Управление мёртвыми. Дело № п/п 1

      Почему за полчаса мы с Рубеном стали друзьями? Почему почти за четыре дня мы успели с Кайдановским и подружиться, и полюбить друг друга, и поссориться? Сейчас внутри меня нет ни дружбы, ни любви, ни обиды. В руках пакет, чьё содержимое — мой самый странный поступок.       Рахманов подробно расписал мне сегодняшний день. Рубен ушёл с работы в половину восьмого. «Он нэ уйдот в восэм, газпажа профайлэр. Эдь прэдпочитаэт сидэт в одиночэствэ».       — Я ни на что не намекаю, — говорит водитель такси, — но тут заказик неподалёку…       Из института выходит девушка — Зина. Её рабочий день тоже закончился. В окне на первом этаже еле горит свет — напоминает работающий телевизор.       — Извините, что задержала Вас, — протягиваю деньги и выхожу из машины.       Охранник меня узнаёт и пропускает. Если бы институт был пуст, посетителя развернули обратно. Одинокий ресепшн: компьютер выключен, бумаги сложены в стопки, ручки не валяются на столе. Коридор, в разных концах которого находятся кабинет «Рахманова и Эдика» и секционные. Запах старого времени приносит в голову приятные воспоминания. Я была в институте дважды, но почему-то «этот дом» тянет меня.       «ДМН Рахманов Р.И. и ДМН Кайдановский Э.К.» — а старая табличка привлекала больше. Я не стучусь, медленно опускаю ручку, и дверь с продолжительным скрипом открывает кабинет, где у шкафа с книгами сидит самый умный человек на свете. Компьютер включён, монитор горит, маленькие пальцы отрываются от клавиатуры. Пожалуйста, обрадуйся.       — Здра-а-сьте, — пока не прохожу, жду ответной реакции.       Голубые глаза, подсвеченные белым светом от экрана, смотрят в одну точку. Извини, ты работаешь, а дурочка тебя отвлекает.       — Принесли новое дело?       Давно я не слышала твой голос. Несколько недель меня никто не душил красивым тембром. Синяя форма и белая футболка под низом. Овальные очки в тонкой оправе, дужки приглаживают короткие волосы на висках. Ты подстригся, но бороду никогда не сбреешь. Наверное, я скучала по тебе. Вероятнее всего, мне не хватало нравоучений.       — Принесла, но не дело.       Кайдановский безмолвно показывает рукой на стул напротив стола. Меня не выгоняют — он рад видеть дурочку. Я закрываю дверь кабинета и принимаю приглашение.       — То есть, Вам нужно было заболеть в другом городе, чтобы понять, как необходимо в холодную погоду носить шапку с перчатками?       — Берите выше, — расстёгиваю воротник куртки и показываю шарф.       — Вот как… — кивает. — Отныне и раздеваться не будете?       У Кайдановского приоткрыт рот, губы подёргиваются в улыбке. Ты скрываешь настоящие эмоции — тебе приятно. Расстёгиваю куртку, снимаю верхнюю одежду и кладу вещи на стул Рубена.       — Так лучше? — свитшот, конечно, не сравнится с ночной футболкой.       — Уже не первый раз я думаю о Вашей причёске. Какая-то странная ахинея лезет в голову. У Вас выбриты виски, а у меня только на этих местах последние волосы. Соединить — и получится идеальная шевелюра.       — Мне ещё рановато седеть, Эдуард Карлович.       — А я никогда не носил длинных волос.       — Даже в молодости?       — В юности волосы были жидкими и светлыми. Я пришёл работать в институт и начал лысеть. Коллеги считали, что «новичок» не выдерживает атмосферу смерти. Через неделю я переубедил их, продемонстрировав аутопсию.       — Странный вопрос, Эдуард Карлович, у Вас есть вилка?       — Вилка?       — Угу. Обыкновенная.       — Да, есть, — достаёт из ящика.       — Это хорошо, — шуршит пакет, появляется небольшой контейнер, раскрывается крышка. — Надеюсь, несильно остыло.       Чтобы расположить к себе мужчину — приготовь ему поесть. Это не про меня. Было мило ехать в купе и обедать за одним столом. Был прекрасен путь туда, и отвратителен обратно. Кайдановский метает взгляд то на еду, то на меня. Для тебя давно уже не готовили.       — Что, — шевелит шеей, поворачивая голову вбок, — это?       — Картофельное пюре с куриной грудкой. Кажется, Вам нравится такое.       — К чему подобный жест? — не доверяет.       — Уже поздно, — поджимаю губы, — рабочий день подходит к концу. Эдуард Карлович, Вам охота ещё ужин дома готовить?       — Еда разогреется в микроволновке, пока я буду превращаться из судмедэксперта в обыкновенного человека, — Кайдановский берёт вилку в руку, — значит, картошка с куриной грудкой.       — Угу.       Он смотрит так, словно опасается, что я собираюсь его отравить. Последний взгляд перед смертью, и… кусок мяса отправляется в рот. Мужчины предпочитают не начинать с гарнира.       — М-м… вкусно… — голубые глаза резко поднимаются на человека напротив, — правда, вкусно.       — Вас это удивляет?       — Признаться, да, — на зубья вилки насаживается второй кусок.       — Не верили в меня, — пускай услышит разочарование.       — Не конкретно в Вас. Всегда считал, что женщина начинает сносно готовить после 30-и.       — Осталось подождать ещё четыре года.       Да, мне — 26, и Кайдановского это удивляет, потому что он отрывается от поедания картошки.       — Что Вы положили в пюре? — показывает вилкой на гарнир. — Сладкое.       — Вы же любите шоколадки, а я предпочитаю жареную куриную грудку.       — И в чём Вы её обжарили?       — Медово-горчичный соус.       — Странно. Я ничего подобного не ощущаю во рту, — он опускает тяжёлый взгляд и продолжает есть. Как в купе, хоть и старается вести себя культурно. — Рецептиком не поделитесь?       — Как Вы стали судмедэкспертом? — откидываюсь на спинку стула. — Всегда хотели им быть?       — Кем-кем, а судебно-медицинским экспертом никогда не хотел быть, — Кайдановский прерывается и замирает над контейнером. — Простите, я ем внаглую и даже Вам не предложил, — накалывает кусок мяса и поднимает вилку. — Хотите?       — Нет-нет. Это для Вас.       — Может, чаю?       — Как Вы стали ДМН Кайдановским? — стою на своём.       — Моя мать — гинеколог, специалист УЗИ по беременности. Всякий раз, каждой женщине, после второго скрининга она дарила либо розовые носочки, либо синие. Таким образом мама поздравляла будущую маму, — это мило, поэтому у меня намокают глаза. Пускай я не готова пока к детям, но с удовольствием ходила бы к такому специалисту. — Мой отец — офтальмолог. Он не только проверял зрение, но и изготавливал очки. В детстве у меня не было проблем с глазами, поэтому услугами папы я никогда не пользовался, а когда с возрастом стали появляться боли при чтении, почему-то в голову не прошло попросить помощи у отца. Я очень об этом жалею.       — Вы выросли в семье врачей.       — Это не определило мою судьбу. Родители меня не заставляли связывать жизнь с медициной. Я захотел. Почему нет?       — Вы с самого рождения в Москве?       — 56 лет, если быть точным, — Кайдановский улыбается и отставляет пустой контейнер. — Спасибо, это было восхитительно, — приглаживает маслянистую бороду вокруг рта.       — Каким доктором Вы хотели стать?       — А я не знал, Ева Александровна, — он расслабляется в кресле. Сытый, довольный «Эдик» — таким ты мне нравишься. — Я был прилежным студентом, интересовался всеми отраслями медицины, отлично учился, но понятия не имел, в какую конкретную среду влиться. На первом курсе университета нас повели в анатомический зал, где в колбах находились человеческие органы в формалине. Я их не увидел, — пожимает плечами. — Переступил порог, почувствовал отвратительный запах и убежал с позором. Вот Вам и студент Кайдановский.       — Не верю, — улыбаюсь, как дурочка, которой рассказывают сказку.       — Чистая правда. Именно на первом курсе я сказал себе, что никогда в жизни не буду заниматься мёртвыми. Нет и ещё раз нет. На третьем курсе начался ад — аутопсия. Первые вскрытия. Я не хотел посещать, не мог и всё. Преподаватели и одногруппники знали, что, как ученик, я вполне серьёзный и ответственный, но, Ева Александра, тогда для меня вскрыть человека было невозможным. Клянусь, хотел забрать документы из университета. После своего грандиозного побега из анатомического зала я стоял рядом с гардеробной и плакал. Ко мне подошёл профессор, который у нас не вёл никакие пары, он спросил моё имя, поинтересовался, что произошло со мной, и сказал: «Никогда не бойся мёртвых. Помни, даже будучи немыми, им есть, что сказать. Нас убивают живые, но вперёд ведут мертвецы». Я запомнил это на всю жизнь, как и его последнюю фразу: «Управлять мёртвыми могут не все. Это призвание — оно достаётся единицам».       — Вы управляете мёртвыми… — отличное обозначение операции с трупами.       — Я кое-как сдавал теоретические экзамены по анатомии, списывал практику и прогуливал её, прикрываясь больничными. Всё изменилось на шестом курсе, когда студентам начали преподавать судебную медицину. Я увидел того самого профессора, который пожалел плачущего первокурсника, он сделал вид, будто бы мы не знакомы — это был правильный жест. Пять лет назад меня успокоил судебно-медицинский эксперт. Уже после первых трёх пар нового предмета я подошёл к преподавателю и сказал, что нашёл своё призвание.       — Дань уважения?       — Профессор изумительно владел материалом. Тогда он мне казался самым умным человеком на свете, и молодому парню так хотелось быть таким же. Потребовалось шесть лет обучения, чтобы понять, кем я хочу стать. Из всей группы я один посещал факультативы по судебной медицине, и только Эдик Кайдановский стал судмедэкспертом. Ну а потом началась практика. Профессор устроил меня на работу в этот, — показывает пальцами на стол, — институт, но о себе я смог заявить не сразу. Коллеги, опытные и бесстрашные, видели во мне конкретного «новичка», который так и не понял, куда попал. В этом случае я пригласил их в секционный зал и на глазах у семи взрослых докторов провёл свою первую аутопсию в клиническом институте. Коллеги изменили своё мнение о новичке.       — Вау… это здорово, это красивая история.       — Не знаю, кем бы я стал, если бы не всё, что произошло со мной.       — А как родители отнеслись к выбору такой медицины?       — Почему-то с гордостью. Конечно, мама хотела, чтобы я продолжил её дело, но она ни в коем случае не расстроилась, как и папа.       — Вы — единственный ребёнок в семье?       — Да, — кивает. — У меня всегда были только мать и отец. А Вы?       — Единственная девчонка в окружении трёх братьев.       — О-о, Вы под защитой мужчин.       Знал бы ты, что это вовсе не комплимент.       — Расскажите о жене.       Понимаю, что тема не из приятных, но мне хочется увидеть в нём мужчину, возможно, подтвердить свои догадки о Кайдановском.       — Мне было 35, — он смотрит на окно, — Элине — 26, когда мы поженились. Кажется, она не ждала от меня предложения руки и сердца. Разве можно встречаться с девушкой семь лет? Но мы поженились. Она носила свободную одежду, потому что для раскопок ничего другое не подходит. Впервые я увидел Элину в платье на свадьбе. Блондинка, худенькая, рост 168, зеленоглазая. Не могу сказать, что потерял голову, но я её любил, — экран монитора давно потух, Кайдановский давно перестал подсвечиваться белым светом. — Мы прожили официально тринадцать лет. Упад приходил постепенно, — он ковыряет ногтем большого пальца стол. — Командировка раз в год, потом несколько раз, а потом дай бог жена появлялась дома трижды в год. Мы в одиночестве праздновали наши дни рождения, Новый год и вообще…       — Она хотела признания в профессии? — немного помогу, потому что ему тяжело говорить о несбывшихся мечтах.       — Я хотел ребёнка, — пауза. — Я мечтал о ребёнке, — всё так же смотрит в окно на тёмное небо. — В 40 лет во мне зародилось это желание. Элина говорила, что пока не готова, а я напоминал, что в 30 лет женщине труднее забеременеть. Жена просила время, ведь с младенцем на руках можно позабыть о карьере. Я верил ей и продолжал мечтать. «В следующем году. Нет, Эдик, в этом точно нет, вот в следующем обязательно» — и так продолжалось пять лет. Почему-то я не терял надежду, несмотря на опустевший без жены дом. В один момент, когда Элина приехала после очередной командировки, я усадил её за стол и хотел снова заговорить о ребёнке, хотел уговорить её… потому что, если не сейчас, то уже никогда. Жене было 39, мне — 48… Тогда Элина сказала, что наш брак останавливает карьеру археолога. Ей нужна свобода, чтобы перекопать мир, а её останавливает муж дома. Вот и поговорили в тот вечер.       Она выбрала себя, а не его. Она ничего не добилась в жизни, а он перестал мечтать о ребёнке.       — Мы в разводе восемь лет, и ощущение будто вообще не были женаты. Я всё же встретился с Элиной перед поездкой в Мурманск и ничего не почувствовал. Я — взрослый мужчина, но мне обидно, что тринадцать лет оказались пустыми.       — Ну… люди и в 60 лет женятся, — кое-как подбадриваю.       — А я не хочу, — Кайдановский отводит взгляд от окна и сосредотачивается на мне. — Кому нужен судебно-медицинский эксперт? Поэтому я выбрал мёртвых — они пустыми прибывают в секционный зал, они априори мне ничего не дадут. Вот Вы говорите, да и не только Вы, а все вокруг: «Судебная медицина — ужасная профессия. Там работают не люди». Вы, Ева Александровна, когда-нибудь были в ожоговом отделении?       — Нет.       — Там человек лежит полностью сожжённый: без кожи, без плоти, без глаз. Он ещё жив: он дышит, мозг работает, сердце стучит. Но это уже… — голосу не хватает кислорода, взгляд блестит в темноте. — Страшно видеть не труп, а человека, который медленно умирает. Смерть всегда страшна, непосредственно смерть. Она никогда не бывает быстрой и безболезненной. Я видел многое, я видел всякое. Боюсь ли я чего-то в жизни? О, да. Смерти, Ева Александровна, потому что знаю, что это такое.       Интересно, говорит ли Кайдановский с Рубеном на такие темы? Какого мнения придерживается Рахманов? Судебные медики — чувствительные люди, скрывающие свои эмоции под масками во время аутопсии.       — Что сейчас, — продолжает Кайдановский, — что двадцать лет назад, самое сложное — это вскрытие маленьких детей. Так нельзя поступать, не с детьми. Я очень долго отхожу от аутопсии. Три дня меня лучше не трогать.       Ты всегда хотел ребёнка — в тебе это желание было заложено ещё до брака с Элиной. Видеть маленький труп на секционном столе — пытка. Никому не следует видеть то, что видишь ты.       — Это не моё дело, но… Ян Андреевич болен?       Закаржецкий звонил Кайдановскому или приезжал в институт? Напарник мне не сообщал.       — Люда, жена Яна, больна. Весной у неё обнаружилась лейкемия. Ян делает всё возможное, что в его силах. Я говорила ему, чтобы он не брался за дополнительные дела, ведь супруге и маленькому сыну очень тяжело дома без мужа и отца.       — Я Вас понял, — Кайдановский отвечает резко, но не грубо, снимая очки с лица. — Поэтому именно Вы поехали со мной в Мурманск?       — Это был побег. Смотрели новости? Адвоката Вайнера признали виновным по делу убийства шестнадцати человек. Лев — мой друг. Я убежала из Москвы, чтобы забыть его.       Кайдановскому не нужно знать, какие именно чувства я испытывала к будущему Кругери.       — И на суде не будете присутствовать?       — Молюсь, чтобы меня не пригласили.       — Если Вы переживаете за друга, то его не посадят. Вайнер — инвалид. Короткая нога не проблема, проблема — боли, которые адвокат испытывает от неё: поясница, спина, грудной отдел. Тюрьма не место для такого человека. Вероятно, Лев Вайнер до конца своих дней поселится в психиатрической лечебнице. Вы же понимаете, какой скандал он устроит, если его посадят за решётку? Тут уже всплывут права инвалидов — очень удобно прикрываться страшными заболеваниями.       — А как же мёртвые? Как же шестнадцать трупов за его плечами?       — Никто не думает о мёртвых, Ева Александровна.       Кайдановский отвлекается от меня, щёлкает мышкой несколько раз, проведя глазами по монитору компьютера, и выключает машину.       — Я училась на психолога… — смотрю в одну точку: под шею доктора, — мне нравилось, очень нравилось. Пришлось уйти из универа в начале второго курса, потом уже и мысли об образовании улетучились.       — Что произошло? — он сразу понимает.       — Я самая маленькая в семье. Старший брат — военный, средний — инженер, младший — спортсмен. У них у всех проблемы с башками. На меня было плевать — маме важны сыновья, только папе… — прерываюсь, потому что в носу щекочет. — В тот день братья работали, мама и папа были дома, а я — на парах в универе. Какие-то дурацкие грабители залезли в квартиру средь бела дня: украли деньги, технику, мои и мамины украшения… В четыре часа мне позвонил средний брат и сказал, что… произошло. Папа защищался до конца, но удара ножа в сердце не избежал. Мать избили. Мне было 19 лет. Я стояла у открытого гроба и не узнавала папу. Надо мной потом смеялись братья, потому что я не простилась с отцом перед погребением. С тех пор все мертвецы для меня имеют одно лицо — Александра Мелина. Даже на фотографии не могу смотреть, даже на снимках «За 26 километров» я видела в студентах папу. Это безумие. Я ужасно боюсь мёртвых людей.       Кайдановский поднимается с места, пожалуйста, не замечай моих слёз, и расстёгивает на себе халат:       — Наденьте, — протягивает вещь, — в секционном зале нехолодно, но смерть всегда несёт за собой мороз.       — Что?… Вы же…       Он идёт на другую сторону кабинета и из шкафа Рубена достаёт халат: по длине такой же, но растянутый на животе; с полки забирает шапочку.       — Вот, возьмите, — передаёт головной убор, — ничего не имею против Вашей причёски, но таковы правила.       — Эдуард Карлович, — неуверенно поднимаюсь со стула и надеваю халат.       — Можете не застёгивать, просто накиньте на плечи, но волосы уберите.       — Я… я не…       — Против экскурсии по институту?       Ладно халат, но шапку-то зачем тогда?       — Экскурсии?… — прячу волосы.       — Безобидная экскурсия по первому этажу от ДМН Кайдановского. Когда ещё выпадет такой шанс? Только Рубику не говорите, пожалуйста.       — А почему Вы без шапочки?       — Рубику не говорите, Ева Александровна, — более утвердительно.       Доктор в синей форме знает, что я общаюсь с армянином. Рубен проболтался во время поездки, но всё, что происходило позже — осталось в тайне. Рахманов был в курсе, что со временем я приму Кайдановского таким, какой он есть — я буду выше прощения.       Коридор. Справа окно под выпирающей старой батареей, слева — проход к мёртвым. В этот раз я не одна, а с проводником.       — Вам очень идёт эта шапочка, — Кайдановский смотрит на меня сверху вниз с умилением.       — Что смешного?       — Рубик подарил мне её на прошлый Новый год, — поправляет пальцами мой головной убор, — она синяя с енотиками.       — С енотиками?       — Угу, у Рубика пунктик на этот счёт, — он вытягивает руку влево, указывая на дальнейший путь. — Нам в ту сторону.       Я отхожу от кабинета и направляюсь вперёд бок о бок с Кайдановским.       — Этот этаж полностью в распоряжении судебных медиков, — он расправляет руки, показывая кистями на стены и стенды. — Немного странное решение, ведь заходя в институт, первое, что видят люди, — фактически смерть. Мало кто догадывается, что здесь, в кабинетах, работают доктора.       Первая арка позади.       — Мы с Яном видели, как из этих комнат Зина выходила с колбами.       — Да, за дверьми проводят экспертизы мёртвых тканей, костей и органов. «Гистологи мёртвых» — так мы называем их с Рубиком.       — А есть «для живых»?       — Конечно. Они на верхних этажах.       Вторая арка позади. Паркет скрипит под моими ботинками и синими кроксами. «Дверь мёртвых».       — В институте принципиально не делают ремонт? — пытаюсь отвлечься от «чёрного хода».       — Несколько лет назад делали. Здание оборудовано первоклассной аппаратурой, за которыми сидят исключительно доктора, а не кандидаты.       — А чего же тут-то не сделали? — рассматриваю стенды и кусочки отрывающихся обоев.       — Мёртвые не нуждаются в новизне. Нам с Рубиком и Зиной вполне хватает.       Третья арка позади. Справа — туалеты. Слева — секционные. Чёрт, я по левую руку от Кайдановского.       — Эдуард Карлович, Вы же не…       — Если не сейчас, то никогда.       Мужчина в белом халате проходит у меня перед глазами и ступает в коридор секционных. В этот раз я не могу ступить и шагу.       — Знайте, Вы можете убежать, но я за Вами не погонюсь.       Шаг влево: вместо паркета — плитка. «№ 1», «№ 2», «№ 3», «№ 4», «№ 5»… «Секционный зал № 9». В таком месте когда-то лежал и мой папа.       — Пора перестать бояться, — успокаивающе шепчет Кайдановский и открывает серую дверь. Щелчок выключателя — несколько оранжевых ламп освещают помещение.       Что может быть леденей холода? Бетонная коробка с каменными столами и умывальниками. Если в мире и существует самое серое место, то я его сейчас вижу. Кайдановский уверенным шагом переступает порог, и мне ничего не остаётся, как последовать за ним.       Это похоже на комнату, которую готовят к ремонту: светлая и вот-вот посыплется. При продолжительном рассмотрении коробка оказывается не бетонной, а мраморной. Кайдановский прислоняется спиной к стене, давая мне возможность привыкнуть к атмосфере. Его белый халат распахнут, как и мой. Здесь весьма тепло, по крайней мере, мне нехолодно, но вентиляция говорит о том, что трупы предпочитают прохладу. Огромные каменные столы на ножках. Странное сравнение, но это похоже на плоскую ванну. Здесь смеситель, врачи моют мёртвых? Я подхожу совсем близко к столу, глаза широко раскрываются, замечая разрез поперёк камня — след от пилы. Боже мой…       — Мы не живодёры, Ева Александровна.       Примечательно, что в зале имеются матовые окна — они огромные, во всю стену. Это не нора и не преисподняя, шесть столов не выглядят так удручающе. Кайдановский отрывается спиной от мрамора и проходит мимо меня в направлении пустого дверного проёма.       — Самое страшное позади, поверьте, — он протягивает правую руку.       Я подхожу к нему вплотную, но за кисть не берусь, смотрю в голубые глаза без очков. Он приглашает меня в морг. Дотрагиваюсь до ладони, как в автобусе, но на этот раз наши конечности тёплые, и только тогда Кайдановский делает шаг назад, забирая меня с собой.       Яркий свет, холодный. Металл. Стена. Два ряда, шесть квадратных дверок. Морг.       — Это всё, — Кайдановский обводит левой рукой комнату, — один большой холодильник. Первым делом человека на каталке привозят сюда и кладут на полку, потом, снова на каталке, тело перевозят в секционный зал. За этой дверью, — показывает на неприметную дверцу на другой стороне морга, — хранится экипировка судебного медика — та одежда, в которой проводят аутопсию. Мы заходим с Рубиком, везя каталку, сначала в морг, переодеваемся и вытаскиваем с полки труп, — показывает мне за спину, — везём туда и приступаем к вскрытию.       Он не отпускает мою руку. От его прикосновения внутреннее «я» говорит: «Мелина, ты в безопасности».       — Откроем вторую полку? — Кайдановский делает шаг, а я упираюсь.       — Нет-нет, Эдуард Карлович…       — Всё хорошо. Успокойтесь.       — Нет… я не готова.       Пытаюсь развернуться и уйти, но меня не пускают. Кайдановский удерживает, не давая убежать: не больно, не настойчиво.       — Вам станет легче. Поверьте.       Больше не хочу бояться смерти. Она всех заберёт, включая и меня, но до неё ещё очень далеко. Продолжительный выдох ртом и перед глазами металлическая стена. Кайдановский подводит меня ко второй дверце и встаёт напротив.       — Нет ничего страшного. Я бы никогда в жизни не показал Вам ужасный труп. Готовы? — берётся за ручку.       — Откройте не резко.       Это похоже на архив: вот сейчас Кайдановский потянет за ручку, и появятся стопки документов, но вместо них из холодильника выезжает чёрный застёгнутый мешок. До конца. До щелчка.       — Всё хорошо? — киваю. — Я открываю, — пальцы замирают на молнии; воротником халата закрываю нос и рот.       Это оказывается молодой парень, совсем молоденький, меньше 20-и лет. Блондин с белой кожей и закрытыми глазами. Странно, но этот цвет такой красивый. Я не вижу отца. Почему нет тёмных волос и щетины?       — Что с ним случилось?       — Мы не запоминаем имена, иногда возраст, чтобы не путаться, но всегда идентифицируем трупы по причинам смерти. Этот молодой человек скончался от инфаркта.       — Инфаркт? Он же молодой.       — Никто не застрахован от разрыва сердечной мышцы.       Разрез от вскрытия очень тонкий и аккуратно зашит. Свежие стежки. Кайдановский требователен к самому себе. Эту аутопсию явно проводил не Рубен, при моём уважении к нему. Такое говорить омерзительно, но парень выглядит восхитительно. Самое удивительное, что тело не пахнет.       — Какой запах имеет смерть? — отрываюсь от трупа и смотрю на человека в синей форме под белым халатом.       — Множество, нет единого. Огромный диапазон от тошнотворного до сладкого.       Мой страх ушёл — Кайдановский забрал его. Он закрывает полку и оставляет в покое парня, умершего от инфаркта. Я в последний раз оглядываю секционный зал, и свет перестаёт освещать каменные столы. Кайдановский закрывает на щеколду комнату. Сегодня ночью мне не приснится кошмар. Смерть не нужно бояться, когда с тобой рядом проводник.       — Сочтите это за комплимент, но для меня будет честью, что когда-нибудь Вы вскроете моё тело.       Кайдановский тихо смеётся:       — Вы не умеете делать комплименты, Ева Александровна. В случае не дай бог чего, я не имею права проводить над Вами аутопсию.       — Почему?       — Потому что мы знакомы — я видел Вас живой. Запрещено оперировать родственников и тех, кто встречался в жизни. Это относится и к Рубику, и к Закаржецкому, и к Зине, и к моей… — запинается, — ко всем. Я уверен, что не застану Вашу смерть. Мне этого очень не хочется.       — Вот блин, то есть, и Рубен Иванович со мной не поработает?       — А Вы, я смотрю, — он подходит ближе обычного, — очень расстроены данному факту.       — Было здорово работать с Вами, Эдуард Карлович. Вы хуже энциклопедии. В книгах не пишут того, что рассказывает ДМН Кайдановский.       — Но именно из книг я почерпал много знаний.       — А я не люблю книжки, предпочитаю рассказы умного человека.       — Нет, Вы не умеете делать комплименты, — он отводит в сторону улыбающееся лицо.       — Поработаем ещё? — я уламываю его, будто зову на свидание.       — Каким образом могут сработаться судмедэксперт и профайлер?       — Замечательным. Вам не понравилось сотрудничать со мной? Кстати, как думаете, кто выиграет в «Битве экстрасенсов»?       — Вы же не смотрите! — сморщивает лоб.       — Эдуард Карлович…       — Надеюсь, не Игнатенко. Очень противная дамочка!       — Так что насчёт управления мёртвыми?       — К чему Вы клоните? — ему явно понравилось использование словосочетания.       — С меня — дела, с Вас — тайны мертвецов. Конечно, Вы не экстрасенс, но мёртвые рассказывают Вам свои секреты. Ну же, решайтесь! Дело по порядку № 1 официально закрыто, все смерти ясны, а сколько ещё нас ждёт таких расследований?       Он чувствует вину, что не раскрыл мне правду студентов из Мурманска. Есть вещи, которые не следует знать. Только что Кайдановский открыл самую запретную истину — суть смерти, а она, в свою очередь, грандиозная.       — При одном условии, — грозит указательным пальцем, — никогда не просите меня научить Вас управлять мёртвыми. Для этого нужно, как минимум, отучиться шесть лет в медицинском университете и выбрать судебную медицину.       Я протягиваю ему руку, но не отвожу взгляда от голубых глаз:       — С Вами было здорово работать, Эдуард Карлович.       Кайдановский перемещает взор вниз и дотрагивается до моей ладони:       — На чём Вы приехали в институт?       — На такси.       — Подбросить до дома?       — Знаете, было бы неплохо, — а почему нет? Он катался со мной на всех автобусах в Мурманске, могу я теперь прокатиться на его машине?       — Тогда предлагаю собираться.       Кайдановский ведёт меня из секционного коридора в обычный и уже по пути вспоминает:       — Мне же ещё Ваш контейнер мыть!       — Чтобы он мокрым валялся в пакете?       — Я его вытру сухими полотенцами, — привычный душнила идёт рядом со мной.       — Держите шапочку, — снимаю с головы убор и передаю.       — Оставьте. Считайте это подарком к Новому году.       — Это Вы так отмазались, чтобы не думать, что мне дарить на праздник?       — Да, совершенно верно. Теперь это Ваша забота — думать, что мне преподнести под ёлочку.       Дядя, не перегибай палку с удушением.       Уже у кабинета Кайдановский резко останавливается:       — Мне нужно переодеться.       — Окей. Я подожду Вас в коридоре.       — Нет, сделаем лучше, — он заходит в кабинет и забирает со стола контейнер с вилкой. — Пока я буду переодеваться, Вы помоете свой контейнер и мою вилку заодно.       — Эдуард Карлович… — опускаю плечи и задираю голову.       — Да-да, — держа в одной руке предметы, другой снимает с меня собственный халат, — сухие полотенца есть в туалете. Ева Александровна, зато не будем долго ждать друг друга, — вручает грязную посуду. — Я быстро, обещаю.       Деревянная дверь захлопывается перед носом. У тебя явно к вечеру поднялось настроение. Не успеваю я дойти до следующего кабинета, как из своего выглядывает Кайдановский в белой футболке.       — Ева Александровна, Вы смотрели вчерашний выпуск «Дома-2»?       Я оборачиваюсь на голос и пытаюсь стереть со рта улыбку:       — На вечернем заснула. Не подскажете, что там было?       — Там Алёна Рапунцель рассталась с Романом Макеевым, а Оля Рапунцель поссорилась с матерью из-за конфликта с Черно — Татьяна Васильевна поддержала Сашу, а не собственную дочь.       — Да Вы что?! — делаю ошеломлённое лицо; я смотрела вчера шоу, но мне так интересна реакция Кайдановского.       — Представляете! Ну ладно, — он смущается и мило улыбается, — я пошёл переодеваться. В машине всё расскажу.       Странный человек скрывается в кабинете. Я сломала Кайдановского.