве своеобразного охранника – Геральт промолчал и здесь, прекрасно помня, по чьему приказу на самом деле занял место одесную Калантэ, но отметив для себя снова проскользнувший в словах менестреля мотив вины. Про случай с джинном… вот тут ведьмаку хранить молчание было куда труднее, потому как по словам Лютика, пусть и без прямого на то указания, выходило, что травму гортани бард заработал из-за собственной глупости (что соответствовало истине) и… по желанию Геральта (что было неимоверно от таковой далеко) заставить назойливого менестреля заткнуться. Последнее, конечно, присутствовало, что есть, то есть, Лютика нередко приходилось осаживать то взглядом, то словом, если первое не действовало, однако… дойти до такого, чтобы пожелать другу фактически смерти? Это же кем тогда виделся барду Геральт – несдержанным истериком, неспособным контролировать собственные эмоции? К моменту встречи с Йеннифер менестрель и ведьмак были знакомы уже не первый год и вполне обоснованно могли применить к себе понятие «друзья». И Геральт не бросил пострадавшего Лютика на произвол судьбы не потому что «зараза, возись теперь с этим болваном», а потому что на самом деле тревожился за барда. Тем более – после слов Хиреадана о том, что несвоевременно излеченная магическая травма могла навсегда лишить Лютика возможности петь… Что до чародейки – об их встрече, противостоянии разъяренному джинну, Желании и его последствиях можно говорить и думать все, что угодно. Но последнее дело – винить во всех размолвках и ссорах с Йен человека, который едва не лишился жизни в процессе знакомства ведьмака и чародейки. Если так рассуждать, виноват сам Геральт – едва поняв, что в руках у друга, должен был не словами его останавливать, а действиями. Выбить кувшин «Аардом» или применить к менестрелю «Аксий», да просто приложить чуть больше силы и отобрать, в конце концов – Лютик, конечно, обиделся бы, но вскоре все равно бы оттаял. И опять – тот же мотив, то же давящее ощущение бардом своей вины и ответственности за последующие неприятности… Про охоту на дракона… Геральт заставлял себя не вмешиваться в повествование только лишь потому, что ранее дал слово выслушать. Хотя память истошно вопила те самые запретные к высказыванию «Ерунда полнейшая!» и «Лютик, что за бред?». Борх, крепкий статный мужчина с вьющимися каштановыми волосами – и вдруг седой старик? Менестрель, что присоединился к ведьмаку, Трем Галкам и зерриканкам лишь волей случая (и только потому, что… кхм, задержался в компании одной дамы и не успел отправиться в горы вместе с Недамиром и его свитой) – вдруг с какого-то перепугу оказался рядом с Геральтом изначально? Борх, который вообще никоим образом не втягивал ведьмака в охоту (ведьмак ввязался в последующие события сам, узнав, что среди желающих поживиться сокровищами затесалась Йеннифер), – внезапно превратился чуть ли не в главного инициатора тогдашних приключений? Ватага Рубайл, грубых, резких и быстрых как на слово, так и на действие здоровяков, предпочитавших тем не менее обходиться без лишних человеческих жертв (Геральта, Йеннифер, Лютика и Доррегарая и то связали, хотя, обездвижив, легко могли убить), – хладнокровно вспороли горло сэру Эйку из Денесле? Обвал в горах, едва не стоивший жизни ведьмаку и чародейке, превратился в путешествие по подвесным мосткам над клубящейся туманом пропастью? Борх и зерриканки, с которыми компания рассталась незадолго до того самого обвала, – зачем-то сорвались с тропы, намеренно исключив себя на время из действия? Сам Лютик, который восхищался золотым драконом, просил Геральта его не убивать, остался с компанией, несмотря на опасность, и был практически свидетелем схватки Виллентретенмерта, Рубайл, команды Ярпена и подоспевших голопольцев – почему-то проспал все действо, появившись лишь на развязку? Отсутствие в воспоминаниях Лютика самого чернокнижника Доррегарая, резня с Рубайлами, смерть драконицы Миргтабракке и яйцо вместо маленького дракончика, что прибился к Йеннифер… это так, по сравнению с остальным, мелочи, ошалело внимал ведьмак рассказу друга. Единственное из этого безумия, что сходилось с реальностью – тот факт, что Борх Три Галки все-таки оказался Виллентретенмертом… …но самое главное – то, чего не было. Разругавшиеся вдрызг ведьмак и чародейка – из-за того, что Геральт в ситуации с джинном высказал Желание, связавшее жизни его и Йен. Желание, о котором на самом деле Йеннифер прекрасно знала, потому что слышала, как ведьмак его произнес, спасая тем самым их обоих… …и то, чего быть просто не могло – ссора с другом. Даже не так. Даже не ссора, нет. Беспочвенные обвинения со стороны не опытного, спокойного, многое повидавшего ведьмака, а какого-то незрелого инфантильного истерика. И, как следствие – нанесенная менестрелю обида, ранившая того настолько сильно, что растоптанные верность и доверие переродились в отторжение и горечь. …Когда тот, кого ты считал другом даже несмотря на его постоянное отрицание этого, недвусмысленно требует, чтобы ты исчез из его жизни напрочь, это… как минимум малоприятно. Я хотел забыть. Геральта. Всё то, что он сказал. Выбросить. Этого. Гребанного. Ведьмака. Из собственной жизни…. Самое страшное здесь то, что даже сейчас, сомневаясь и искренне пытаясь отнестись к воспоминаниям как к искажениям, Лютик не мог перестать верить в то, что говорил. Для друга, отчетливо видел Геральт, все это было настоящим, пережитым в той кошмарной пародии на реальность, порожденной то ли обманувшимся разумом, то ли по прихоти чьей-то недоброй воли… Все варианты в очередной раз летели к чертям, оставляя после себя лишь одно, пусть ранее и пошатнувшееся, но, кажется, единственное среди всего этого круговорота устойчивое понимание себя как причины случившегося. Их размолвка – та, что, как считал Лютик, случилась в его сознании после охоты на дракона. Момент, когда менестрель действительно поверил, что больше никогда не пересечется с ведьмаком. В какой ситуации в этом можно быть уверенным? Когда – не возвращаются? Когда уходят навсегда. В случае с Геральтом – умирают. …Потеря… Кого-то важного. Не предотвратил. Не смог. Не успел… …Прости, мой друг, прости, Что этот мир покинул ты… …Ты умер… Лютик видел его смерть собственными глазами. …Исчезать, не подавая о себе ни единой весточки… а потом как ни в чем не бывало объявляться на пороге и делать вид, что ничего не произошло… Возвращение. Восприятие собственного забытого прошлого пусть не как враждебного, но – как чужого, единственное, что на тот момент можно сделать с которым – извлечь из него максимум пользы для себя. …- …искать только за тем, чтобы получить помощь, а ты сам и даром не сдался… это, по-твоему – можно? - Была причина. - Конечно. Она всегда есть… Баллада для полуденницы и полуночницы, бродящая по полям Селина и орудующие ночью яги… когда ведьмак убежал в склеп расправляться с заказанным цеметавром и забирать украденную одними домовыми у других кошачью упряжь, думал ли он о том, что бард остался в малиннике совсем один? О том, не напорется ли тот на яг или виверн? Геральт возвращался в деревню через берег, спеша отдать Рыбаку письмо для Шани, и не знал, оставался ли менестрель до рассвета возле костра вместе с Адамом или же на свой страх и риск помчался обратно… да и беспокоил ли ведьмака в то время этот вопрос? Тот факт, что в таверне после этого приключения Лютика не оказалось, не напряг Геральта от слова совсем… Очередное использование менестреля годом позже, в Вергене, в качестве приманки во время охоты на суккуба… какой была первая мысль ведьмака, когда Лютик последовал зову? Раздраженной «опять-полез-в-неприятности-спасай-теперь-этого-болвана». И лишь вторая – осознанной «я-сам-затащил-его-в-это-надо-выручать»… Новиград. Поиски Цириллы. Единственное, что на тот момент имело значение. …ему почему-то важно испытывать к тебе неприязнь… Каэр-Морхен. Место, куда не приглашают кого попало… нет, конечно, тех, кто сцепился в схватке с Дикой Охотой, посторонними назвать нельзя, с каждым из соратников Геральт был в меньшей или большей степени знаком, с каждым так или иначе сражался бок о бок, нет-нет-нет, они – вовсе не «кто попало». И все же один человек так никогда и не увидел Крепости Старого Моря. …Меч, а не стрела, Филавандрель, а не Торувьель, замкнутое пространство вместо открытой местности… Лезвие, несущее смерть, мужской образ, ощущение нахождения в плену. Мужчина-мечник – напоминание о самом Геральте? А мешающие свободе стены – тиски сломанной памяти? …объявляться на пороге и делать вид, что ничего не произошло… это, по-твоему – можно? Багровый цветок на рубашке. Рана, что так и не зажила – или затянулась, но напомнила о себе вновь. …Как же хочется сжечь все мосты… Ривия. То, что было до нее. То, что произошло через пять лет после. Не самое легкое путешествие. Размолвка и расставание. Встреча и смерть ведьмака. И его возвращение. Не забытого – но забывшего. Обо всех. Обо всем. Память Лютика вычеркнула из себя то, что было связано с болью утраты – и горечью обретения. Оставив только эти самые боль и горечь. И обиду. Злость. Бессилие и беспомощность. И разум исказил всё, что было причиной, превратив в сомнения, отчуждения, страх… почти ненависть. Исказил – отражение Геральта в своем зеркале. Самостоятельно? Из-за чьего-то вмешательства? Или же этого захотел сам Лютик? Создал в воображении иную реальность, где не было смерти ведьмака и его поведения после неожиданного возвращения, а связанные с ними эмоции, никуда не исчезнувшие, потребовали для себя иных оснований и прицепились к ранившим сознание моментам, утрируя их, подчеркивая, изменяя. …Мешает… что-то мешает… Ответ? Или – очередной тупик?... …Геральт отставил опустевшую миску. Пламя маленького костерка плясало, потрескивало – беззаботно, почти весело. Золотые искры, завитки дыма от сгорающих веток, дрожащий на границе столкновения теплых и холодных потоков ночной воздух. Сидящий напротив менестрель – изгиб лютневого грифа за плечом, сосредоточенный усталый взгляд, шелест перелистываемых страниц… с момента получения блокнота Лютик ни разу не заговаривал о нем, не обсуждал с Геральтом содержание росчерков-строчек – вопреки своему «не сразу», менестрель, кажется, уловил состояние ведьмака намного раньше. Интуитивно, привычно, знакомо – словно почувствовал, что это как раз тот самый момент, когда лучше не вмешиваться. - Лютик. Бард поднял голову, склонил ее к плечу, вопросительно приподнял бровь. Ничего не сказал. Ждал решения. - Лютик, я не могу изменить того, что произошло. Хотел бы. Но не могу. …не могу изменить то, что умер, что исчез, что вернулся, ничего не помня, что видел в тебе лишь чуждый и бесполезный элемент, и лишь позже начал понимать, что это не так. Не могу отмотать время назад и вычеркнуть все наши недопонимания и ссоры, все размолвки, которые когда-либо случались, все обиды, которые мог тебе неосознанно нанести… Менестрель по-прежнему молчал. Отблески костра таяли в темной синеве чуть прищуренных глаз. Серебристо-серые дымные сполохи взбирались вверх – словно ползли по невидимой стенке, пытаясь понять, насколько она высока и преодолима ли вообще. Как будто прятали Лютика – по его желанию или же вопреки, заслоняя собой от ведьмака, мешая понять выражение лица и взгляд. Искорки Хаоса покалывали кончики пальцев, почти нестерпимо желая вырваться в Знаке, коротком дыхании магии – погасить костер, убрать преграду, пусть не существующую, но отчетливо ощущаемую, не позволить тому щиту, что Лютик осознанно расколол в Штейгерах, возникнуть снова… Геральт сдержался. Погасил возникший импульс. Повторил: - Не могу. Но… Темная линия брови приподнялась чуть выше, обрамляя все такое же молчаливое «Но…?» - Но… Ведьмак снова осекся. Зараза… простые вроде бы слова – о том, что если не получается вернуть прошлое, то почему бы не создать все заново в настоящем? Хотя бы попробовать. Приключения, песни, встречи, истории. То, что действительно дорого обоим – дружба, доверие. Не цепляться за ушедшее – каким бы оно ни представало в памяти, истинным или искаженным, - а идти навстречу грядущему. Строить новые воспоминания. Можно ведь, верно?.. - Но… - в третий раз проговорил Геральт. Покачал головой. Выдохнул – резко, злясь на самого себя за косноязычие. Менестрель внезапно усмехнулся, опять – едва различимо, тенью улыбки, которая, возможно, просто почудилась в отсветах костра и дрожащем воздухе. Закрыл блокнот, помедлив, спрятал его в карман куртки, потянул ремень, перемещая лютню из-за спины. Осторожно зажал струны, дотронулся перебором – тихо, легко, мягко, почти невесомо. Прислушиваясь, взял несколько аккордов, вскинул голову, следя за ускользающими костровыми искрами в извивах дымных клубов. Усмехнулся снова. Перевел взгляд на Геральта. В синих глазах светилось спокойствие. - Он похож на меня. - Кто? - Тот Лютик, о котором ты рассказываешь. Ходячая неприятность на свою и ваши головы, та еще заноза с ветром в голове и шилом в… ну, понятно, короче. Наивный, болтливый, не самый смелый, далеко не всегда способный просчитать последствия собственных слов и поступков, живущий лишь в моменте «здесь и сейчас»… - …умеющий радоваться жизни во всех ее проявлениях, находящий уникальность в обыденности, разглядевший человека в мутанте, талантливый рассказчик, композитор и певец, внимательный слушатель и заинтересованный собеседник, предпочитающий уклониться от опасности, но идущий ей навстречу несмотря на страх, если это необходимо. Это – тоже ты. Менестрель снял лютню, осторожно положил на свернутую накидку рядом с собой, подальше от костра. То ли пожал плечами, то ли вздрогнул: - Может быть. Вот только… неправильно это, Геральт. Неправильно – тащить прошлое за собой. Такое ли, каким его помню, или же то, каким забыл. Если за него цепляться… так ведь можно и настоящее пропустить. А я не хочу. Он улыбнулся. Без веселья, с грустью, с искрами растаявшего льда на сомкнутых на мгновение ресницах, с тенью невозвратного, отныне и необратимо въевшейся в черты лица, четче обозначившиеся линии на лбу, возле губ и в уголках глаз. Неуловимо, внезапно, вдруг – Лютик стал старше. И это даже не виделось – просто ощущалось. Отчетливым осознанием того, что к прошлому – своему ли, их общему – менестрель только что навсегда закрыл дорогу. - Мне жаль, Лютик, - тихо проговорил ведьмак. – Мне действительно жаль, что все так… повернулось. - А мне почему-то нет, - менестрель вновь вгляделся в россыпь звезд в разрывах облаков. – Ты не можешь изменить прошлое. Я не могу изменить своих воспоминаний о нем. Как и ты – хотел бы, но не могу. Что бы со мной ни произошло, что бы ни стало причиной, похоже, искажения необратимы, - бард лег на траву, заложил руки под голову. Смотрел в небо. – Можем с утра направиться в обратный путь. Ты ведь этого хочешь, верно? С того самого момента, как перестал видеть смысл в продолжении путешествия. Наткнулся на очередную преграду, но слишком устал бороться с моими кошмарами, чтобы тратить силы еще и на это. - Лютик… - Все в порядке, Геральт. Я справлюсь. Приложу все силы, чтобы стать для вас тем, кем когда-то был. Отражение в твоем зеркале похоже на меня… и да, оно мне нравится. Несмотря ни на что. Может быть, если я не буду принуждать собственную память, однажды она вернется сама? А ты и так уже сделал больше, чем я того заслуживал. Спасибо. Ведьмак не ответил. Не говорил, не спорил. Не мог, не желал. Внутри было холодно. Настолько, что не согревал даже костер. «…Ты растерян, Белый Волк…» «…Ты разгневан, обманутый Тьмой…» «…Ты отчаялся, vatt’ghern…»…

***